Орфей неприкаянный

К июлю, когда педагоги обычно уходят в отпуска, проблема обострилась в связи с необходимостью выплат отпускных. К тому времени профсоюз работников образования угрожал администрации общегородской учительской забастовкой и отказом от работы с 1 сентября. Загорелый градоначальник в перерывах между заграничными турами принимал делегации тружеников и, не смущаясь, распинался об отсутствии средств в казне, о невозможности даже частично рассчитаться в ближайшие четыре месяца.

– Бастуйте, сколько влезет, поступления появятся, возможно, не ранее октября—ноября. Вся вина за срыв учебного процесса полностью ляжет на ваши плечи, и мы вынужденно поставим вопрос о профессиональном соответствии ответственных за это лиц. Да, полагаю, ФСБ тоже не станет топтаться с растерянной физиономией, а обсудит с саботажниками их действия.

После подобных бесед число предприятий и школ, желающих перекрыть федеральную трассу, железную дорогу, или просто не приступать 1 сентября к работе, резко снижалось.

Мой товарищ, Фрол Беговых, чей отец пахал на урановых рудниках «оборонку», а мать трудилась на железной дороге, зачастил к нам с просьбами дать взаймы. Питались они тогда, в основном, варёной картошкой и кипячёной водой. На заварку, соль, сахар и хлеб финансов уже не оставалось. Временами выручали халтурки папаши, но в целом будущее им виделось беспросветным. К сожалению, постоянно одалживать им деньги мы тоже не могли, т.к. выходя в отпуск в июле, я ещё не видел ни гроша за январь, не говоря уж об отпускных. С бабушкиной пенсии мы закупали лишь лапшу, сосиски и маргарин. Я влез в долги, отдавал, которые, потом долго и тяжело. Мизерной зарплаты молодого специалиста не хватало и на две недели. Помогали мы Беговых картофелем, рисом, иногда одаривали бутылкой подсолнечного масла. Чаи Беговых гонял у меня за картишками. Ситуация в их семье, состоящей из четырёх человек усугублялась наличием собак. Одна, мелкая рыжая дворняга, пищи требовала мало. А вот вторая, помесь шотландской и немецкой овчарки, напоминавшая размерами небольшого телёнка, без мяска чахла. Заскакивая к ним в гости, я поражался худобе псины. Почёсывая его, я представлял, что провожу рукой по старой гладильной доске, настолько выпирали рёбра у бедного Рэма. Пса, необычайно доброго и ранее могучего, шатало от голода. Он часто просто лежал в углу, и взирал на приходящих с надеждой в умных печальных глазах. Шерсть его клочьями валялась по всем комнатам. Собственно, появился он у них абсолютно случайно. Их давний знакомый, спасаясь от такой жизни в Германию, не имел возможности увезти с собой Рэма, и Беговых, сжалившись, не стали усыплять животное.

Осенью Фрола неожиданно загребли в армию. Это представлялось верхом абсурда, ведь зрение Фрола было ненамного лучше моего, примерно -6 диоптрий.

Его мама, Лилия Феоктистовна, желая проводить сына с шиком, взяла кредит. На его погашение впоследствии она со слезами занимала у многочисленных родственников, очень скоро переставших её пускать дальше порога.

Шоком для Лилии Феоктистовны явилось триумфальное возвращение Фрола с призывного пункта, откуда парня завернули бдительные врачи, попутно матюгнувшись в адрес тачанских коллег—эскулапов, отправивших юношу с миопией служить.

Учитывая серьёзное материальное положение педколлективов, руководство муниципалитета пошло им навстречу, и в качестве жеста примирения предложило выдавать взамен денег продуктовые пакеты из мясных и рыбных консервов, круп, овощей, бакалеи. Согласившиеся, быстро о том пожалели, т.к. в первой же партии выданных товаров обнаружили просроченные продукты. Корнеплоды, по преимуществу, втюхали подгнившие, муку и макароны – лежалые и с жучками, а банки – опасно вздувшимися.

Штрафунова подняла вопрос о взаимозачёте на плановом совещании, но большинством голосов подачку отклонили. Несмотря на отчаянную обстановку, профком демонстрировал бессилие в координации действий учителей. Складывалась парадоксальная картинка: чем безнадёжнее становилось, тем меньше стратегического понимания и солидарности по отношению к соратникам проявляли педагоги. Каждая отдельная школа почему—то считала себя особенной и надеялась на призрачные преференции в случае штрейкбрехерства. Именно в тот период у меня и сложилось твёрдое убеждение, что учительство превратилось в аморфную продажную массу с низкой социальной ответственностью.

