Орфей неприкаянный

– Опа! – обрадовался Дмитрий. – Ну, сейчас Игорь Иваныч им покажет!

– Думаешь?

– Не думаешь, а знаешь!

– Оптимист эпохи пессимизма…

– А что не устраивает? – вопросил Димыч, выруливая на стоянку ресторана «Гнездо перепёлки». – Каждый сам куёт себе судьбу, и любой опыт учит нас чему—то. Просто мы не всегда понимаем, чему. Дверь захлопни сильнее. Пошагали. Щас получим опыт поглощения настоящего борщеца, не дешёвых китайских подделок, ха—ха—ха.

– Часто бываешь в «гнёздышке»?

– Не то, чтобы часто, иногда забегаю, – усмехнулся он.

«They drank up the wine and they got to talkingThey now had more important things to sayAnd when the car broke down they started walkingWhere were they going without ever knowing the way?»7

Поднявшись по ступенькам, мы миновали отделанные под старину створки и, оставив позади неработающий в это время года, гардероб, и скучающего охранника, вошли в интимный сумрак зала. Высокие сводчатые стёкла прикрывались бархатными малиновыми портьерами.

Один столик был занят парочкой, остальные свободны. Негромко вещал телевизор, информируя о состоявшейся накануне закрытой беседе президента с премьером.

Едва мы расположились неподалёку от окна, рядом возникла симпатичненькая стройная официантка. Белоснежная рубашка, чёрный жилетик, зелёный галстук—бабочка, длинная тёмная юбка. На руках светлые перчатки, на сгибе – чистейшая салфетка.

– Добро пожаловать, господа. Рада приветствовать вас в «Гнезде перепёлки»! Вы уже ознакомились с нашим предложением? Если вы не определились с выбором, могу порекомендовать фирменное блюдо…

– Нам три корочки хлеба… – пробасил Димка и, видя вытянувшееся лицо девушки, щёлкнул пальцами, засмеялся. А отсмеявшись, расплываясь в улыбке, продолжил:

– Ир, я чувствовал, что сегодня твоя смена.

Затем бросил мне:

– Полистай меню. Твой заказ, мои бабосы, кароч, не стесняйся. А я пока со старой подружкой пообщаюсь.

– Димка! – ахнула служительница, но тут же вернула самообладание, привстала на цыпочки, снова опустилась на всю ступню.

– Ага, я – Димка. Чего не звонишь—то? Лучше нашла?

– Это ты, похоже, лучше нашёл! Столько месяцев ни слуха, ни духа.

Ирина нервно сжимала и разжимала кулачки.

– Ир, давай не будем ругаться при посторонних, а то ты мне другана испортишь.

– Ещё чего! Ругаться! Я с клиентами, к вашему сведению, не ругаюсь!

– С клиентами, выходит.

– С клиентами.

– Ирин, ну ты хоть вспоминала? Ну, изредка, а?

– Он спрашивает! Вспоминала! Жену твою – великомученицу.

– Ох, ты ж! Сюрприз, сюрприз! Ну, Васильич, выбрал?

– Слушай, Димыч, я в таких яствах не секу. Может, на усмотрение заведения? Вот, что означает капрезе? А это – каре ягнёнка? Моэлье какое—то…

– Ладно. Ирин, записывай.

«Лина, не молчи, пожалуйста!»

Приятель повернулся ко мне и принялся допытываться:

– Первое навернём? Борщ «Московский». Мне и Серёге. Тэ—э—экс… Блинчики с мясом…

– С сёмгой… Не против? – спросил я.

– Записала? Значится, идём дальше. Фаршированную куриную грудку для меня. Серёг, берёшь?

– Я б кролика по—домашнему отведал.

– Ого, губа не дура! Будет тебе кролик! Угу… На гарнир – картоху с лучком и грибками и…

– Мне тоже!

– Отлично. Правильный выбор, Максимыч! Салатики. Пиши: две «Жемчужины».

– Всё? – Ирина захлопнула блокнот.

– Всё? Нет, конечно! – взвился Димыч. – А выпить?

– Чайку малость, – успокоил его я.

