Гиппократово лицо. Сборник рассказов

Приглашение на совещание у начальника аэропорта отвлекло его, и Стариков с некоторым облегчением переключился на обычные, повседневные проблемы, не требующие от тебя самокопания и сомнений. В зале ему попался на глаза инспектор Держиков, который попытался сделаться невидимкой, но Стариков остановил его попытку, и отвёл в сторону. Внимательно изучил подчинённого глазами, и тот сник, не выдерживая силы взгляда начальника.

– Ты неплохо поработал над рапортом, – похвалил Стариков, – прямо детектив с сюжетом. Видимо, решил, что тому подполковнику всё равно, зато тебе прямая выгода: смотрите, какой я – проницательный, ни одной детали не упустил. Случайно, не филологический заканчивал?

– Нет, химический.

– А что у нас? Работы не было?

– Была, но в закрытом городке, в глуши.

– А ты, значит, очень открытый парень, в закрытом пространстве жить не можешь?

Держиков молча и неопределённо пожал плечами, по всему, не желая продолжения разговора на неприятную для него тему.

– Ну, ладно, Держиков, коли ты химик с филологическими наклонностями, опиши-ка мне буквально последнюю минуту досмотра, и главное – вспомни лицо того подполковника, только не просто: круглое, с ушами, с заостренным подбородком и так далее, а вот в целом: что-то в нём такое, не похожее на других, или вдруг возникшее прямо перед тобой своим мозжечком почувствовал?

Инспектор напряжённо слушал, пытаясь понять, чего от него добивается начальник, и боясь не угадать с ответом.

– Ну, конечно, было нечто такое в глазах у него… Тени какие-то мелькали.

– Всё, Держиков, свободен.

– Николай Васильевич, может я подумаю, да напишу вам об этом?

– Напиши, напиши, только не мне, а пошли в «Литературную газету», авось напечатают.

Стариков ещё во время разговора с инспектором осознал, что остановились они недалеко от того места, где всё и произошло. Поскольку у него на этаже был свой туалет, этот, на первом, он не посещал. Но сейчас, оказавшись случайно рядом, он решил войти. Помещение было похуже, чем наверху, сказывалась его общедоступность. Четыре кабинки, разделенные легкими перегородками, всё произошло в крайней, у стены. Почему именно у стены? Ведь все были свободны. Возможно, подсознание искало опоры, хотя бы с одной стороны, а может мысленно он проходил сквозь стену, выходил на улицу, и шёл по ней, пока жизнь лёгким дыханием покидала тело. Куда он шёл мысленно – к ней? Какие тени у него мелькали в глазах в последний момент?

Стариков вздрогнул: кто-то по медвежьи засопел в одной из средних кабинок. Он никогда не думал, что способен так вздрагивать, чтобы пульс подскочил до ста, видимо, слишком ушёл в себя, или слишком перевоплотился – что, впрочем, тоже было для него внове. Он покинул невзрачную, сырую комнату, и направился к административному зданию.

Как он и предчувствовал: в эту ночь он спал плохо, что случалось с ним редко. Крепкое здоровье предполагало и крепкую психику, и он никогда не подвергал сомнению эту связь – лично у него было именно так. И тем не менее, сбои случались. Впервые, когда у него на руках умер отец. Он умирал от болезни, при полной памяти, и Стариков отчётливо видел, как в уходящем сознании боролись два могучих чувства: панический, всеобъемлющий страх перед последней минутой, и такой же по силе страх оказаться жалким паникёром перед сыном, если он поддастся первому. В конце концов, он победил животный страх, оставив о себе память, как о мужественном человеке. А Стариков тогда на некоторое время потерял сон. Это было мучительно для здорового тела, для здоровой психики – она требовала, просила, умоляла об отдыхе, а он не приходил, и даже не предполагался.

По сравнению с тем временем, сейчас были просто пустяки: в каком-то танце кружились перед ним разные лица: знакомые и незнакомые, весёлые и грустные, добрые и злые, старые и молодые, – этакий бестолковый маскарад без масок. И когда кружение начало ему надоедать, вдруг пришло озарение: да все эти лица отмечены «печатью смерти» – вот что их объединяло и соединило в едином танце! «Гиппократово лицо» присутствовало независимо от выражения лица и его физического состояния. Но где же эти признаки, черточки, тени, в конце концов? Он их не видел, но мучительно искал, и от этих безрезультатных поисков, сон и оказался неполноценным.