Инициируя протестные акции, городской комитет рассчитывал на голосование, но инициативу поддержало не более трети образовательных учреждений. Даже училища зачем—то озвучивали индивидуальные условия, борясь, практически, в одиночку. Общим фронтом на защиту своих интересов преподаватели Тачанска не выступили ни единого раза.

Не наблюдалось согласия и внутри коллективов. Рассуждали весьма мещански:

– А у меня муж нормально получает, нам хватает. В гробу я видала вас вашу забастовку. Пускай нищие бастуют. Мне часы важнее.

И сходных мнений придерживались не единицы. Младшее звено никогда не поддерживало среднее и старшее, между ними непрерывно шли мелочные разборки, свары. Перманентный разброд и потакание персональным эгоистическим интересам проваливали весь замысел. Вместо бессрочной всеобщей стачки принималось, к примеру, постановление о, выпадающей аккурат на обеденный перерыв, непродолжительной приостановке деятельности. Разумеется, ни Управлению образования, ни мэрии, от смехотворного решения было ни жарко, ни холодно.

Зато дамы, пользуясь свалившейся на них свободной минуткой, запирались в лаборантских и попивали чаёк да кофе со сливками.

Тяжелее всех приходилось матерям, в одиночку воспитывающим детей. Они, без преувеличения, балансировали на грани нищеты и вымирания. Некоторые из них вынужденно шли от безысходности на крайнюю меру, – на голодовку.

В школе №15, где я трудился, одиночную голодовку объявила, доведённая до полного отчаяния и беспросветной нищеты Семёнова Лариса Константиновна. По иронии судьбы, Семёнова занимала должность профсоюзного босса, и поначалу старательно сбивала волну возмущений задержками выплат. А вскоре и сама оказалась не в состоянии выделять деньги на обеды младшей дочери—шестикласснице, оплачивать квартиру, отчего под давлением обстоятельств и заняла непримиримую позицию.

Противостояние проходило при дежурном враче, и длилось три дня. Затем щедрая рука городской управы бросила ей подачку в виде месячной зарплаты, и благодарная Семёнова от пролонгирования провокационного демарша отказалась.

Я внимательно присматривался к обстановке в коллективе, наблюдал за коллегами, делал выводы и пришёл к убеждению, что людьми здесь повелевают эгоизм, личные амбиции и корысть. Ради товарища никто и пальцем о палец не ударит, если это не принесёт никакой преференции. Каждый заботится о сохранении и упрочении собственного положения, и цели для этого избираются, подчас, не слишком достойные.

К июню, когда грянула пора экзаменов, у меня произошла стычка с Грачёвой, заявившей директору о своём непосредственном участии в подготовке одиннадцатиклассников, получивших право пройти аттестацию путём защиты рефератов. Якобы целый год с ними мучился не только я, чьими подопечными они считались, но и она, Наталья Валентиновна, хотя мне было доподлинно известно, что Грачёва впервые приобщилась к их наработкам незадолго до конференции. Однако в её отчёте на голубом глазу значилось, будто в течение всего периода она в поте лица натаскивала моих выпускников, обучая их научным принципам индивидуальных исследований. Я не решился выносить мусор из методобъединения, а просто в приватной беседе высказался, мол, прежде чем сочинять рапорт о достижениях за определённый период, неплохо бы, в угоду приличию, вначале ознакомиться с содержанием разработок.

Состроив гримасу, зардевшаяся Грачёва напомнила, что объединением рулит всё—таки она, а, следовательно, и заслуги состоящих в нём, являются и её заслугами тоже.

В общем, итогами одиннадцатых классах, я остался доволен. Выступления с творческими презентациями докладов прошли хорошо. Те, от кого я ожидал многого, не разочаровали. Правда, и филонящие большую часть учебного времени, и внезапно воспылавшие неуёмным стремлением сдать «простой» предмет, также полностью оправдали ожидания. Для них стало неприятным открытием, что отвечать «Экономику» или «Право» не столь уж и легко. Подавляющее число тех, кто учился кое—как, испытание слили.