– Чай, так чай. Ирин, «Ассам» и «Фруктовый микс».

– Хорошо, мальчики. Только кролика и грудку минут двадцать обождать придётся. Устроит?

– Устроит. Тащи остальное пока.

– Не разоришься? – поинтересовался я у приятеля.

– А! – отмахнулся Лазаревич. – Не каждый день гуляю!

– Откуда баблишко? – засмеялся я.

– Друзья, слышишь, рубят, а я – вывожу! – Димон кивнул на вновь ожившую мобилу.

– Маш? – вытаращенные от удивления глаза. – Да, привет. Не получится, дела. И вечером не могу. Совещание. Когда? Давай, я прикину и наберу через полчасика… Да подожди! Слушай, ну без истерик, я не один. Чёрт!

Дмитрий положил трубку на стол и начал копаться в настройках аппарата.

– Блокировал вроде её номер, отчего же лоханулся—то так? Чего она с Мишкиного—то звонит?

– Подруга Иришкина? – не сдержался я от подначки.

– Ну, дык! В определённом смысле. Боевая.

– Кучеряво живёшь. На работу силы остаются?

– Силов у меня навалом! – он продемонстрировал руку, напоминающую медвежью лапу. – Да надоели эти тараторки, бабловыжималки… Иринка тока нормальная… Фигня, разберусь.

Вскоре перед нами появилась первая часть заказа и мы, удовлетворённо урча, набросились на борщ.

– Изголодался, поди, в больничке—то? – довольно глядя на мои манипуляции с ложкой, спросил Лазаревич.

– Есть маненько, – ответствовал я, пытаясь постичь, как это люди умудряются готовить такие вкусности. – А не в курсе, хлеба чёрного нет? В клинике всё белый больше, да серый.

– Да я без мучного ем, сам—то. Ну, сейчас уточним. Ирина, подойди, пожалуйста.

Ирина приблизилась, делая пометки в книжечке.

– Ириш, товарищ хлебом чёрным интересуется. Держите?

– Чёрным хлебом? – изумлённо переспросила девушка. – Извините, чёрный в нашем меню отсутствует. Не пользуется спросом. Возьмите французские булочки или «а—ла Паризен». Или белый. Из канадского зерна высшего сорта.

– Спасибо, Ирина, – покачал я головой, – мне бы обычного, «Крестьянского».

Официантка пожала плечами и отошла к бару.

– Как идёт! Как идёт! – восхитился Димыч, оторвавшись от блинчика с икрой. – Эх! Ты представляешь… Что там, у Пушкина, про женские ножки?

– Насколько помню, примерно, так:

«Люблю я бешеную младость,И тесноту, и блеск, и радость,И дам обдуманный наряд;Люблю их ножки; только врядНайдёте вы в России целойТри пары стройных женских ног.Ах! долго я забыть не могДве ножки… Грустный, охладелый,Я всё их помню, и во снеОни тревожат сердце мне»8.

– Бедный Сан Сергеич! Его бы к нам! Всего две ножки и видал! Ох, он бы тут, разгулялся…

– Да, тяжёлое время выпало, но это он скромничал. Одна Анна Петровна Керн, писал, чего стоила. Ты кстати, читал об их последнем свидании? Она жизнь заканчивала в бедности, в разорении. И процессия с её гробом на выезде из Москвы вынужденно встала на обочине, чтоб пропустить ввозимый в столицу памятник Александру Сергеевичу.

– Господь – первоклассный режиссёр.

Снова звякнул сотовый. Лазаревич взял трубку, глянул, кто звонит и сбросил входящий.

Как раз в этот момент на экране тв и замелькали кадры с горящим Домом Профсоюзов.

– Смотрел? – ткнул я вилкой в сторону телевизора, поглаживая то место, где раньше крепилась пуговичка

– Конечно. Сам не свой ходил. Снилось всякое… Хотя сентиментальностью не страдаю…

– Что думаешь? Обо всём этом…

– Доскутся они. Ополченцы раскидают их по фонарям, не дожидаясь Гааги.

– Сложновато, однако, против регулярной—то армии.