На следующее утро, ещё не доходя до своего кабинета, Стариков столкнулся с заместителем начальника местного отделения милиции Самоходовым. Старикову показалось это не случайным, он давно заметил, что Самоходов всегда для личных бесед выбирал коридоры или залы, и это наводило Старикова на невесёлые размышления по поводу своего кабинета. Будучи всегда непререкаемым и самоуверенным, тот сейчас был настроен очень дружелюбно, улыбался, и даже не стал, как обычно, соревноваться в силе рукопожатия – поддался сразу.

– Ну, как поживает таможнЯ? – хохотнул он, по своей природной толстокожести не понимая, что даже неправильное ударение в слове может задеть, оскорбить, также как их задевает, когда их зовут «ментами», а не милиционерами. А может быть уже и не задевает.

– Васильич, у меня к тебе дружеская просьба – работаем рядом, боремся, но иногда возникают дружеские просьбы.

Он переждал, проверяя отношение Старикова к своему подходу, но теперь уже не своей толстокожестью, а тем проверенным на сотнях людей нюхом, который и позволял ему не только служить, но и продвигаться по служебной лестнице. Что-то уловив, он продолжал:

– Давний сослуживец мой, боевой товарищ, можно сказать, выезжает за границу по путевке. Ну, кое-что прихватил с собой, зарплата у нас, сам знаешь, какая. В общем, посодействуй…

– Как вы себе это представляете? – намеренно отделяя себя от просьбы вежливым «вы», спросил Стариков. – У меня нет личной номерной печати, нет разрешающих штампов.

– Я знаю, но я прошу о содействии в соседнем, международном аэропорту, вы ведь дружите с тем начальником, – каменное лицо Самоходова выражало искреннее непонимание поведением коллеги.

– После обращения с такой просьбой, дружба сразу же прекратится, – решительно ответил Стариков, и прошёл мимо, понимая, что теперь заимел теперь у себя в тылу опасного противника.

В своём кабинете он ощутил некую защищённость, закрытость от вероломного внешнего мира, разумеется, иллюзорную, основанную на древнем инстинкте, рождённом, когда пещера служила не иллюзорной, а самой настоящей защитой от врагов, и местом продолжения рода. Он причесался у зеркала, отметив спокойное выражение лица своего отражённого двойника, проверил на нем свою коронную прямую: глаза в глаза, но не победил, и этим остался доволен. Сел за стол, как садятся в кабину истребителя, осмотрел, потрогал письменные принадлежности, покрутил в руках ручку с мягким позолоченным пером, проверил записи на календаре, наткнулся на: «Агафонову – дублера», и позвонил в приемную.

– Агафонова ко мне.

И когда тот появился, Стариков также деловито, как делал это всегда с подчинёнными, поинтересовался:

– Вы решили свои проблемы? – при этом он продолжал изучать записи, теперь уже в тетради, и когда не дождался ответа на свой вопрос, удивлённо поднял глаза.

Агафонов стоял, опустив голову, руки безвольно висели вдоль туловища, но лицо ничего не выражало, словно вопрос не дошёл до его сознания. Но, оказалось, дошёл.

– Извините, Николай Васильевич, но я не могу лететь туда.

– Проблемы не решаются?

– Нет, проблем никаких и не было, есть только одна – мне просто кажется, что я оттуда могу не вернуться. В этом всё дело…

Только после этого Агафонов поднял глаза, и Стариков имел возможность воспринимать его лицо в открытую, доступно, в самый, может быть, трагичный и печальный момент – в момент признания своего бессилия, а что может быть более печальным для молодого человека? Но в своем обострённом восприятии, Стариков увидел, а точнее, не увидел той печати, отпечатка, тени, чёрт возьми, того, что его преследовало в последнее время. Да, это было лицо безвольного, сломленного человека, даже такое присутствовало сегодня во сне, но не было главного, на основании чего, можно было бы признать лицо стоящего перед ним человека, полноправным участником ночного хоровода.

– Я готов написать заявление, – спокойно сказал Агафонов.

– Что-то у меня число писателей растёт, – недовольно сказал Стариков. – А кто работать будет? Свое предложение отменяю, работайте, как работали.

