Воля небес

Оставив Роде заниматься с детьми, подьячий вернулся в усадьбу. Велел позвать старосту. Боярин хотел приказать оседлать лошадь, чтобы обернуться в Корбалу – но Тумрум, выскочив на крыльцо, радостно крикнул:

– Протоплена баня, батюшка! Извольте париться! Вот, и квасок с ледника аккурат туда несу. Пенистый, с хреном и мятой!

– Ну наконец-то! – кивнул Басарга.

Как ни хотелось ему встретиться с Матреной еще раз, но помыться после долгого пути все-таки было нужно. И без того первую ночь грязным провел.

– Ты вот что, Тумрум… Коли Матрена-книжница появится, ко мне ее пришли. Забыл вчера несколько поручений ей дать.

Отчего староста принес в баню квас, а не мед или пиво, Басарга так и не понял. Может статься, день случился постным? На накрытом в предбаннике столе токмо копченая и соленая рыба, маринованные огурцы, моченые яблоки да курага с изюмом. Никакого мяса.

Впрочем, распарился подьячий всласть и без хмельного. Отогрелся, окатился, снова прогрелся до нутряного жара, выскочил наружу, с разбега нырнув в сугроб, побарахтался в нем, вернулся на верхний полок, парился, опять прогрелся, окатился теплой водой, вышел в предбанник отдохнуть…

– Привел я Матрену, боярин! – оказывается, здесь его поджидал староста. – На пути в приют холопы заприметили. Позвать?

– Зови, раз нашел, – сев за стол, подьячий накинул на чресла полотенце, придвинул ближе блюдо с копченым судаком.

– Давай, книжница, заходи! – приоткрыв дверь, кликнул женщину Тумрум.

– Звал, боярин? – бесшумно скользнув внутрь, низко поклонилась воспитательница, одетая во все тот же скромный кафтан и закутанная в пуховый платок.

– Звал, – кивнул ей Басарга, наливая себе квасу. – Видел я сегодня, чего датчанин мой на деревьях нагородил… Как он тебе? Учитель толковый или зря детей мучает? С прилежанием в приюте трудится али дурака валяет?

– Хваткий он, боярин. Старательный, – размеренно стала перечислять Матрена. – Коли морскому делу учить начал, так не словами обходится, а лестницы и веревки навязал, и первый же по ним бегает, правильное поведение указывая. Коли про звезды сказывает, так не в светелке днем, а ночью ясной на улицу детей выгоняет. И мечами с топорами мальчики теперь каждый день по часу машут. Раньше как было? Как приедут твои побратимы, так несколько дней все бегают, дерутся и стреляют. Уехали – и тишина. Токмо холопы время от времени сбираются да вместе с детьми «Готский кодекс» разучивают…

Староста закашлялся:

– Дык, работы в сезон много, боярин. А с палками поскакать и зимой можно.

– Тумрум лошадей каждую неделю дает, так в эти дни дети с утра до вечера в седле, – покосилась на старика женщина. – Летом, бывает, и в ночное ходят. Датчанин, сказывают, их до самой Двины водит, путает и заставляет по небу путь домой находить.

– Ишь, как за дело взялся, – покачал головой Басарга.

– Неугомонный, шило в заднице, – встрял в разговор Тумрум. – Вечно ему скучно, все не так, все переделать норовить… Дозволь уйти, боярин? Надобно дрова принять, мужики затоньские по оброку привезли.

– Ступай, – разрешил боярин.

Староста поклонился, хлопнул дверью.

– Значит, к месту Роде пришелся? – сделал вывод подьячий.

– Кто, кроме мужика настоящего, мужика воспитать сможет? – пожала плечами книжница. – Я умом, может статься, и понимаю, чего надобно. Да токмо мне ни на веревки детей не загнать, ни в поле с ними не подраться. Бабу слушать никто не станет.

– Ты зипун-то снимай, тут жарко.

– Прости, боярин, не могу, – покачала головой женщина. – На занятие с малышами опоздаю.

