Сказание о Старом Урале

За монахом, волоча ноги, еле поспевали два пленных, сильно избитых татарина со связанными назад руками. Шли татары с петлями на шеях, и концы веревок тоже привязаны к поясу Досифея, возле сабли. На ходу Досифей громко пел свой любимый псалом царя Давида «Ненавидящих меня без вины…». Встречные, услышав этот напев и завидев шествие, брались за шапки, бабы кланялись в пояс, и всякий с любопытством глядел вослед монаху и пленникам.

Подойдя к крепостным воротам, Досифей обнажил голову и сотворил крестное знамение. Похлопал по плечу дряхлого караульного, вошел в крепость и по лужайке мимо архиерейских покоев направился прямо к хоромам воеводы…

В палисаде под черемухами, подле расписного резного крыльца, воевода Орешников велел поставить себе кресло, хотел потешиться с новыми щенятами. Выводку Ласки минуло уже дней десять. Щенята прозрели, воинственно попискивали и смешно копошились в траве рядом с матерью.

Поодаль от воеводы на нижней ступеньке крыльца дремал телохранитель Жук.

Внезапно Ласка забеспокоилась, заворчала, и телохранитель, встрепенувшись, издали заметил Досифея с его пленниками.

– Боярин! Никак, к тебе строгановский крестовик жалует?

– Пусть его. Он без дела, зря не потревожит. Небось есть у Строганова какая-нибудь новая забота либо просьба ко мне.

У палисада Досифей освободил крепи от пояса, привязал пленников к ограде и приказал волчице:

– Лежи тут, Находка, покарауль!

Взволнованная Ласка вскочила, яростно залаяла, но Досифей сумел как-то быстро унять и ее тревогу: дескать, щенятам вреда не причиню. Урча и прижимая уши, Ласка загородила собой выводок, но затихла.

Досифей поклонился воеводе в пояс.

– Боярину Захару Михайловичу, воеводе царскому, поклон от грешного раба божия.

– Будь здрав, Досифеюшко. Рад на тебя поглядеть.

Пришелец кивнул и Жуку:

– Здорово, Жуче навозный.

– Здорово, здорово, монаше без обители!

О рождении щенят Досифей слышал уже по дороге сюда. Зная, что они – слабость воеводы, гость присел на корточки, успокоил Ласку и даже подержал одного щенка на ладони.

– Хороши! Хитер же у тебя псарь, боярин, коли сумел волчью породу с собачьей увязать.

– От доброго охотника лестно и слышать.

– Во здравие таких новорожденных не грешно бы пенного меду хлебнуть.

– Что ж, велю тебя добрым медком угостить… Жук! Чару из костромской кадушки! Да поживее!

Жук не торопясь пошел, словно в раздумье. На полпути остановился.

– Боярыне чего сказать, ежели спросит, кто пожаловал?

– Ступай, ступай! Скажешь: Досифею чарка.

Слуга, исполненный сомнений, побрел на поиски ключницы. Воевода указал на пленников, привязанных у палисада:

– Чего стоишь, Досифей? Садись, не чинясь, и сказывай, что за нехристи с тобой.

Подручный Строгановых только собрался было излагать свое дело к воеводе, как на крыльце с целым жбаном пенистого меда появился Жук. Досифей громко захохотал.

– Глянь-ко, боярин Захар! Слуга наказ твой перепутал! Ты велел чарку вынести, а он… весь жбан притащил!

– То, монаше, сама боярыня велела тебя жбаном приветить.

– Добро, коли так. Что ж, подноси, по обычаю.

Приняв обеими руками серебряный жбан, Досифей приник к нему и жадно, не переводя духа, осушил хмельное питье наполовину.

– Вот так-то! Честь хозяину с хозяйкой отдана, можно и присесть.

Он опустился на травку возле боярского кресла, поджал по-восточному ноги в ичигах, положил щенка-волчонка себе на колени.