Агафонов ушёл, а Стариков продолжал исследовать свои записи, автоматически отмечая главное, вычеркивая ненужное, но в какой-то момент осознал, что ему мешает. Не было звонка от Елены Александровны. А что, спросил он себя, уже готово какое-то решение? Он готов помочь? Отказать? Вот он только что отказал Самоходову, почему же ей готов не отказать? Потому что Самоходов и его друзья найдут ещё сотню способов решить проблему и без него, а у неё никаких способов нет?

Он облегчённо вздохнул, когда из приемной доложили: «К вам вчерашняя женщина…», и это было как разрешение дилеммы: помогать – не помогать.

Она вошла, сегодня в другом платье, строгом, но не подчёркивающем нарочито трагизм её положения, с небольшой брошью на груди и тонким ожерельем на шее, она заметно изменилась, посвежела, видимо, умело поработала над обликом и лицом, и теперь, не скрываясь, выступила её природная красота. И в этом Стариков нашёл её честность: она не стала превращать себя в старуху, несчастнейшее существо на свете, чтобы вызвать ещё большее сочувствие к себе у окружающих, и добиться своей цели любой ценой. Но ей не удалось так же быстро изменить себя внутренне – Стариков судил об этом по тому, как её подрагивающие пальцы, продолжили игру на скрытом инструменте, едва она присела к столу.

– Здравствуйте, – только и сказала она, словно боясь лишними словами спугнуть ожидаемое решение. Достала из сумочки небольшую коробочку и молча положила перед ним. – Вот.

Стариков открыл коробочку, увидел несколько колец, перстней, тонкие золотые ожерелья, и не дотрагиваясь до них, сразу почувствовал успокоение – они явно не были произведением искусства Востока или Азии, чего он больше всего опасался, то есть, они явно не были предметом тайной деятельности её покойного мужа. Он всё же взял один перстень, и он действительно был дорогим, усыпанным, мелким бриллиантом и рубинами покрупнее, с мелкой вязью по кругу, и эта вязь была нашей, старорусской, далёкой от хитрой и многозначной азиатской вязи.

– Вот мамино письмо, – тихо сказала она, и достала из сумочки старый пожелтевший конверт, – она пишет обо всём этом.

– Опрометчиво писать об этом в открытую, – заметил Стариков.

– Тогда ещё не боялись писать, но его передали лично.

Она опустила руки, и её пальцы опять забегали по клавишам, продолжили полёт над струнами и он, не в силах больше держать её в невыносимом ожидании, сказал:

– Я помогу вам, – и сразу, как всегда, когда сомнения в любом деле заканчивались, и он принимал решение, в голове наступила полная ясность. – Слушайте внимательно. Сшейте небольшой мешочек, либо из крепкой ткани, а лучше из тонкой кожи так, чтобы ваши драгоценности плотно вошли в него, постарайтесь как-то его украсить, придать ему вид брелока. Позаботьтесь, чтобы он легко присоединялся к связке ключей, но потом, когда получите его от меня, не кладите в сумочку, а положите в карман.

– Почему?

– Потому что после таможни вас будет проверять на металлоискателе служба безопасности аэропорта, сумочку и другие вещи возьмут на рентген, а вы из карманов выложите предметы на столик. Постарайтесь, чтобы эта связка не оказалась в одиночестве, выложите ещё что-нибудь, женское, но металлическое, еще лучше – детское. Вы понимаете?

– Да. Только… Почему я с этой же связкой не могу пройти через таможню?

– Потому что для таможни это не сокрытие, вас сразу раскусят.

– О, Господи! – вздохнула она. – Кажется, я всё поняла. Спасибо вам.

– А если поняли, то до встречи в аэропорту, там незаметно передадите мне брелок, и пойдёте на контроль. Вот ваши ценности.

– Спасибо, – она изящно встала, медленно прошла к двери, приостановилась, внимательно посмотрела на него. – Скажите, а в какой момент я должна с вами расплатиться?

– Расплатиться? – Стариков растерялся. – Видите ли, уважаемая Елена Александровна, если я возьму у вас хоть один рубль, вы решите, что я уже не первый раз поступаю таким образом, дополняя свою зарплату. Но, поверьте, это не так.

Она молча повернулась и вышла из кабинета.