Как всегда, книжница была согласна на близость лишь по своему желанию.

– Значит, без датчанина в школе опять все завянет и поскучнеет? – не стал настаивать подьячий.

– Мужик во главу нужен. Да чтобы не по принуждению, а с интересом делом сим занимался.

– Понятно, – Басарга поднялся, обернулся полотенцем: – Может, кого посоветуешь?

– А нужно ли, боярин? – опустила глаза к полу женщина. – На что столько мудростей детям малым?

– Не скажи, – подойдя вплотную, прошептал ей подьячий. – Мир меняется, и люди мудрые в нем ужо куда выше храбрых ценятся. Разве стал бы я подьячим царским, кабы казначей белозерский меня хитростям учета податного не обучил? Ходил бы сейчас нищим десятником стрелецким, и мы бы даже и не встретились, верно.

– Все равно бы встретились! – вскинула голову Матрена, и губы их оказались совсем рядом. Басарга чуть наклонился, крепко ее поцеловал:

– Сокровище мое! Я бы тебя все равно нашел, не сомневайся. Да токмо все едино… Без знаний казначейских – не быть бы мне подьячим. А знай я поболее, так мог бы и в дьяки приказа какого выбиться. Кабы не твои «Готские кодексы», давно бы сразили меня в любой из стычек. И только благодаря учению этому я тебя сейчас обнимать могу. Только учение старательное наукам земным и боевым в наше время из низов выбиться позволяет. В наше время одной храбрости и знатности уже мало. Пуля и рогатина о родителях не спросит, она и худородного и князя равно разит. Посему ради блага детей наших воспитать их должно лучше княжеских.

– К чему детям купеческим с князьями тягаться? – пожала плечами книжница. – Все едино за один стол не позовут.

– Даже и не думай! – отрезал Басарга. – Как подрастут, я каждому по наделу в поместье отрежу и в Разрядную книгу запишу. Не быть им купцами. Детьми боярскими значиться станут!

– Бояре кровью державе служат, – шепотом ответила женщина. – Купцы же серебром простым. Не жалко тебе сыновей родных на алтарь царский приносить?

– Коли бояре кровью державу не укрепят, так и купцов никакое серебро не спасет, – уперся лбом в ее лоб Басарга. – А у нас еще и дочери растут. Кто их оборонять станет, коли сыновей от службы спрячем? Кровь и слава – удел боярский. Ради них сердца наши стучат. А тишина и уют – мечта бабья. Ими ты девок соблазняй.

– Вот потому мне в приюте верховодить и нельзя, – резко отпрянула женщина.

Басарга чертыхнулся, теряя равновесие, и только в последний миг поймал падающее полотенце.

– Матрена!

– Мне пора!

Дверь хлопнула, подьячий остался один. Он чертыхнулся еще раз, вернулся к столу, выпил квас, доел рыбу и стал одеваться.

– Мужик так мужик, – буркнул он себе под нос. – Будет вам в приют боярин с «интересом».

* * *

Распаренные лошади свернули в устье реки Шаньга незадолго до сумерек, промчались две версты вверх по течению и направились к причалу, отмеченному двумя продолговатыми сугробами – это лежали вытащенные на зимовку струги. Обогнув прорубь, в которой две девки в тулупах поверх исподних рубах полоскали белье, всадники по тропе выехали на берег, поднялись ко взгорку и въехали в распахнутые ворота. Спешились.

Кто-то из дворни под крыльцом испуганно вскрикнул, кинулся вверх по ступеням.

– Узнали, – удовлетворенно кивнул Басарга, бросая поводья Тришке-Платошке. Холоп принял коня и у Матрены, после чего повел скакунов со двора: уставших лошадей в первую очередь надобно выходить, а уж потом поить, кормить и чистить.

Выжидая время, опричник прошел по двору, осматриваясь.