– Дозволь, боярин, ответить теперь насчет нехристей этих. Поверишь ли, чьи они?

– Татары, никак?

– Тобольские. Мурзы Ахмета люди.

– Чего мелешь? Где изловил? Постой… Слугу отошлю.

– Дозволь, боярин, Жуку послушать. Человек он ратный… Да и новости мои скоро громкими станут… Нынче на зорьке мне язычников этих притащили наши люди с Вишеры. Неужто не видать было тредневось зарево в стороне Вишеры? Неужли дозорные с вышек не приметили?

– Зарево приметили. Да только далеконько, не ближе Белого Камня. Думали, пожар лесной.

– Пожар и был, да кабы лесной. Татары острог наш спалили.

– Сгорел? – удивился воевода.

– Дочиста. Там этих гололобых и пымали. Спрашивал их седни утром о злом умысле. Сперва молчали… Потом выпытал, что они люди хана Ахмета, коего мы зимусь с Семеном Аникьичем порешили возле Сосьвы. Дале дознался: вокруг твоей Чердыни их семь станов. Верховодит ими старшая дочь хана Игва. И собиралась она по осени Чердынь попалить да пограбить.

Воевода поднял брови, усмехнулся недоверчиво.

– Раненько посмеиваешься, боярин. Думаешь, если баба войском правит, можно за крепость не тревожиться? Как бы не так… Хозяевам моим помощь твоя сей раз нужна, а они в долгу не останутся.

– Что задумано ими?

– О сем позволь покамест умолчать.

– Где же Игва стан учинила?

– Близехонько, окаянная, к твоей крепости подобралась.

– И про это небось умолчишь? Что ж, дружинников своих по округе разошлю, разведаю сам, правду ли говоришь.

– Как же не правду? Томить не стану, скажу: на Глухарином уступе Полюдова Камня ее стан.

– Быть не может!

– Поверишь, коли проверишь. И потому так близко она подошла, что ты, воевода, беспечен стал. Дружинники твои так разленились, что, не обессудь за правдивое слово, ведь лет семь небось за стены крепости в леса не хаживали и не смотрели, как в них мураши кучи складывают.

– Правду говоришь, Досифей. Беспечно в крепости живем. Да и не мудрено – сколько лет здесь покоя никто набегами не нарушал. Забыли и думать о такой беде.

– Вот то-то! Хорошо, что я поблизости случился, а то по осени погулял бы красный петух в твоих владениях, и сам с боярыней своей, может, в татарский полон угодил бы.

– Да будет тебе страсти плести! Небось видел под Казанью не мурзу тобольского! Даст бог и здесь выстоим, как должно русским людям стоять… Сказывай, какая помощь от меня Строгановым потребна?

– Перво-наперво хочу у тебя охранителя твоего Григория Жука на недельку в помощь мне выпросить. Наслышан, что он к Полюдову Камню короткие тайные тропки знает. А может, хвастает?

– Жук, тропы тайные к Полюду знаешь? – сурово спросил воевода.

– Вестимо.

– Пойдешь с Досифеем?

– Пойду, ежели велишь.

– Неужли, Досифеюшко, вдвоем на татар идти хочешь?

– Зачем же вдвоем, боярин? Возьмем мужиков с плотов.

– Да ведь у тебя люди-то все больше вогуличи?

– Зато верные, раз строгановские.

– Дай-то бог!

– Еще просьбишку имею к тебе, боярин: скажи боярыне Анне, чтобы она, когда мы выступим татар воевать, в соборе своей рукой свечку за нас Николаю-угоднику затеплила.

– Обязательно затеплит. На том тебе поруку даю.

– Татар этих, пока на Полюд отлучусь, подержи на царских хлебах, сделай милость!

– Подержу. Будут в крепости площадь мостить.

– Добро! Надобно бы мне, боярин, еще бочоночек пороху: у меня в разуме для Игвы новая выдумка припасена.