И опять что-то осталось после неё, только более легкое, более светлое, чем в первый раз. Главное – она не пытается обмануть его, разжалобить, найти в нём дурное, продажное, и на этом решить свои проблемы. Да, он сознательно идет на нарушение, но эти фамильные колечки принадлежат ей по праву, и он не сомневался в том, что когда-нибудь наступит время, когда каждый получит возможность свободно распоряжаться своими вещами: ввозить, вывозить, продавать, дарить, менять. А он просто несколько опережает время. Но на душе всё равно было тревожно.

Через день она с дочерью вылетала из соседнего международного аэропорта. Стариков накануне позвонил своему коллеге и договорился, что он поучаствует в качестве наблюдателя при оформлении международных рейсов – он периодически так поступал, в качестве обмена опытом, и никаких лишних вопросов его просьба не вызвала. На всякий случай, он полностью освободил карманы, оставив только удостоверение.

Водитель молча кивнул на его команду и зарычал старенькой «Волгой», выруливая на знакомую дорогу. Зимний день был туманен и морозен, старые ели, словно одетые в шубы крестьяне, толпились вдоль обочины. По дороге, играючи, проскальзывала позёмка. В соседний аэропорт он приехал заранее, чтобы достаточно примелькаться работающей смене и продумать свои действия. То и дело объявляли о движении международных рейсов, кресла в зале ожидания освобождались ненадолго, и тут же заполнялись опять. Также быстро менялись сведения на огромном табло. Стариков поискал глазами нужный рейс – тот значился без задержек. Он вошёл в таможенную зону, за руку поздоровался со старшим смены, кивнул близстоящим инспекторам – все его тут знали. Пассажиры здесь вели себя по-разному: кто-то откровенно волновался, и сотруднику приходилось определять: волнуется по причине или просто мандражирует? Кто-то был нарочито спокоен, у некоторых на лице маска безразличия, и даже презрения. Стариков ещё инспектором в совершенстве изучил подобные маски, и понимал, что не всегда за ними скрывалось намерение обмануть, чаще они отражали внутреннее беспокойство, либо личную проблему человека у таможенной стойки.

***

Он решил, что наступила пора найти Елену Александровну. Первый круг ничего не дал, и он решил постоять возле табло, полагая, что рано или поздно она подойдет и поинтересуется своим рейсом. Не дождался, и прошёл по периметру ещё раз, доказывая себе, что ему-то волноваться нечего – если она по каким-то причинам передумала, то для него это лишь облегчение. Он заметил её лишь на третьем круге: они были втроём – она стояла к нему лицом, рядом с ней девочка лет пяти, в шапочке с круглыми балабошками, а спиной к нему стоял крупный мужчина, отчего-то казавшийся знакомым. Они о чём-то разговаривали, и улыбка женщины при этом казалась беспомощной и жалкой. В какой-то момент мужчина повернулся профилем и Стариков невольно ахнул: это был Самоходов. Приглядевшись, Стариков понял, что это Самоходов прицепился к ней и не отпускает. И что же он здесь делает? Проталкивает своего друга? Вполне, возможно, но в любом случае, – это плохо. Она, наконец, заметила Старикова, и активизировала свои попытки к освобождению. Наклонилась к ребенку, развела руками и, подхватив довольно объемную сумку, поспешила прочь от назойливого собеседника. Стариков, хорошо зная расположение аэропорта, поспешил к ближайшему к ним женскому туалету. Он не ошибся – они направлялись именно туда. Её глаза были наполнены страхом, наверняка, толстокожий Самоходов не прибавил ей уверенности. Он взялся за сумку, чтобы ей помочь, и она неловко передала ему небольшой мешочек, который тут же скрылся в кармане пиджака Старикова.

– Он ужасный! – прошептала она.

– Я знаю, – коротко бросил Стариков. – Ничего не бойтесь, вы уже чисты.

Они тут же разошлись, и Стариков вернулся в зал досмотра. Теперь обстановка осложнилась тем, что где-то рядом шарился Самоходов, был он по гражданке, а значит, в толпе его высмотреть было сложно, зато он мог беспрепятственно из укромного уголка наблюдать за происходящим. Но полдела было уже сделано – брелочек уже прошел таможенный контроль, оставалось также незаметно передать его обратно владельцу.