Хоромы в усадьбе, понятно, были новенькими: недавно ошкуренные бревна еще не успели потемнеть, мох топорщился свежими стеблями, под свесами кровли янтарно блестели крупные капли смолы. Вместо камней в фундамент были положены толстые лиственницы, на которые опиралась высокая подклеть. Дом стоял углом к реке, по десяти сажен в каждой стороне, от торцов начинались навесы, заднюю стену которых заменял частокол. Стоя плотно друг к другу, они окольцовывали двор и сходились к воротам. Как понял подьячий, хозяин задумал срубить здесь амбары, птичники и хлев, но еще не успел…

– Басарга! Побратим! – Могучий Тимофей Заболоцкий, выскочив на крыльцо в одной рубахе и шароварах, с тафьей на бритой голове, с грохотом сбежал вниз и крепко, до хруста костей обнял друга. – Какими судьбами?! О боже, Матрена! И ты тоже?!

– Да вот, истребовал боярин зачем-то, чтобы я с ним отправилась, – развела руками книжница.

– И правильно истребовал! – обнял и ее Тимофей. – Да вы, поди, окоченели с дороги? Идем в дом скорее!

Он потащил гостей к крыльцу, на самом верху которого терпеливо дожидалась своей очереди щекастая женщина в округлой енотовой шапке и шубе с рысьим мехом.

– Это Плутана, супруга моя венчаная, – представил хозяйку боярин, и та поклонилась, протягивая ковш, полный чего-то красного, пахнущего малиной и лесом: – Здравствуйте, гости дорогие. Вот, испейте с дороги!

Подьячий принял корец, поднес угощение к губам. Напиток оказался ему незнакомым. Он напоминал немецкое вино, но был явно слабее, и вкус имел не виноградный, а ягодный. Видимо, что-то свое боярыня варила и настаивала. Допив, гость перевернул ковш, демонстрируя по обычаю, что внутри не осталось ни капли, и вернул женщине:

– Благодарствую, хозяюшка.

– Это, Плутана, побратим мой, Басарга, – снова обнял гостя за плечо Тимофей, – о коем я тебе столько сказывал. А сие есть удача его главная, Матрена-книжница. Она нам всем жизнь как-то спасла, за что поклон ей низкий…

Боярин и вправду поклонился, и поневоле сложенный надвое подьячий едва не соскользнул со ступеней.

– В дом прошу, гости дорогие, – повела рукой в сторону дверей Плутана Заболоцкая. – Отведайте, чем бог послал.

Изнутри хоромы боярские тоже были еще необжитыми. Голые бревенчатые стены, пол лишь местами прикрыт вязанными из тряпичных обрывков ковриками, нигде ни светильников, ни лавок, ни сундуков. Вдобавок внутри было довольно холодно. То ли с печами где-то строители ошиблись, то ли дров не хватало, чтобы дом натопить.

– Ничего, обживемся! – поймав взгляд побратима, сказал Тимофей. – Ныне токмо в опочивальне уют устроили, да с посудой на кухне в достатке, с собой много привезли. Зато палаты нынешние не чета старым. В отцовском наделе все локтями считали, здесь саженями. Был бы дом, а ковры и светильники накопятся.

Горница с двумя слепыми окнами, в которой был накрыт стол, тоже поражала аскетизмом. Однако же здесь имелся стол, сбитый из толстого теса, и несколько лавок из чурбаков – расколотых вдоль бревнышек. И словно для контраста – на этом столе стояли медные кубки, серебряный кувшин, оловянные тарелки. Вестимо – тоже от прежней жизни посуда осталась, из старого дома. Хотя большая часть мисок и подносов были, понятно, деревянные и глиняные. На них лежали пироги, квашеная капуста, заливная рыба. Какое-то мясо – но совсем немного. Хозяева явно не жировали…