Однако подобный исход дела не соответствовал их запросам, и после окончания совещания экзаменаторов, они едва не вынесли в окно комиссию, состоящую из меня, Маломеровой, Грачёвой и Русловой, требуя пересмотра оценок. К их претензиям подключилась и Лельникова, их наставница, придав сей безобразной сценке совершенно абсурдный вид. На шум пришла Штрафунова и, выяснив, из—за чего разгорелся сыр – бор, волевым решением распорядилась порвать старый протокол и увеличить всем сдававшим отметки на один балл.

Я отказался подписывать второй экземпляр, а остальные приняли происшествие за нечто естественное, и взяли под козырёк исполнили приказ директора. Меня просто не вписали в новый документ, следовательно, и нужда в моём автографе отпала.

Завизировав бумагу, Руслова во всеуслышание меня припечатала:

– Вы чересчур неопытны, поэтому не можете объективно и справедливо оценивать ответы. Надо сознавать: дети с этими результатами пойдут дальше. Не стоит портить им жизнь в самом начале.

– Не обращай внимания, – дал дружеский совет Сашка, когда они с Южиновым наведались ко мне с бутылочкой водки. – У многих старых кошёлок, долго трудившихся учителями, наблюдается профессиональный перекос. Ничего обидного здесь лично я не вижу. Расценивай столь прямолинейные уколы, как товарищескую критику.

– Критика – критикой, но, по—моему, не корректно так заявлять в присутствии, и учеников, и других преподавателей, – парировал я, тщательно чистя очередную картофелину.

Пушаров вывалил потёртую морковку на нагретую, зашипевшую, сковороду и согласился с моим доводом:

– В этом ты, дружище прав. Но, понимаешь, есть особая разновидность людей. Они, вроде и умны, и вежливы, и тактичны, а показать это окружающим не в состоянии.

– Да ты бы в сторонку её отвёл, – предложил, в присущей ему циничной манере, Южинов, – и напомнил перечнице, что Иван Грозный за аналогичные замечания на кол саживал. Гы—гы—гы!!!

Саша и Куприян стали заезжать значительно реже, и причина абсолютно прозрачна и легко объяснима их загруженностью. И всё же, хотя бы раз в каникулы они старались выбраться, навестить приятеля и распить вместе с ним купленную в складчину бутылку, а то и две.

Информацию, что из Питерки меня зазывают на освободившееся место, они выслушали скептически.

– Решай, конечно, сам, – разливая ледяную беленькую по вмиг запотевшим рюмашкам, прокомментировал Пушаров, – но вдумайся, хрена ли тебе там ловить? Перспективы, возможности – нулевые. А с жильём—то как?

– С жильём плохо.

– Ну вот, видишь. А в городе через год сдашь на категорию, и… Ты обмозгуй без эмоций одну идейку. Меня тут ангажируют летом скататься в Бургундию, на сбор винограда. Условия обещали достойные. Всё заманчивее, чем полгода нищенствовать, дожидаясь объедок господской трапезы.

– Секс—рабом нашему Пушарову не терпится стать, – гоготнул Южинов. – Насядут изголодавшиеся француженки, залюбят до смерти!

– Кто о чём, а Куприян о бабах! Ну и сиди на заднице ровно, жди, пока милостыню подадут.

– Мне—то, может, и милостыню, зато на Родине. А ты поедешь во Францию, а приедешь в Чечню. Заставят дворцы дудаевцам строить, да в яме спать. Кавказский пленник! Ну, намахнули, братцы!

С жильём, действительно дело обстояло хреновато. Изгнанный за беспробудные пьянки из бабушкиного дома, Владлен, перебрался к себе, а в избу вселились квартиранты. Подобная рокировка позволяла бабушке не болтаться регулярно в Питерку, а наезжать туда пореже. К сожалению, квартиросъёмщики оказались не лучше Владлена, и предпочитали жечь хозяйские запасы дров, не тратясь на закупку собственных.

Съехав весной, они оставили груды бутылок мусора и пустые дровяники. К следующей осени дровишек не сохранилось совсем. Поленницы, ранее возвышавшиеся у стен и у ворот, словно корова языком слизнула.

Туров, заглядывавший на кружку чая чаще прочих, составлял мне компанию в игре в шахматы. Я, к описываемому периоду, почти растерял все навыки, но достаточно быстро восстановил, если и не прежний уровень мастерства, то, его тень. Первые несколько поражений заставили меня сконцентрироваться и вспомнить дебюты, защиты, эндшпили, и в итоге средний счёт баталий неизменно равнялся 2:1 в мою пользу. Анализируя позднее записи партий, я пришёл к заключению, что Пашке не хватало стратегического мышления и умения просчитывать вперёд более чем на два хода. Он попадался в очаровательно простые ловушки, хотя изматывал противника довольно сильно и бился до последнего, не сдаваясь и в самой безнадёжной позиции.