– И как пороху не дать, коли Чердыни напасть уготована, а ты в защиту идешь! Будет тебе бочонок, а надо – так и два.

– Вот и спасибо. Допью хозяйкин медок, поклонюсь тебе в ноги да пойду исподволь к походу готовиться. Ты, Жуче, посади татар в яму да с дозволения боярского бочонок пороху на Пьяный двор заблаговременно доставь.

– Когда в поход двинетесь?

– Как людей соберу да приуготовлю. Перед уходом шепну тебе, боярин; только, сам знаешь: о таком деле, кроме тебя, никто ведать не должен. Вели своим ратникам в мою отлучку за плотами получше приглядывать. Сам знаешь, чей лес, а Чердынь твоя хотя и богатая, но страсть какая вороватая.

– О сем тревоги в разуме не заводи… Да, чуть не позабыл спросить: слушок идет, будто к тебе с Руси дельный плотничный мастер прибег?

– Видом не видал, слыхом не слыхал про такого.

– Сказывали мне.

– Не всякому слушку верь, боярин. В крепости твоей народишко на язык бойкий.

– Сказывают, будто может он лодки да струги ладить.

– У тебя, никак, нужда в плотниках?

– А как же? Мало ли в крепости разных поделок!

– У твоих плотников, видать, руки до всего не доходят?

– Да разве то мастера? Когда перед тобой тот беглец объявится, обязательно мне покажи.

– Как сказал, так и будет: я от тебя ничего не скрываю.

2

На берегу Колвы, в том месте, где под крутым яром началены плоты кривого деда Дениса, с которыми Иванко Строев доплыл до Чердыни, горел поздний костер. Его теплом согревались Досифей, Иванко и Денис.

Уже смолкли на реке последние вечерние песни. Досифей после беседы с воеводой решил еще раз навестить беглеца Иванка. Он успел и до того побеседовать с костромичом, дознавался о новом житье на Руси при опричнине и, убедившись, что парень не пустомеля, решил самолично доставить его к хозяину Семену Строганову, как только вернутся из похода на Полюдов Камень…

Языки огня, красные, голубые, а то и золотистые, извивались петушиными перьями в густом дыму. Едкость его – спасение людям от комаров и мошкары. Мужики пили из оловянных кружек черничный взвар.

Иванко своей бесхитростной правдивостью пришелся Досифею по душе. Старожилу камского края понравилась любознательность парня к здешним местам. Беседа началась с рассказа Иванка о стругах, кои мастерят нынче на Волге, чтобы веселее резали воду на весельном и парусном ходу. Досифея удивляли познания молодого парня в таком деле. Он ставил мудреные вопросы и получал дельные, понятные ответы. Не оставалось сомнений, что беглец – дока в плотничьем мастерстве, хотя и удивительно было, как это в такие годы парень успел перенять все тайны мастерства от своего родителя.

Потом вопрошать начал Иванко. Досифей поначалу отделывался краткими ответами про камский край, но парень упорно допытывался о зачине русского житья-бытья в Перми Великой. И Досифею пришлось по-своему растолковывать пытливому костромичу и хмурому Денису давние бывальщины о камском крае.

– Для понятности так скажу. Стало быть, у всякой речонки имеется исток, и место его завсегда известно. А вот истока, из коего сюда, на Каму, святая Русь полилась, прямо скажу, будто даже и не водится. Ясное дело, исток все же был, только его никто не упомнит. Кое-кто о нем даже буквицы выводил в здешних летописях, но они погорели, потому как первичные города и посады Руси здеся набегами рушили и выжигали.

Знайте и про то, что камский край издревле всяко прозывался. По первости звали его Землей Чуди, по-иному Заволоцкой Чудью. В низовьях Камы болгары сидели, да разорил их татарский хан, и землю их по-мудреному звали – Биармией.