– Зря я тебя не послушал, – признал Тимофей, наполняя кубки ягодным хмельным настоем. – Распахать несколько лугов попытался, огуречники теплые сделать. Токмо напрасно силы потрачены оказались… Огуречники осыпались, не держатся ямы в земле здешней. Хлеб усох, так в колос и не пойдя. Токмо капуста да репа и удались. Ну, репа, знамо дело, везде растет, куда ни кинешь. Хорошо хоть, с тонями по-твоему сделал и заколы на реках поставить велел. Посему хлеба у нас в амбарах нет, а рыбы полные погреба. И соленой, и копченой, и вяленой… Постная зима, так вышло, у нас в усадьбе выдалась. И с лесом удобно сложилось. Сколько стволов на месте свалили, из того и построили. Таскать, почитай, ничего и не понадобилось…

– Милый… – негромко произнесла Плутана.

– Ой, совсем заболтался, – спохватился боярин и поднял кубок: – За встречу долгожданую!

– За встречу, – эхом ответили гости и выпили. Потянулись за угощением.

– Что там боярин Зорин опять мудрит? – поинтересовался Басарга Леонтьев. – Мы мимо поместья его проскакали, там тихо все и сонно. Токмо избы деревенские топятся.

– Нечто ты Софония не знаешь? – усмехнулся Тимофей. – Оброк на смердов своих раскидал да в Москву умчался. У него там, вишь, хлопоты да доходы. Знаю я его доходы… После которых либо младенцы появляются, либо калеки, палками до полусмерти битые.

– Типун тебе на язык, – тихо и ласково пообещала хозяйка.

– Софонию не грозит! – снова разлил вино боярин Заболоцкий. – Он среди дочек боярских и жен княжеских сызмальства крутится. Его поймать – это как юркого карася среди болотной травы. А коли и поймать… Клинком крутить он не хуже любого из нас умеет. Ну, за братство наше давайте выпьем! За дружбу, за братчину!

– За дружбу! – опрокинул кубок Басарга, уже чувствуя, как начинает шуметь в голове. Похоже, Плутанина наливка была отнюдь не слаба. – Как там Илья?

– Тоже отстроился! Поболее моего хоромы будут. С тонями и огородами погреба заполнил, не голодает. Супруга его летом двойню родила, не слыхал?

– Да я все в разъездах, – развел руками подьячий.

– Тогда за Илью? – Они снова выпили, и Тимофей Заболоцкий мечтательно продолжил: – А места тут славные, людьми нетронутые. Охота-а… Ты с кольчугой? – Он резко наклонился вперед: – Ну, скажи, что броню с собою брал! Ты ведь без нее не ездишь.

– Брал, – признался Басарга.

– Ага! Значит, завтра на охоту! – встрепенулся боярин и снова наполнил бокалы: – За государя нашего! За Иоанна Васильевича, что уделами такими нас всех наградил!

– Я велю за трубой гостям постелить, – поднялась хозяйка. – А ты, милый, не налегай. Не то до утра пропируешь, день проспишь, и плакала твоя охота горючими слезами.

– Завтра проспимся, послезавтра в лес пойдем! – отмахнулся Тимофей.

– Послезавтра мы обратно скачем, – покачал головой Басарга. – В Вологду надобно возвертаться. Служба.

– Вот так он всегда, милая! – всплеснул руками боярин. – Как с ним ни встретимся, вечно спешит куда-то, поручения исполняет, книги смотрит, дни считает.

– Так ведь сразу видно, человек царский, – обернулась в дверях жена. – Всегда при деле.

– Ну, коли так, то за опричников выпьем! – поднял кубок Тимофей. – За слуг царских! За людей чести! За тех, кто покоя не знает, пока мы с тонями и охотами балуемся. Что скажешь, друже, на охоту идем?

– Идем! – решительно согласился Басарга и выпил вино.

«За трубой» означало именно за трубой – небольшая светелка, одна из стен которой посередине горбилась от кирпичной кладки. Труба была горячей – и комнатку тоже наполняло тепло. В этом заключалось ее единственное достоинство. Все остальное: голые стены, тесовый пол, широкий топчан у стены с травяным матрасом и кошмой вместо одеяла навевали мысли если не о скупости хозяев, то об их крайней нужде. Хорошо, хоть белье нашлось – постель была застелена.