Выдержав в школе один год, Туров сбежал в училище, но и там продержался не долго, мучительно прикидывая, куда бы можно пристроиться ещё. К счастью, родные его не бросили, а порекомендовали Пашу знакомому барыге, державшему магазин автомобильных запчастей, в качестве продавца. Я готовился открывать третий учебный сезон, а Туров изучал каталоги комплектующих к японским тачкам и изводил меня цитатами Радзинского. Просмотрев по ТВ ряд его выступлений, он мгновенно преобразился в горячего поклонника сего горе—историка, заменив экстравагантными тирадами драматурга, заметно поистаскавшуюся ложь Резуна.

Новым откровением вечно колеблющегося приятеля, стремившегося донести до непосвящённых свет истины, стал вывод, зародившийся в закипающих от воздействия «ящика», Пашиных извилинах: «России не нужна армия. Вооружённые силы требуется странам, имеющим интересы. А раз у России нет врагов, следовательно, нет и интересов, которые необходимо защищать от неприятеля и отстаивать. Козырев – лучший министр иностранных дел, он сумеет разрулить любую сложную ситуацию, а войска надо распустить. Слишком дорого они обходятся государству!»

Железная логика! Я похихикал в кулачок, мысленно покрутил пальцем у виска, да порадовался, что данный словесный понос прошёл незамеченным мимо Южинова, вполне способного, за не блещущие разумностью утверждения, скинуть Турова с девятого этажа, и потом заявить: «раз мозг не пострадал, то усё так и було!»

Услыхав об инициативе Саши скататься до виноградных полей Бургундии, Туров, причмокивая, подёргал губами влево, вправо, присвистнул и важно изрёк:

– Жить ему надоело, что ли?

Изредка Туров пересекался с Пустышкиным, в те месяцы бывавшим у меня в гостях не часто. Он считался чересчур занятым, ибо страдал. Нет, я, пожалуй, преуменьшаю. Он СТРАДАЛ! Ольгердовская школьная любовь неожиданно отбыла на ПМЖ в Германию, где вскоре вышла замуж и родила ребёнка. Нехитрые матримониальные планы Ольгерда в одночасье рухнули, и он находился в затяжной депрессии, из коей его выводили лишь приглашения на рюмашку «Рябины на коньяке», да отпущенные в долг «шуршики», обычно им не возвращаемые.

Постоянным партнёром в картишках являлся Фрол Беговых. Проживая по соседству, он, выгуливая перед сном пса, заруливал ко мне. Пока, Рэм, тяжело вздыхая, отлёживался в коридоре, Фрол, тасуя колоду, выпивал стакан чая, съедал пригоршню печенюшек.

Лилия Феоктистовна, однажды, когда в семье не осталось денег даже на проезд до станции, в сумерках пришла к бабушке Кате, притаранив в рукаве мутноватую самопальную, до ногтей на ногах продирающую, настоечку. Она надеялась, подпоив старушку, вытянуть взаймы необходимую сумму. До будущей зимы. Замаскировала Лилия Феоктистовна основную цель визита бравурными медоточивыми обещаниями познакомить меня с «ах, какой замечательной девушкой», недавно устроившейся у них в мастерских драить полы.

– Свидитесь, а там, глядишь, и свадьбу сыграем. Юля, она такая безотказная добрая, отзывчивая, красивая. Глаза – ух! Цыганские! Зыркнет, сердце останавливается! Мужики наши увиваются! Правда, Фрол?

– А я почём знаю, я и видел—то её один раз, да со спины. Фигурка, кажись, нормальная, не разглядел толком. Темно у вас в цехе.

– Ничё, ничё, – успокаивала Лилия Феоктистовна и подмигивала мне, – встретишь, непременно влюбишься. Единственно, предлог бы хороший сочинить для твоего приезда.

И она подпирала подбородок ладонью, на минутку умолкая в задумчивости.

– А зачем темнить? Давайте приглашайте её, мы стол накроем, бутылочку купим, – прямолинейно выдавал я, вращая ножик на клеёнке.