– Наши подсобят.

– Ты веришь в детские сказки?

– Если хоть в какие—то сказки не верить, совсем тоскливо жить получится.

Я отхлебнул чай. Сахара не положили, и сие лишь увеличило мои симпатии к данному заведению.

«Лина, отзовись!»

– Помнишь Филлиповича, Дим?

– М—м—м, – задумался друг. – Борьку?

– Его самого. У меня жуткое желание при встрече плюнуть ему в морду и сказать: «Это тебе за Юлю Изотову».

– Кто такая? И почему обязательно плюнуть?

– Медсестра из Краматорска. Красивая девчонка была. Вон, на твою Ирину чем—то походила.

– Была?

– Расстреляли нацики. 21 год ей шёл. Ни малейшего шанса. В спину.

– А Борька при чём здесь.

– А Филиппович прокукарекал в блоге, будто их бригаду обколотые российские наёмники убили, переодетые в украинскую форму.

– Мразь. Конченная. Я не зря брезговал с ним якшаться. За подобное не плевать надо, а до кровавой юшки… Он где обитает—то нынче?

– В Северной Пальмире устроился.

– Охохо! Ишь ты! Другой край географии! Отсюда вывод: дуэль ваша – маловероятна.

– Земля, Димыч, она круглая. Бумеранг недостаточно бросить, его, вдобавок, надо уметь поймать.

– Тут ты прав.

– Ещё Игорь Сивак уже больше недели на сообщения не отзывается… Он там, в Одессе, в Сопротивлении… Надеюсь, прорвётся… Жаль будет невероятно, если…

– Друг?

– Нет. Это ты загнул. Знакомый. Он – поэт, музыкант. Не слишком давно диск выпустил. «Нехолодная война». Не слышал?

– Не довелось. Мимо прошло. Лишнего времени меньше и меньше с каждым годом…

– На вокзал поедем, я включу на планшетнике. Оценишь. На некоторые песни я ему видеоролики делал.

Лазаревич перекатывал из руки в руку бокал с «Фруктовым миксом»:

– Чёт невесело стало…

Вдруг на экране, взамен поющих трусо́в, в новостном выпуске появились кадры из обороняющегося Славянска.

«На короткой пресс—конференции, устроенной после окончания обстрела со стороны украинских войск, Игорь Стрелков обратил внимание журналистов на…»

– Э, халдей, выруби этих сепаров! MTV давай! – крикнул вьюнош, ранее подходивший к бармену с требованием переключить канал.

Димон напрягся.

– Обожди переключать, – лаконично и внушительно бросил он стоящему за стойкой молодому человеку, и продолжил, обращаясь уже к субъекту, недовольно крутящему носом:

– Уважаемый посетитель сего богоспасаемого от налоговой и Роспотребнадзора, пункта общественного питания! Вас не устраивает обслуживание в данном заведении? Что ж, вы всегда вправе с чистой совестью избавить нас от своего присутствия. Будем чрезвычайно благодарны. А коли не спешите выходить на улочку и вялиться на солнышке, а желаете и впредь находиться в тенёчке, так лучше не отсвечивать и помалкивать. И не раздражать остальных!

Белобрысенький обеспокоенно оглянулся на медвежью фигуру моего собеседника, заёрзал на месте. Послышалось: «Ватник… колорад… мало жгли… я б их…!» и что—то неразборчивое.

– Не внял, значит, гласу разума, – поднялся Дмитрий.

– Ты серьёзно? Стоит ли шум поднимать? – спросил я.

– Серьёзно. Очень серьёзно. Не волнуйся, всё тихо пройдёт.

– Помочь? – я отложил салфетку.

– Хо—хо! Сиди, смотри и наслаждайся, подранок! В бой идут старики!

Неторопливо, вразвалку, Димыч подошёл к парню и едва тот попытался вскочить, положил ладонь ему на затылок, вдавив поскакунчика обратно в стул.

– Слушай, бандера, и мотай на ус. Здесь тебе не там. У себя в «Жан Жаке» кукарекай. Я, как потомственный колорад и заслуженный ватник мигом тебе фалафель на смузи натяну.