– Я в людской могу поспать, – неуверенно проронила женщина.

– Ты это кому, Матрена? – усмехнулся Басарга, проходя вперед со свечой в руке. – Здесь же никого нет.

Поставить свечу было некуда. Разве только на подоконник. Боярин покрутился, повернулся к женщине. В свете приплясывающего языка пламени ее щеки заметно порозовели, в глазах появились бесовские огоньки.

– Может, сам отпустить пожелаешь? – ответила книжница.

Басарга не ответил, и на некоторое время в комнате стало тихо. Матрена не выдержала, спросила:

– Чего молчишь, боярин? Мне уйти?

– Ты ничуть не изменилась, – покачал он головой. – Точно такая же, какой тогда, на рождественском гулянье, мне встретилась. И улыбка та же, и глаза, и волосы. Пятнадцать лет, почитай, прошло. А как един день промелькнул.

– А сколько мне тогда было? Двадцать? То есть сейчас уже четвертый десяток скоро кончится?! – охнула женщина. – Боже, неужели я такая старая? Боярин, зачем ты мне это сказал?!

– Перестань глупости нести! Ты за годы сии токмо похорошела… – Он опять покрутил головой, но места для свечи так и не нашел, а потому просто задул ее, отбросил и привлек любимую к себе, стал жадно целовать, потянул к постели.

Брать Матрену на руки боярин не рискнул. За минувшие годы женщина заметно поправилась. Стыдно признаться, но Басарга боялся ее уронить…

Это был тот редкий случай, когда боярин и книжница могли быть вдвоем сколько захотят – не таясь, не торопясь, не оглядываясь на дверь, не прислушиваясь к шагам снаружи. Что за смысл скрываться от Тимофея, видевшего рождение их любви с самого начала, или от чужой дворни? Что им за дело, с кем провел ночь заезжий гость?

Боярин проснулся первым, тихо приподнялся на локте и в слабом утреннем свете, сочащемся через затянутое промасленным полотном окно, долго любовался самой дорогой для него женщиной на свете, рассыпавшей длинные волосы по соседней подушке, тихонько посапывающей маленьким курносым носиком.

Как говорят в народе? «Любовь зла…» И ведь надо было судьбе-злодейке так над ним поизгаляться, чтобы наградить любовью сразу к двум женщинам! Да еще столь непохожим. Одна стройна и стремительна, хитра и настойчива, жаждет красоваться во всеобщем внимании и повелевать. Другая – упитана и мягка, от споров уходит, никогда ничего не просит, хочет оставаться тихой и незаметной, от любого внимания ускользая… С одной открыто обручиться нельзя, ибо знатна слишком, другая, наоборот, простолюдинка.

И что ему со всем этим безумием делать?

Воистину – зла любовь, так над людьми подшучивая…

Хорошо хоть, дети обеих о сем конфузе ничего не ведают, вместе в одном приюте воспитываясь. Вот только не отец он для них, выходит, а доброхот случайный, что для успокоения душевного сироток Бога ради растит.

По спине опричника прополз неприятный холодок. Он поежился, осторожно выбрался из-под кошмы, потрогал трубу – все еще теплая – натянул порты, рубаху, остальную одежду просто сгреб и выскользнул в коридор. Отошел от двери на несколько шагов и уже тут, не боясь нашуметь, оделся.

– Басарга, ты? – окликнули его со стороны лестницы. – А я аккурат будить тебя собирался. Тришка-Платошка юшман твой уже разложил, лошади оседланы, рогатины у седел. Поехали!

Путь охотников был недолгим: непролазная чащоба начиналась, почитай, прямо от ворот усадьбы. Пару верст бояре ехали по узкой тропе, петляющей между могучими трехохватными соснами, и примерно через полчаса остановились возле завала из нескольких сцепившихся вершинами деревьев, перекрутившихся и рухнувших, выворотив корнями землю.