– Да она скромница невероятная, ты что! – ахала с укоризной Беговых, отламывая от булки кусок пшеничного хлеба размером с кулак. – Вот если бы ты напросился к ней на стрижку… Юлька—то – парикмахер. Это она поссорилась с парнем, сбежала от него, и к нам перешла робить, пока он её ищет. Да, собрала манатки, и смылась от гада. Представляешь! Полтора года он пьянками её мучил. Бил! Хлестал! Скотина!

Я в душе скептически хмыкнул, но стоически отмолчался. В тот раз Беговых ушла от нас не с пустым кошельком, отчего конкретной договорённости по «невесте», достичь не удалось. Бездарно проваляв ваньку три месяца, я, отрастивший изрядный хаер, наконец, намекнул Фролу при встрече, что созрел к посещению «цыганочки». Фрол пообещал уточнить у матери, и через день, забежав переброситься в «подкидного», раздосадовано развёл руками:

– Мама говорит, проспал ты своё счастье. Юля уже с кем—то сошлась. Ну, сам виноват, раньше почесаться следовало!

В связи с отсутствием по сему поводу разочарования, делать приличную мину при плохой игре не пришлось. Вскоре за очередной порцией выполненных мною контрольных собиралась заехать Светка Мутилова, на которую у меня сложились определённые виды, а накануне почтальон доставил долгожданное письмо от Китайченко. Посему, о потере мифической Юльки я до поры, до времени не горевал.

Мутилова Светлана Петровна, или по—простецки – Светка, происходила родом из небольшого села Мокрого, стоящего в пятнадцати километрах от Питерки. Её бабка, Варвара Геннадьевна, являлась сослуживицей бабушки Кати. Около десятка лет они служили счетоводами в деревенской заготконторе, и считались закадычными приятельницами. После выхода на пенсию, дружба их не прекратилась и они, то одна, то вторая, изредка наезжали друг к другу в гости. Вместе ходили по грибы, за черникой, брусникой и клюквой.

Я не имел никакого представления о Светке, ибо бабуся её с собой в Питерку не привозила. Светлана, моя ровесница, по окончании девятого класса поступила в педучилище (мы обзывали его – «педулищем», а выпускниц – «педульками») на учителя начальной школы, и спустя год с моего переезда в город, вернулась в Мокрое, приступив к работе по специальности. Однако полученного средне—специального образования ей показалось недостаточно, и, провозившись с малышами пару лет, она решила обзавестись дипломом о высшем. Удачно сдав экзамены, Мутилова была зачислена на заочное отделение исторического факультета Тачанской педагогической академии. Сочетая труд с учёбой, Света выбиралась на сессии, устраиваясь на период сдачи у знакомых или в общежитии.

К нам Мутилова стала заезжать в связи с возникшими у неё в институте сложностями. Как я упоминал выше, наша профессия не предполагает наличие у человека свободного времени. Вот и Светка столкнулась с данной загвоздкой. На выполнение контрольных, самостоятельных, зачётных и прочего, сил почти не оставалось. Бабушка Катя, прознав про затруднения у внучки наперсницы в учёбе, по доброте душевной предложила воспользоваться моей помощью. Мол, у Сергея и учебники есть и лекции старые, наверняка, сохранились. И однажды Светлана, сверкая жизнеутверждающей улыбкой, вошла в нашу квартиру.

Я, заранее предупреждённый об её визите, невероятно волновался, и оказалось, не зря. Мутилова, сама того, возможно, не желая, охмурила меня в короткие сроки. Понадобилось лишь два свидания, чтобы следующих её посещений я ждал с иссушающим нетерпением, как больной, глядя на опостылевший серый ноздреватый снег за окном палаты, мечтает об оттепели, а с ней и об освобождающем выздоровлении.

Невысокая, крепкая, ладная, с зёрнышком родинки над правой губой, с разбросанными по плечам русыми волосами и прищуренными зелёными изумрудинками, излучавшими энергию, она знала, чего хотела, и прекрасно понимала, чего хочу я, но, увы, хотелки наши обладали противоположной направленностью. Проявляя интерес, реальный, поддельный ли, к моей скромной персоне, Светлана выказывала его настолько искусно, взамен, ничего, вроде бы и, не обещая, что шла кругом голова. Её пытливые пронзительные взгляды, бросаемые на меня, когда мы запирались в маленькой комнатке, её горячие сухие ладошки, которыми она накрывала мои пальцы, листающие книгу, всё это придавало мне вдохновения выполнять по ночам её факультетские задания. Ими она исправно снабжала меня в период сессий.