Говорил Лазаревич негромко, но весомо и доходчиво. К нему было рванулась Ирина, но он жестом остановил её, и она застыла посреди зала, не зная, что предпринять дальше.

– Усёк? – Дмитрий сдавил плечо побледневшего любителя MTV, и показал кулак привставшей девчонке: – Молчи, крыса. Думаешь, полиция не заинтересуется маленьким беленьким пакетиком?

Девица обалдело уставилась на него и плюхнулась обратно на стул, позабыв закрыть рот.

Потом Лазаревич взял, лежащую у тарелки, тускло поблёскивавшую ложку, согнул её пополам и сунул в карман рубашки «щеневмерлика»:

– Дарю на память о ватничках! Привет Бандере!

И взъерошив совершенно опешившему хипстеру причёску, возвратился к нашему столику, отчеканив:

– Ирин, эту ложку мне в счёт тоже поставь.

– Ну, ты зверь! – восхитился я. – Не впервой инвентарь – то гнуть?

– Не впервой, – широко улыбаясь, хмыкнул он. – Пробовал ещё вилки, но они, заразы, ломаются. Точно бабы, чесслово!

Между тем, пострадавшая парочка подозвала официантку, расплатилась, и, стараясь не смотреть в нашу сторону, покинула «Гнездо перепёлки».

– О! Давно бы так! – потёр лапищи Дмитрий, – А то сидят тут атмосферу портят. Итак—с, ты в норме? Наелся?

– Фу, до отвала, – я откинулся назад, изображая, насколько сыт. – Блин! У меня стойкое ощущение, что я знаю этого крысёныша с чёлкой. Но никак не могу вспомнить, где видел. Журналист какой—то, кажись…

– Преувеличиваешь! Откуда? Морда непримечательная, среднестатистическая. Перепутал, считаю. Однако, я тож не вмещу и лягушачьей лапки! Погнали что ль? В пробках опять торчать придётся.

– Да, пора бы выбираться…

– Ириш, голубушка, принеси—ка цифирь.

Подавая Димону листок, девушка, покусывала губы, перекладывала из руки в руку карандаш.

– Ир, я позвоню…

– Не надо, Дим, не стоит…

– Серёг, ты сумму проверь, я потолкую с барышней.

Они отошли к окну, и содержание их дальнейшей беседы осталось для меня тайной.

– Верно, без ошибок, – молвил я, когда хмурый Дмитрий, вернувшись, стал рыться в портмоне.

– Хватит? – спросил он и бросил на блюдце красненькую бумажку.

– Самое то.

– Сувенир «бандере» внесли в перечень?

– Внесли.

– Сдачу оставь себе, – буркнул Димыч красавице, ткнув в деньги. – «Рафаэлло» купи. Или ка—ра—мель—ку… Пошли, Максимыч.

Ирина собралась было ответить, но мы уже покидали пригревший нас перепелиный приют.

Обходя сзади «Джип», я заметил кое – что интересненькое.

– Димыч, – окликнул я товарища, – глянь. Полагаю, понравится. Щенячий восторг гарантирую.

И указал на заднюю дверцу. Её пересекала коряво нацарапанная чем—то острым надпись: «вата».

– Мать моя! Ах, он козлище! Зря я ему узелок—то в одёжку засунул, в следующий раз в другое место впечатаю. Походит пускай недельку в раскоряку. Поработает на проктолога, глядишь, думать научится. Выцеплю паскудину, вниз котелком в канализацию запихаю! Попадётся он мне на узкой тропке!

Поохав и поругавшись ещё чуток, он махнул:

– Ладно, толку—то теперь причитать. Садись.

Пристегнувшись ремнём, я задал мучивший меня вопрос:

– Где слов чудных набрался? Фалафель, смузи? Сказка!

– Хрен зна! – пожал плечами Лазаревич. – Слышал, читал, думал! Звучит смачно, вот и взял на вооружение.

Он зыркнул на часы.