До находа русского люда ютились здесь в чумах и землянках затерянные в лесах племена языческие – зыряне, пермяки, чудь, черемисы и вогулы. Будто иными племенами князьки ихние правили, и был середь них старшой князь Корь, только сказка ли то, быль ли – господь его ведает.

В землю Перми Великой люди с Руси наведывались смелые, а главное – смекалистые. По первости жилось им здеся похуже, чем нам с вами. Иной раз от негаданных невзгод самых храбрых прошибал кровяной пот. Немало полегло здеся наших от всяких страстей-ужастей. Но все одно Русь сюда шла. Такой уж мы народ беспокойный. Любим знать, что творится на белом свете, любим бродяжить по новым местам и на все невиданное очи пялить.

Вот так и шли да шли сюда наши, узнавали про здешнее зверовое богатство. Садились пожить, чтобы ладом разглядеть все без спешности. Несли в дикий край добрые намеренья Руси и помирали здеся, среди лесов, тоже, стало быть, за Русь. Ходоки так рассуждали: места лесные, глухие, но нам глянутся и уходить из них в обрат на Русь, коли пришли, неохота, да и несподручно.

Вот, стало быть, и понимайте, мужики, что летописей про то, когда первачи сюда пришли с Руси, начисто нету ни здеся, ни на Руси. Пришла Русь и зачала по-доброму приучать чудь к другому порядку жизни, по-доброму, говорю. Мы, чать, не Батыева рать.

Конечно, новые порядки Руси не всем лесным жителям нравились, многие за свою дикую старину, за невежество свое держались, особливо шаманы да князьки с их присными. Затевали они споры с нашими. Об этом есть заломки веток на тропах прадедовской памяти. Сами знаете, какими наши деды на Руси были. Памятишка у них – под стать силе богатырской. Уж ежели чего порешили запомнить, опосля навек не забывали. Сам, помню, парнишкой многонько слыхать доводилось от старых людей, что поначалу край Заволоцкий на Каменном поясу углядели новгородцы-землетопцы еще в те поры, когда в челе новгородских ратей хаживал на немца и шведа князь Александр Ярославич Невский.

Новгородцы на Руси – первые шатыги. Это они, стало быть, углядели край, когда по торговым делам аж в самое Сибирское царство с бусами и зеркальцами за бобрами да соболями ходили. Новгородцы – дошлый народ, что твой таракан: любую щель найдет и угнездится. Поглядели они на диковинный, почти что безлюдный, пустой край. В родные места повертелись и стали сказывать о богатстве пушном сперва только своим бабам, опосля, шепотком, и сродственникам. Пошла сорочья молва о реке Каме. Кто слушал – диву давался, инда волосья под шапками маслились: шутка ли – край нашли, где земля, как половиками, устлана бобровыми, собольими и беличьими шкурами! А народу там почитай что и нет. Так, бродят в лесах какие-то чудины потерянные. Может, потому их чудинами и прозвали, что жили чудно, убого, не по нашему укладу. Сама же Кама – река по новгородским сказам под стать матушке-Волге, и вода в ней больно сытная, потому и леса окрест Камы невиданные.

Словом, понимали люди на Руси, что край Каменного пояса есть самое диковинное земное чудо.

Легкой вере на слово Русь не шибко податлива. Сама Москва, охочая до обновок, исподволь дознаваться стала о богатствах Перми Великой, что раскинулась от Запечорья до камских низовьев. И тогда только новгородцы спохватились, что зря много языками брякали. Поняли, что Москва обязательно следом пойдет, да как раз самую сметанку слижет, благо, язык большой.

Но пока Москва еще почесывала затылок, новгородцы уже обживали камские места. По-хорошему узнавали поближе местных людей, обряженных в кожи да звериные шкуры. Теснить с насиженных гнезд никого не пришлось – земли много, люди пришлые по соседству с местными садились. Вестимо, без спору порой не обходилось, но все же приписали прадеды земли Перми Великой к Обонежской пятине новгородской. А там – под руку воеводам московским земли эти отошли. Вот как дело было. С начальной-то поры многонько всего на святой Руси содеялось, но как пришла она сюда, на Каму, так и осталась. Теперича вот мы с вами, мужики, здешнюю землю для Руси обихаживаем. Опосля нас другие станут здеся жить, и кто в этом краю поживет, тот уходить из него уж не захочет. Это мое слово верное.