Неопределённость тянулась несколько месяцев и разрешилась безликим пепельным осенним вечером. Света, заскочившая забрать проверочные, выполненные мною накануне, пролистав записи, небрежно рассыпала их по простыни кровати, а затем медленно и грациозно приблизилась вплотную ко мне, сидящему за рабочим столом. Грудь гостьи, обтянутая серебристой водолазкой, очутилась на уровне моих глаз, и Светка не дала мне опомниться. Она оглянулась на закрытую дверь, с таинственным видом обняла мою шею, и, улыбнувшись, умело чмокнула меня в усы. К тому дню я уже слыхал, что у этой хитрюги вот—вот должен вернуться из армии кавалер, и слухи сии не доставляли радости. Я легонько отстранил Свету, намереваясь подняться, но она оценила попытку встать не вполне верно. Ей показалось, будто я оттолкнул её. На лице девушки отразилась незаслуженная обида.

– На пионерском расстоянии держишь? – она схватила тетрадки и принялась нервно постукивать ими о книжную полку. – С другими тоже так? Или одной меня боишься?

– Свет, я в курсе, у тебя жених скоро приходит…. И не жажду проблем на ровном месте. И себе, и на тебя гром и молнию навлекать.

– На ровном? – усмехнувшись, она снова рассеяла листы по покрывалу и провела ладонями по бёдрам. – Эх ты! Рохлюшка… Легко прожить собираешься? Беспроблемно? Другой бы…

Я в точности не помню своего ответа, кажется, ощущая горящие щёки, брякнул: «Я не другой», и попробовал обвить руками её плечи, но слова отныне вряд ли что—то могли изменить. С того случая ни она, ни я не стремились преодолеть препятствие выросшее между нами. Называя вещи своими именами, я—то с готовностью бы исправил недоразумение, но как это сделать имел расплывчатое понятие. Светка держалась неизменно прохладно и натянуто, а я только мучился, но не осмеливался ни словом, ни делом продемонстрировать существование неких обстоятельств.

Впрочем, произошедшее не мешало Мутиловой и впредь пользоваться моими наработками при подготовке к сдаче зачётов. Её приезды я подстерегал с надеждой на чудо, хотя повода к тому она не давала ни малейшего. Светлана дождалась возлюбленного, вышла замуж и навещала нас намного реже.

В последний свой июльский приезд она, в знак признательности за расписанные семинары, выставила на холодильник флакон «Вдовы Кличко Советского шампанского» и коробку конфет. Бабушка находилась в деревне, мы сидели в квартире одни, и я, решившись воспользоваться подвернувшимся шансом, предложил Светке отметить её диплом. «Шампусик» замечательно развязывает языки мужикам, и кое—что другое – женщинам. Улыбнувшись, она согласилась, и мы распили бутылку, закусывая игристое конфетками, но от медленного танца отказалась, сославшись на боязнь опоздать на автобус до Мокрого. Понурившись, я проводил Свету на трамвай, и по дороге, кусая губы и поигрывая желваками, старался бодренько шутить, но прекрасно сознавал, что вряд ли мы свидимся ещё.

Так и случилось. Бабуля, иногда звонившая в Мокрое, ездившая туда летом проведать подругу, делилась сведениями о жизни Мутиловой. После рождения дочери, муженёк Светланы, и ранее—то не слывший трезвенником, совершенно попутал берега. Пьянствуя с друзьями, он закрутил амор с любовницей, и оскорблённая Светка, прознав об этом, его выгнала. Они разошлись, а по прошествии полугода сошлись опять. Однако и появление нового ребёнка не спасло трещавшие по швам отношения. Тогда—то они расстались окончательно. Но Мутилова не являлась бы Мутиловой, если бы постоянно чего—то не мутила и останавливалась на достигнутом. Третья доча появилась через семь лет от юного супруга, но и с молодым хахалем Светка долго не протянула.

Следующие двадцать лет я обладал весьма смутными представлениями, где Светик и что с ней. Лишь накануне смерти старушки случайно обнаружилось местопребывание, и род занятий Мутиловой. Обзаведясь состоятельным папиком—пенсионером, она наконец—то обрела семейное счастье, а артистическая сфера деятельности, позволявшая в полной мере раскрыться недюжинным актёрским талантам Светки, делала брак прочнее. На весть о кончине знакомого человека, Светлана отреагировала спокойно, на просьбу присутствовать на похоронах, и вовсе не отозвалась. Многие люди помнят сделанное им добро пять минут, а нанесённую обиду – десятки лет.