До вокзала мы бы скорее добрались пешком, нежели на «Джипе», еле ползущем по трассе. Опустив стекло, я, слушая радио, рассеянно наблюдал за обычным днём областной столицы. Троллейбусы, трамваи, велосипеды, мотоциклы. По тротуарам из модной плитки неторопливо и важно прогуливаются мамаши с колясками. Школьники деловито возвращаются с занятий, лупцуя друг друга ранцами, а, может быть, наоборот, торопятся на вторую смену. Суета, рутина. Люди настолько привыкли к ней, что не видят окружающих, не обращают внимания на происходящее. Они поглощены собой. Их ждут школы и институты, распродажи в магазинах и поликлиники. Мчатся недели, месяцы. Весна сменяет зиму, за весной спешит краткосрочное лето. И без остановки, по кругу. Через край перехлёстывают неосознанность и машинальность. Зачем думать о грядущем, если есть настоящее… Голова отныне – инструмент поглощения пищи. «Об этом я подумаю, когда придёт завтра». Никогда не любил «Унесённых ветром».

«Сестра и брат… Взаимной веройМы были сильными вдвойне.Мы шли к любви и милосердиюВ немилосердной той войне»9

«А ведь в последний раз я гулял по этому проспекту невообразимо давно. С Линой. Отвозил её на учёбу. Это сколько ж лет—то минуло? Четырнадцать? Настю тогда дома не застали и начали обходить родственников в поисках хозяйки квартиры. Подсчитывал позднее по карте намотанные километры. Около восьми. Лина пятку стёрла, хромала. А я в урне рылся. Выкинул, не глядя мусор из кармана, а вместе с ним и билеты на обратный путь. И нашёл! Фантастика! Чудны дела твои…»

Из задумчивости меня вывел Лазаревич. Он успел прослушать несколько песен из «Нехолодной войны» и находился снова в отличном расположении духа.

– Не намерен в Губернск перебраться? Здесь возможности покруче, зарплаты повыше.

Я вздохнул:

– В прошлом горел такой идеей… А потом… перегорел. Не выношу я города, особенно миллионники. Чем дальше, тем сильнее. Мне б домик в деревне, на берегу речки… Смотрел «Брата»? «Город забирает силу…» Да и жить—то осталось с гулькин хер. Хочется многое написать. За все годы, проведённые бессмысленно, впустую. Авось песчинка сдвинется в нашем не самом лучшем мире.

– Откуда в тебе это занудство? – покосился Дмитрий. – Есть у меня по поводу затронутой тобою темы чуток соображений. Высказать, правда, их, особо некому. Не бабам же, верно?

– Смотря каким…

– Да любым. Выслушать—то выслушают. Однако не поймут ни бельмеса, и вдобавок, услышанное извратят, перевернут, опошлят по причине присущего им скудоумия… Короче, мало не покажется. Наши сверстники, согласись, – яркий пример жизни не на полную катушку. Мы хотели горы свернуть, да и могли бы это сделать, уверяю, да лень и страх нам мешали. А бороться мы не умели, не научились, и ангелы явные рядом не тусили. Потеряли дорогу и не нашли других.

– Лень? Страх? Неа… Не в них дело. Современная эпоха – эпоха античеловечности. А нас с тобою воспитывали под иное. Свобода, равенство, братство. Солидарность! А выживать пришлось чужаком в стае. Человек человеку оказался волком. «Мы – дети полдорог, нам имя – полдорожье… Не мы повинны в том, что половинны…

«Родилось рано наше поколенье —Чужда чужбина нам и скучен дом.Расформированное поколенье,Мы в одиночку к истине бредём»10

– О, «Юнона» … уважаю… Но сейчас в тренде перекладывать своё раздолбайство на общество, на его несправедливое устройство, – скептически отозвался Дмитрий. – Но кое в чём ты прав: дней в запасе – кот наплакал. Я иногда пытаюсь представить, что мог бы сделать иначе. Интересная картинка вырисовывается. Перебираю варианты, а в голову приходит только одно: надо общаться больше с близкими и друзьями. Уходят люди, а остаётся пустота. Даже не от отсутствия тех, с кем рос, а от того, что ты что—то не исправил, не выручил их, хотя мог, не поддержал в трудную минуту. А теперь и не скажешь… И ощущаешь на себе часть вины в их уходе… И тащишь её. Остальное – мелочи, они рассыплются в прах по прошествии лет.