Стариков спокойно наблюдал, как пассажиры послушно открывали сумки и чемоданы, выкладывали содержимое карманов, портмоне, дамских сумочек, и несколько поспешнее утрамбовывали вещи, после окончания досмотра, не желая даже лишней секунды оставаться под контролем. Елена Александровна уже приближалась к одной из стоек, и Стариков незаметно переместился ближе. Вот она уже на контроле, инспектор опрашивает её по существу декларации, она машет головой отрицательно на все вопросы. Всё, они в зале, Стариков выжидает удобный момент, брелок уже у него в кулаке. Она, понимая его, останавливается в сторонке и возится с замком багажной сумки.

– Давайте помогу, – предлагает Стариков помощь, протягивая руку, и тут происходит непредвиденное – он задевает рукой себя по колену, и брелок падает на пол. Первая мысль: видел ли это Самоходов? Вторая: не мотать головой, не суетиться, ничего страшного не произошло, уронил – поднял. Но поднять он не успел: девочка, видимо, признав знакомый предмет, схватила его с криком: «Это моё!» Стариков ласково потрепал её по головке, застегнул на сумке замок и отошёл в сторону. Сейчас, главное, не суетиться, не стараться быстрее покинуть зал, а выстоять как ни в чём ни бывало до конца. Он встал так, чтобы хоть краем глаза наблюдать дальнейшее продвижение женщины с маленьким ребенком. Вот девочка захныкала – у нее отобрали брелок, но тут же затихла – что-то получила взамен. Вот их уже не видно, но Стариков чутко прислушивался к звукам, исходящих из зоны предполетного контроля. Всё было тихо, вскоре таможенный зал опустел, Стариков попрощался с начальником смены, и покинул здание аэропорта.

Утренний туман рассеялся, солнце с трудом продиралось сквозь тучи, и Стариков представил себе, какое оно сейчас яркое и пронзительное за облаками. Он сел в машину и кратко сказал:

– Домой! – при этом уловив несколько удивлённый взгляд водителя.

И потом, во время движения, несколько раз поймав на себе любопытный взгляд водителя, он отодвинулся к краю сиденья так, чтобы его не было видно в зеркало заднего вида, и сделал вид, что задремал.

По прибытии, Стариков поспешил к себе в кабинет, как в привычное спасительное укрытие, место отдыха и расслабления. Сейчас это было главное. Скинув пальто, шапку, машинально достал расческу, подошел к зеркалу, и отшатнулся, едва признавая в незнакомце себя. Так вот оно какое – «гиппократово лицо», он сразу признал его, не видя, не выделяя черточек и проклятых теней, а сразу, без доказательства – это оно! Именно этим можно было объяснить странное поведение водителя, его любопытные взгляды. Стариков прошёл к своему месту, сел, не зная, какой предмет ему взять в руки первым, чтобы начать приходить в себя. Но первым предметом оказалась телефонная трубка – этого требовал резкий сигнал.

– Николай Васильевич? Это Самоходов, разрешите подойти? Есть разговор.

– Пожалуйста, в любую минуту.

Стариков положил трубку, взял в руки свою любимую ручку, чувствуя, как к лицу торопливо возвращается кровь, крепнет взгляд, и он не сомневался, что «печать» на лице начинает растворяться, исчезать, ибо никто ещё не видел его растерянным. И он был уверен – не увидит никогда.

И опять был звонок.

– Гурненко. Завтра в десять инструктаж.

Чёрные дыры

Объяснительная, доставленная в тот день на мой рабочий стол, ничем не отличалась от других – глупая и наглая. Мол, бабушка по простоте душевной тайком положила в карман семь тысяч долларов, а я не проверил и попался на таможне. И теперь, товарища Матвеева, то есть, меня, начальника таможенного поста, просят поверить в искренность пишущего и вернуть деньги. Вернуть или не вернуть – суть моей работы. В течение часа, а то и меньше, пока не закончилась посадка в самолёт, я должен был разобраться в деле и понять – обманывают меня или говорят правду, и вынести справедливое решение. Иногда возвращаю. Но не сегодня же… От сегодняшнего объяснения веяло таким дремучим отсутствием воображения, что я невольно поморщился. К тому же, писал гражданин Армении, с некоторыми, прямо-таки издевательскими, явно нарочитыми, искажениями языка, видимо, с целью показать: я нездешний, и не очень понимаю, что тут происходит, а то, что происходит – явная несправедливость.