– Дальше пешком, – спрыгнул с седла Тимофей Заболоцкий, скинул тулуп, оставшись в одной лишь панцирной кольчуге, забрал у холопа рогатину. – Чего лошадей попусту пугать?

Подьячий последовал его примеру, оставив Тришке-Платошке зипун и саблю, положил копье на плечо и зашагал вслед за побратимом, проваливаясь в снежные завалы почти по пояс. Искрящиеся на солнце сугробы были проморожены насквозь и легки, как пыль. Но когда этой пыли так много, что ноги не поднять – пробиваться сквозь нее получается не так-то просто.

– Тут рядом! – оглянувшись, приободрил его могучий боярин, решительно вспарывая целину своей железной грудью.

Одолев всего две сотни саженей, Басарга вспотел уже так, словно целый день мешки таскал. Когда побратим остановился, то он, пользуясь передышкой, скинул на снег шапку и рукавицы, им же отер горящее лицо:

– Далеко еще?

– Да вот она, видишь? – Заболоцкий указал на темное пятно, из которого еле заметно сочился слабый парок.

– Берлога! Как же ты ее нашел, друже?

– Промысловики еще по осени приметили. – Тимофей тоже скинул шапку и метнул на лысину снежную пыль. – Никогда не знаешь, как правильно одеваться надобно. Пока скачешь, вроде как холодно. А пешком идешь, так уже через минуту упаришься.

– У тебя промысловики «на отходе»?

– Полдеревни отхожим промыслом живет. Барщиной их не отяготить – уйдут. А на оброк малый согласились. Им ведь тоже неохота избы обжитые бросать и в новом месте строиться… – Боярин Заболоцкий принялся утаптывать снег. – Опять же, и им спокойнее, когда за семьями пригляд. Они ведь полгода по лесам бродят. Кто детей и женок защитит, коли беда случится? Так и сговорились. Ну, и подарки иногда на свой манер делают. Берлогу, вот, показали. Я всю зиму сбирался, да руки никак не доходили. Так что ты зело ко времени меня навестил.

– Медведь молодой али матерый? – Подьячий стал помогать другу, расчищая и утаптывая площадку.

– А кто же его знает? Каковой выскочит, такого брать и станем. Главное, шкуру не попорть! Чтобы потом не промокала, коли на улице укрываться доведется. Токмо в глотку бей али в грудь. Ну, или в брюхо.

– Понял, – кивнул Басарга, перехватывая свою рогатину двумя руками.

Боярин Заболоцкий встал перед продыхом и вогнал в него копье почти на всю длину, пошуровал там, несколько раз широко двинул вперед-назад, снова пошуровал. Однако изнутри никакого ответа не последовало.

– Чего он там, спит, что ли?

– Да знамо, что спит! – рассмеялся подьячий. – Чего еще медведю зимой делать?

– Не раскапывать же его теперь… – Тимофей снова покачал копьем из стороны в сторону, потыкал в другом направлении. Оглянулся: – А как там Мирослава? Из усадьбы твоей, знаю, съехала. Нешто повздорили?

– Нет, не ссорились. – Басарга опустил рогатину подтоком на землю, оперся на ратовище. – Заскучала она в безвестности, ко двору опять захотела. Ныне кравчей у царицы служит. Хвалит кабардинку лихую. С нею, сказывает, не соскучишься. Охота, скачки, пирушки, прогулки. Сиднем Темрюковна не сидит, рукоделием не балуется.

– Снова, выходит, в кравчии выбилась?

– Выбилась.

– Опять при дворе живет?

– Опять.

– А как же вы…

Сбившийся в лазу снег внезапно разлетелся белым, словно пороховым, разрывом, наружу с ревом вырвалась огромная тесная туша, сбила Тимофея с ног, отшвырнув на несколько шагов, кинулась сверху.