«Группа крови – на рукаве…». Сотовый жужжит, ползя по панели…

– Внимательно. Степан Сергеевич? Да, я в курсе. Сахар, да. Через часик, примерно. Пробки везде… Ясно… Документы оформлю в наилучшем формате. Всего…

Прибыли. Финишная прямая.

– Всё, базар – вокзал! Конечная остановка. Возьми флешку, скинешь мне на неё песни Игоря. Заеду с оказией в Тачанск, заберу. Дюже зацепили. Сиди тут. Я мигом билет возьму. Тебе докуда? До Кировки?

– Лучше до Кировки, само собой, – кладу флеху в левый карман брюк, к платку.

– Десять минут!

Димыч убегает, сунув в куртку мобилу и ключи от машины. Расслабляюсь, жду. Наслаждаюсь видом из окна. Автовокзал, по меткому определению моего товарища, безо всяких преувеличений, напоминает базар. Ларьки, будочки, павильончики, стенды, битком набитые мусорки, пыль, клочья бумажек на дорожках, окурки на вытоптанных газонах. «Шаурма», «Беляшик», «Мороженый Джим» (киоск мороженого), аптека «Бодрость», «Пластилиновый Кеша» (детские игрушки), столик с разложенными солнцезащитными очками, прилавок с таёжными сувенирами, «Хот Дог». Лица, лица. Молодые и старые, усталые и бодрые. Спешат, торопятся, на бегу кусают мороженки, двумя пальчиками придерживают жирные пирожки. Мужчины, женщины, дети. Волокут баулы, тележки, катят вместительные сумки на колёсиках.

«Взгляды, жесты, очертанья, ароматы, звуки, краски.Словно кадры, недоснятого кино.Обещанья и молчанье, трепет самой первой ласки.Всё осталось там, где нет меня давно»11

– Объявляется посадка на маршрут №731, Губернск—Тараканово, отправление с десятой посадочной площадки…

Стоп! Время словно замерло. Живой ранее поток, застыл. Знакомая лёгкая кофточка, туфельки на платформе, милый профиль, копна волос… Лина? Лина! Как тут открывается? Проклятье! Я знал, она…

Распахиваю дверь, ору изо всех сил:

– Лина! Лина, я здесь, здесь.

Закашлялся.

Девушка не оборачивается, продолжает движение в сторону касс.

Выскакиваю из авто, бегу за Линой. Уворачиваюсь от рюкзаков, колясок, локтей, стараюсь не потерять её из вида. Наконец, запыхавшись с непривычки, догоняю, придерживаю за предплечье, разворачиваю:

– Лина, люби…

И давлюсь словами.

Это не Лина! Похожа, но, увы, не она. Стыдно, старик, стыдно. Будто пацан, ей богу!

– Ай! Мужчина! Вы что себе позволяете? Немедленно уберите от меня свои пальцы.

Незнакомка напугана, потирает плечо.

– Кто вы такой? Хам!

Прижимаю ладонь к груди, склоняю голову, произношу с раскаянием и отчаянием:

– Простите! Я, кажется, обознался! Честно, не специально! Мне почудилось… Я вовсе не хотел Вас испугать.

Смотрит оценивающе. Взгляд её неуловимо меняется, делается мягче. Вылитая Лина. Только… Другая…

– «Почудилось!» Запомните, – поучительно говорит она, – сейчас подобным образом не знакомятся.

Краснею. Неужели краснею? Достаю из кармана брюк носовой платок, мну его, точно собираясь вытереть пот со лба.

– Извините…

– Да! Имя – не повод хватать на вокзалах приличных женщин! Пусть и зовут меня…

Разворачиваюсь и, не оглядываясь, несусь обратно к машине. Наполеон при Березине. Фу, противно.

Барышня неразборчиво кричит мне вслед. Текста не понимаю, но догадываюсь. Она по—своему права, все мужики – немного козлы. Особенно, если не могут ничего прояснить, а лишь блеют беспомощно.