– Ишь красно как порассказал, – произнес Денис. – Не зря тебя в крепости за умника признают.

– А ты не всему верь. Иной раз и дурака слугу похвалят, коли хозяина уважить хотят… Не в уме моем дело. У меня он, как у любого, кому жизнь волосья добела отмыла. Дело в памяти. Вот память у меня крепкая. Места в ней много. Все, что слышу, хороню в ней и потом на дороге не теряю.

Иванко крепко задумался. Досифей ждал его слова о сказанном, но тот не поднимал головы.

– О чем, парень, думу вяжешь? Аль заскучал?

– С тобой нешто заскучаешь?

– Правду сказал, Иване! А скоро и вовсе развеселю тебя. В одном деле горячем сметку твою испытать хочу. Рад ли?

– Что ж, испытай. Авось в грязь лицом не ударю.

– Дело будет нешуточное, и молодому плечу самое разлюбезное. Только уговор: от меня в этом деле – ни на шаг, и зря башку под чужую саблю не совать!..

3

Со стороны речки Услуя тянутся к Полюдову Камню широкой полосою гиблые топи и трясины с порослью чахлых березок и осин. Копнами торчат там, на болотных островках, кустарники. Частые кочки, ощетинясь осокой, походят на стада свиней, разлегшихся почивать среди мокрети.

Попадаются в болотах омуты, как тусклые осколки битых зеркал. На их черно-зеленой воде белеют недвижные чашечки кувшинок. Иные распустились прямо на воде, другие лежат на глянцевитом листе, будто на ладони.

Когда-то первозданно могучий, лес этот постепенно, веками, стал заболачиваться, мельчать, зарастать цепкой болотной травой с сильными, глубокими корневищами. Постепенно множась и разрастаясь, вытягивали они из почвы все жизненные соки, вытесняли древесные корни, обессиливали лес…

Дышат каменные боги древних Рипейских гор. Тысячелетие – вздох, другое – выдох. В глубинах земной коры от дыхания богов образуются складки, и оттого где-то поверхность Земли пучится, а где опускается, будто под ступней каменного великана. Так толкуют вогульские шаманы, почему ушла жизнь из лесов за Полюдовым Камнем.

Кое-где от погибшего леса остались в болотах колоды гнилого бурелома, торчат из земли веревки и канаты корней, тянутся к небу сучкастые стволы с обломленными вершинами. Лишайники, как русалочьи волосы, зелеными, рыжими, голубовато-седыми лоскутами и бахромой свисают с сучьев до самой земли, оплетая сухостой, как драными рыбачьими сетями. почвы мертвого леса!

А поглубже зайдешь в болота – берегись трясин! Поверхность их, зыбкая и мягкая, как татарский ковер, но всякого, кто забредет сюда, сторожит смерть. И, как приманку, разложила она у самого края трясин бирюзовые поля незабудок.

У Глухариного уступа Полюдова Камня леса спускаются вниз, к долинам, в сторону восхода. Здесь, у истока реки Сосьвы, – самый зачин Сибири!

Уступ ощерился скалами. Покрывают их цветные мхи. Иные зацветают синими, как сапфир-камень, цветочками величиною с булавочную головку, и оттого такой утес издали кажется голубым. А рядом есть скалы фиолетовые, черные, красные – то от примесей к самому камню, то от цвета мха, каким этот камень оброс.

Между скалами журчат родники. Их студеные воды сливаются в озерко и сохраняют в нем такую чистоту, что на гранитном дне видна каждая трещинка, затонувшая ветка или камешек.