Мне предстояло решить: конфисковать валюту, задержать её до возвращения владельца из-за границы или вернуть, если я поверю в доброту бабушки и рассеянность внука. Поскольку в работе таможни ничто не ценится выше эффективности и результативности, то я не сомневался в своей твёрдости: наступит конфискация. Именно такой твёрдости ожидало от меня начальство, когда выдвигало на должность.

Задумывался ли я тогда над личностями тех, кого приходилось наказывать? И да, и нет. Да, когда они приходили просить меня о снисхождении, и я видел их глаза, оценивал их жесты и слова, вроде бы всегда одинаковые, рожденные одной и той же ситуацией, но в то же время совершенно разные в своем сочетании и исполнении. Каждый, в силу присущей ему артистичности, пытался убедить меня в своей невиновности. Отсюда и жесты, крики, всплески эмоций, если артистичности или убедительности не хватало. Получалось как в простейшем трехкодовом замке: лишь правильное сочетание трёх цифр его открывают. А здесь: едва заметное несоответствие жестов, взглядов, слов, интонаций словам, которыми ведётся доказательство, и замок не открывается – меня обманывают. Или – говорят правду, если наблюдается полное совпадение мимики и слов.

И не задумывался, если видел не человека, а лишь бумагу с быстрым и, как правило, нервным почерком, и с фамилией в правом верхнем углу. Если, разумеется, фамилия не была говорящей.

В гражданине, который после несмелого стука в дверь вошёл в кабинет, против ожидаемого яркого национального калейдоскопа жестов, слов и искромётных взглядов, я увидел смущение и растерянность. Невысокий, худощавый, интеллигентного вида. То есть, аккуратно постриженные волосы, белая сорочка, невзрачный галстук, слегка примятые брюки и ясный открытый взгляд. В моём кабинете за годы его существования настолько все пропахло обманом и хитростью, что этот скромный облик заблудшего интеллигента, пока не произвёл на меня должного впечатления. Бывали моменты, когда использовав все аргументы, здесь выкрикивали имена генералов и министров, которые непременно вмешаются в ситуацию и лишат меня должности и звания, если я сам не вынесу верного решения. Мне совали в нос заверенные телеграммы, извещающие о смерти мамы, папы, брата, сестры, лучшего друга и т. д., и требовали на этом основании возврата задержанных денег, необходимых на похороны. Бывали истерики и, казалось, линолеум на полу подгнил изнутри от пролитых на него слёз.

Попавшийся на этот раз гражданин Армении, робко сел на крайнем от меня стуле у двери и вежливо поинтересовался:

– У меня задержали валюту, я хотел бы узнать, что с ней будет?

– Вас волнует её судьба? Пожалуйста: от нас она попадет в банк, оттуда в государственный бюджет, и затем пойдёт на пенсии и детские пособия. Так что, за судьбу своей бывшей валюты вы можете быть спокойны. А если в вашей семье есть пенсионеры или дети, то вы должны от этого испытывать полное удовлетворение.

Он задумался, опустив голову, и долго сидел в таком положении, а я, не видя пока причины выпроводить его, тоже в ожидании молчал. Поскольку молчание затянулось, я вынужден был спросить:

– У вас есть какие-либо дополнения к вашему искреннему объяснению?

Он поднял голову, взглянул на меня, и вдруг, словно все три цифры кодового замка в этот момент совпали, и он открылся – его взгляд, беспомощно опущенные руки, задрожавшая нижняя губа, полностью соответствовали его молчанию – он явно не ожидал такого исхода, и это явно не он писал объяснительную.

– Вы извините, – тихо заговорил он, – я в жизни ничего не нарушал, я работаю в научно-исследовательском институте, и кроме науки, ничем не увлекаюсь. Произошло недоразумение.

Лишь для того, чтобы уточнить свои впечатления о незнакомце, а заодно и проверить полученную информацию, я поинтересовался, чем он занимается. Оказалось – астрофизика. Я невольно размягчился и моя твёрдость начала сдавать позиции: память мгновенно перекинула меня на много лет назад, в собственное детство, я увидел картинки над кроватью: туманность Андромеды, Магеллановы Облака… Конечно же, это было не увлечение астрофизикой, а простое очарование бездной в тысячи световых лет, навеянное романами Ивана Ефремова и Станислава Лема, но именно изначальное очарование звездами ли, формулами или живой клеткой, впоследствии приводят к делу всей жизни. К сожалению, не у меня.