– Друже! – Басарга кинулся следом, взмахнул рогатиной… Но в последний миг вспомнил наказ побратима о шкуре и колоть зверя в бок не стал, ударил под шею, пробросил толстое древко почти на половину длины и вздернул вверх, поднимая мохнатую морду. Челюсти громко щелкнули в воздухе, еще раз – но до человеческого горла медведь из-за ратовища не доставал. Он снова ударил свою жертву лапой по груди и плечу, резко сорвался с места, кидаясь уже на Басаргу.

Подьячий отпрыгнул, поддергивая рогатину ближе, но недостаточно быстро: зверь обеими лапами врезался ему в грудь – словно ядра пушечные ударили, – опрокинул, распахнул пасть. Боярин еле успел прикрыться, и челюсти сомкнулись на ратовище. Прямо на лицо с хрустом посыпалась щепа, закапала слюна. С несообразным месту спокойствием Басарга отметил, что пахло из пасти не зловонием, а распаренной сосновой хвоей.

– А-а-а! – Тимофей, вскочив и выдернув косарь, кинулся на помощь, принялся бить зверюгу ногой в бок, ближе к животу.

Медведь зло зарычал, покачал мордой, но справиться с толстым кленовым ратовищем не смог. Еще раз клацнув челюстями, он распрямился, раскинул лапы, с грозным ревом пошел на Заболоцкого. Тот облегченно вздохнул и позволил себя обнять, одной рукой под подбородок толкнув морду вверх, а другой – вогнав длинный нож жертве в грудь. Зверь зарычал, мотнул головой, освобождаясь, но Басарга уже поднялся и тоже кинулся на него, обнимая за шею и подпихивая плечо под пасть, не давая ее опустить и вцепиться другу в горло.

Некоторое время зверь еще брыкался, рвал врагов лапами, мотал головой, пока наконец не издал жалобный стон и не повалился набок.

Бояре отскочили, настороженно глядя на поверженного врага. Звери бывают разные. Иные и оживают. Причем аккурат в тот миг, когда опасности от них уже и не чуешь. Но у этого смертная пелена уже медленно застилала глаза.

– Как быстро они, однако, усыхают, – вздохнул Тимофей Заболоцкий.

– Кто? – не понял Басарга.

– Да звери добытые. Когда этот на меня кинулся, то, вот те крест, вдвое больше был! А теперь смотри: такой маленький, что и похвастаться нечем.

– Это верно, – рассмеялся подьячий. – Когда на меня прыгал, тоже во-от такенным показался!

– Ну что? Раз взяли, давай свежевать. Разделаем, завтра тебе в дорогу медвежатины дам, чтобы мясо крепкое на костях росло.

– Да, завтра… – Басарга пригладил бороду. – Хочу я тебя просить, побратим, со мною поехать.

– Коли надобно, я всегда готов! – посерьезнел боярин. – Что за беда? Холопов снаряжать?

– За приютом моим ближайший месяц присмотреть надобно. Или сколько получится.

– Так там твой полонянин ныне заправляет, просто на диво ловко! Жена уже согласилась отрока нашего на воспитание отправить. Самим так, увы, не получится. Что счету, что письму, что делу ратному.

– С собой я Карста Роде забираю, друже. Нужен. А без него приют оставить не на кого. После его стараний сразу видно, что от воспитательницы любящей али старосты назначенного толку никакого не будет. В бабах лихости нет… – Подьячий пнул ногой мертвого медведя. – Она потехи ради на медведя ходить не научит и по вантам через страх лазать не заставит. Такое токмо мужик от мальчишки истребовать может. Женщина – это утешить, приласкать, приголубить… А с ножом на медведя… Такого веселья они не понимают.

– А если другого такого же лихого дядьку поискать?

– Есть вещи, друже, каковые за плату мало кто сделать способен, – пожал плечами Басарга, звякнув пластинами юшмана, слегка вдавленными в месте удара медвежьих когтей. – Отцу надобно сына достойного и храброго воспитать, а воспитателю нанятому – серебра побольше заработать. Посему и мыслить они о делах будут по-разному. Ибо цели у каждого свои.