Глухариный уступ кругом охватывает стопу Полюдова Камня. Склоны его – и выше и ниже уступа – в обрывистых кручах. С уступа хорошо видны реки Вишера и Колва, можно разглядеть и чердынскую крепость – напрямик до нее не больше сорока верст…

Прошел месяц, как выбрала это место для своего стана Игва, дочь сибирского мурзы Ахмета с берегов Тавды. По жестокости она – вся в отца; привела с собой для набега на камский край немалую орду воинственных татарских племен. Сжила с этих мест у Полюдова Камня целое селение вогульского племени. Разослала вокруг Чердыни свои шайки с приказом мочить сабли в русской крови – вести разведку боем, тешить своих удальцов.

Раскинула Игва шатры на уступе, ждет новых подкреплений с Тавды и Тобола. Они должны подоспеть к тому времени, когда летние ночи станут длиннее, чтобы легче было ускользать от преследователей в ночную тьму, озаренную заревом Чердыни и вишерских острогов. Так отомстит она ненавистным Строгановым, убившим ее отца, мурзу Ахмета.

Игва стала наследницей всех его владений, и потому шатры ее воинского стана – из добротных ковров. Сама она молода, но собрала испытанных татарских воинов, привычных к опасностям походов и набегов.

Надежное место для тайного стана и надежных соратников подыскала себе воинственная дочь Ахмета, чтобы врасплох налетать на русские крепости и острожки.

4

Догорал закат, кровеня отблесками вершины мертвых деревьев. К Полюдову Камню тайной тропою среди трясин крались Досифей, Жук, Иванко, пятеро его земляков из Костромы, трое пожилых устюжан и человек пятнадцать добровольцев-вогулов. Несли они с собой бочонок пороха и два бочонка со смолой. От трудной дороги все приустали. Шли гуськом с усторожливой оглядкой. Чтобы не оплошать на трясине, вперед себя пустили волчицу: зверь в опасное место лап не поставит.

Иванко шагал за Жуком, казавшим отряду дорогу, и все поглядывал на медленно приближающийся Полюдов Камень. Он любовался величием гранитной горы. Почти заоблачная скалистая вершина ее четко рисовалась в небе, расцвеченном красками заката.

А оттуда, сверху, для наблюдателей из татарского стана отряд Досифея оставался невидимым среди болотных кустарников.

Неожиданно волчица насторожилась и припала к земле для прыжка. Досифей угадал: зверь увидел зверя! Всего в нескольких саженях от них отскочила с тропы рысь и разом слилась с валежником, будто провалилась в трясину.

Ощетинив шерсть на загривке, волчица осторожно, шаг за шагом двинулась вперед. На месте, откуда согнали рысь, лежала свежая туша козла.

Полюдов Камень все ближе. Чаще стали взлетать утиные выводки, кулики и болотные курочки. Стало быть, вечер не за горами. Издали донесло от Полюда собачий лай. Пошли еще осторожнее. Жук шепотом спросил Досифея:

– Ишь ты, неужли псов с собой прихватила? Может, уже зачуяли нас?

– Не тревожься. Ты ладом прислушайся, как псы брешут: чу! Слышишь – повизгивают! Стало быть, не нас учуяли, а хозяева с ними от скуки тешатся, играют…

* * *

Ночь настала. Темень небес прожгли каленые угли крупных и мелких звезд.

В дальних лесах гукали филины. Лягушки в болотах без конца выкрикивали: «Игва, Игва!» – будто силились предостеречь татарку… Тихонько посвистывали ночные птахи. Внятно булькали родники. Неизвестно отчего, сам собой, похрустывал валежник…

Досифей, Иванко и Жук, крадучись, взбирались на Полюдов Камень, чтобы сверху поглядеть на воинский стан Игвы. Тяжело лезть на гору во тьме лесной чащи. Ухватятся мужики за выступ скалы, а пальцы срывают моховой покров и соскальзывают с влажного гранита. Иной камень вдруг скатится рядом, и не понять, кто его уронил. На ощупь, наугад ползут. Часто отдыхают, а сердца все равно молотками постукивают.