– Васильич, прах тебя побери! Ты где шатаешься? Ты ж «тачку» незапертую оставил! Сбрендил? На, держи путёвку в прежнюю жизнь! Автобус через восемь минут. Стрелой на перрон! Куда? Сумку, сумку возьми!

Действительно, я припустил было с билетом на контроль, совершенно позабыв про вещи на заднем сиденье джипа.

– Димыч! Спасиб за всё! Я тебе деньги на мобильник закину! Или проще на карту перевести?

– Я те закину! Я сказал: забыли! В Тачанске ты меня в ресторан ведёшь. И весь вопрос! В расчёте! Ну, обниматься не станем, не бабы, чай. Давай пять!

Он жмёт мою протянутую руку, я морщусь. Мощи он своей не осознаёт! Бегемотище африканский!

– Ни пуха!

– К чёрту. Гляди, с сахаром не продешеви!

Он смеётся, грозит мне кулаком.

– Объявляется посадка на маршрутное такси, следующее рейсом №77 до Нижнего Тачанска. Пятая посадочная площадка.

Поглаживая левый бок, продираюсь к перрону и нахожу пятую площадку. Народ в очереди дожидается контролёра. Пристраиваюсь в хвост за торопливо докуривающим дядькой с пакетом собачьего корма и кошачьим лотком.

Начинается посадка. Позади не занимают, все давно здесь.

– Мужчина! Я что, искать вас обязана? – неожиданно раздаётся за спиной, и я медленно оборачиваюсь.

Предо мной с недовольным видом, постукивая носком туфельки об асфальт, стоит давешняя девица, ошибочно принятая за Лину.

– Вот! Это ваше! – она протягивает мне что—то упакованное в бумажку. – Флешка! Вы её выронили! Я звала вас, да вы стрекача задали. Пятки сверкали!

Беру флеху, сжимаю так, что костяшки белеют.

– Спасибо! Я…

– Гражданин! Ваш билетик! Вы до Тачанска? – обрывают меня строгим тоном.

– Да, обязательно. Вот, – отвлекаюсь я, отдаю проездной нервной тётке с бейджем на форменной тужурке: «Величавая Илона Францевна».

А когда вновь поворачиваюсь к незнакомке, её уже и след простыл.

– Эй! Чё спишь? – разоряется водитель, – Тебя ждём!

Поднявшись в салон, ищу место и устраиваюсь в мягком кресле, думая абсолютно о другом. В голове хаос. Рядом, у окна расположилась бабуся, суетливо теребящая бусы под жемчуг.

«Ездить, что ль, боится?».

Едва транспорт трогается и выруливает на городскую улицу, я вспоминаю про карту памяти, лежащую в кармане, но вытаскиваю не её, а то, во что она была завёрнута. Листочек из блокнотика. Пронумерован. Страница 12. В линию. Синие спешащие ко мне буковки: «Алина Юргина».

И номер телефона.

12

1Б. «Стой, жених! Ни шагу с места…!»

«Горько!», – орал бесстыжий рыжий кот.

С. Трофимов.

Даже самая счастливая парочка не способна безошибочно предсказать, как именно пройдёт их свадьба. Милым не возбраняется взахлёб строить планы и писать сценарии, детально продумывая каждый вздох, реплику, заранее прокручивая в воображении экспромты, подчёркивая красным предложение: «Гости кричат «Горько!» и рисуя после него ряд восклицательных. Но и идеальный регламент не устоит, если в события вмешивается непредсказуемый фактор. Ну, а коли подобных факторов имеется более одного, то с приличной долей вероятности молодых можно предупредить, чтобы они готовились к чему угодно и надеялись на чудо.

У нас с Линой вводных катастрофы существовало предостаточно. Но их ни в ком случае не следовало бы называть непредвиденными. Тяжесть переменных обсуждалась нами накануне, и я приложил минимум усилий к предотвращению надвигающихся неприятностей, рассчитывая на «авось», и гася тревогу повторяемым, словно заклинание, – «небось».