Встретилась по пути мокрая скала. У Иванка давно во рту пересохло. Припал губами к камню и напился, слизывая влагу с гранита. И не поймешь: то ли водица родниковая, то ли росная.

Наконец взобрались на большой скальный выступ. Совсем оголен камень, даже мха на нем нет. Шершавая твердь! Все трое взглянули на небо и поняли, что до вершины еще далеко. Ползли по камню на животах, а шершавины его цеплялись за одежду, будто не веля дальше лезть. Жук ущупал впереди самую кромку и неожиданно как на ладони увидел перед собой Глухариный уступ, освещенный кострами. Все трое улеглись рядышком на кромке. Смотрели с кручи вниз.

Над лесами появился молодой месяц. Света от него нет, только небо вокруг обведено желтым кольцом, будто там и не месяц вовсе, а венчик над темным ликом иконы.

На Глухарином уступе палятся четыре костра. Один возле озера, горит светло, и прошивают его дым искры. По воде переползают отблески пламени, будто падают в воду красные угольки. Татарские воины жарят мясо. Доносится даже отзвук голосов. Неподалеку, под кедром, заметен шатер, в нем – тусклый свет. Слышно, как отбиваются от гнуса и фыркают лошади. Других шатров не видно: значит, где-то в стороне от огня.

Лазутчики неторопливо обшарили глазами стан, разглядели дозорных, тоже скрытых мглою. Один пост угадали потому, что к дозорному перебежала от костра собака.

Из шатра под кедром послышался женский смех. Показалась из шатра невысокая тоненькая фигурка. Подошла к костру, посмеялась с товарищами и вернулась в шатер.

Жук шепнул Досифею:

– Прислужница, знать. Верно, жарево Игве понесла.

– Спокойно живут, не остерегаются. Огни, правда, горят не шибко и зажжены так, что от крепости не разглядишь. Как думаешь, сколько их тут? А, Жуче?

– Да не меньше полусотни. Погоди, полежим – увидим.

Татарин у костра постучал палкой о палку и что-то прокричал в темноту ночи. Тотчас все татары стали сходиться к костру.

– Считай теперича, монаше.

– Твоя правда – полусотня полная. Тавдинские татары. На их манер шатер стоит… Что ж, боле глядеть нечего. Про надуманную хитрость позабыть приходится. Зря порох со смолой в такую даль притащили. Думал, подожженные бочонки сверху скатить, разом шарахнуть, да, вишь, стан широк. Будем одолевать врагов нежданным наскоком. Как думаешь, Жуче? Осилим?

– На рассвете сонными можно взять. Сам видишь, не больно сторожатся.

Заржала лошадь. Ужинавшие у костра умолкли, прислушиваясь к ночной тишине. Двое неторопливо удалились туда, где фыркали кони.

Из шатра стало слышно негромкое, монотонное пение и слабое позванивание бубна.

Вспугнув тишину в лесах, взревел сохатый, и в ответ на его рев на Глухарином уступе закатились лаем собаки татарского стана.

– Давайте-ка, Иванко и Жуче, в обрат к ребятам подаваться…

* * *

Месяц повисел-повисел над Полюдовым Камнем и скоро забрался в густую шерсть горных лесов.

В еловой чаще Досифеевы охотники выбрали сухой плоский камень. Он оброс мхом, пахучим и мягким; улеглись на нем охочие люди рядком и мигом уснули. Мошкара жалит, а они спят. Вогуличи сбились кучкой, по-овечьи, голова к голове…

Темень в чаще кромешная. Неба звездного и то не видно. Запалить дымную теплинку Досифей не дозволил, хотя хорошо понимал, что поутру у людей распухнут лица до того, что перестанут они узнавать друг друга.