Гиппократово лицо. Сборник рассказов

Гиппократово лицо

Новость, пришедшая в кабинет начальника одной из московских таможен, расположенной в закрытом аэропорту, была нехорошей – с душком нечистых денег и трупным запахом. Событие вначале развивалось как рядовое, даже банальное: в багаже одного из пассажиров авиарейса из Афганистана была обнаружена незадекларированная иностранная валюта в крупных размерах. Инспектор, действуя согласно инструкции, ценности изъял, составил протокол и доложил начальству о происшествии, попросив при этом разрешения на личный досмотр. Нарушитель – средних лет армейский подполковник, услышав, что будет подвергнут унизительной процедуре досмотра с раздеванием, попросился в туалет. На радостях, в предчувствии солидной незапланированной премии и похвалы от начальства, инспектор великодушно не отказал ему в его просьбе, контролируя при этом входную дверь туалета и никого в неё не пропуская. В остальном он был спокоен – окон в туалете не было, вентиляционных люков тоже, да и куда было бежать? ЧП не предполагалось, остальные пассажиры, с интересом, а некоторые с явным недоброжелательством, поглядывая на бдительного инспектора, поспешно проходили мимо – работа по оформлению подходила к концу, и всех впереди ждали нескончаемые дела и встречи. Сама опостылевшая всем война подходила к концу, и каждый непосредственный или косвенный её участник, спешил закончить свои проблемы, с учетом того утешительного обстоятельства, что скорее всего он лично выйдет из этой истории живым. Таможенники, понимая это, бдительность только усилили, пожиная последний урожай с советско-афганского поля – оружие, грязные деньги, наркотики.

Но ЧП все же случилось. Через некоторое время, обеспокоенный долгим отсутствием нарушителя, инспектор вошёл в помещение и обнаружил на полу бездыханное тело подполковника, рядом с которым валялся крохотный пузырек. Поскольку, все происходило в среде военных, то никакого излишнего ажиотажа вокруг этого события не было. Инспектор сообщил дежурному милиционеру, тот кинулся к телефону, и всё закружилось в невидимом вихре вокруг этого события: в телефонных проводах, в срочных докладах, в закрытых линиях ВЧ связи. Получив донесение, Стариков рванулся из кабинета, но даже при свойственной ему ретивости, он опоздал: место происшествия было окружено милицией и людьми в штатском, среди которых Стариков узнал Бузлова – куратора аэропорта от госбезопасности. В стороне, с окаменевшим от потрясения лицом, стоял Держиков – тот самый удачливый инспектор. Через открытую дверь, было видно, что в зале ещё продолжается досмотр оставшейся небольшой группы пассажиров. Появились санитары, их немедленно пропустили, и вскоре из помещения вынесли прикрытое серой простынею тело. Рядом со Стариковым появился Бузлов, пожал руку, и негромко сказал:

– Сейчас не могу, зайду к тебе в конце дня.

Стариков поискал глазами инспектора Держикова и кивнул ему головой. Тот унылой отяжелевшей походкой послушно направился за начальником. Они молча дошли до кабинета, и только расположившись на стульях, встретились глазами. Испуганная тень неопределенности: виноват – не виноват, а если виноват, то насколько, – металась в голубых глазах инспектора. Даже форменный костюм изломался на узких плечах, настолько инспектор ужался в размерах, теряясь в своих предположениях.

– Кроме того, что ты мне рассказал по телефону, есть добавить что-нибудь новое? – спросил Стариков, решив пока не успокаивать подчиненного – в таком растерянном состоянии он расскажет больше и честнее.

– Нет, только не рассказал о своих впечатлениях, когда я застал… Обнаружил…

– Об этих впечатлениях расскажешь своим друзьям за рюмкой водки, а меня интересует другое: почему именно этого офицера решил копнуть? По каким признакам?

Инспектор сжался ещё больше, будто ожидая удара по спине, и густо наморщил детский ещё лоб – ему трудно было сосредоточиться.

– Наугад, – растерянно сказал он. – Просто повезло.

– Повезло, – согласился Стариков, – хотя это и не очень профессионально. А после того, как повезло, ничем его не оскорблял? Не говорил: ну, кранты тебе, подполковник, или что-нибудь в этом роде?

– Нет, нет, он же старше меня, как я мог… Я сказал, что предметы контрабанды подлежат конфискации, а решение будет выносить начальник таможенного органа. Согласно инструкции номер, номер…

– Ладно, ты не на экзаменах. В общем, ты молодец. Иди и напиши всё подробно. Подробно, понимаешь, в деталях. Хотя, если наугад, то какие могут быть подробности. Свободен.

Доложив начальству о событии, Стариков прошёлся по кабинету, дойдя до шкафа с зеркальной створкой, взглянул на свое отражение. Отражение соответствовало его рангу: высок, плечист, глаза смотрят твердо, переломать их прямую, летящую к собеседнику, трудно. Хотел достать из потайного барчика коньяк, но вспомнив, что придет Бузлов, и на двоих может не хватить, передумал.

Не будучи по природе жестоким, Стариков посочувствовал незнакомому человеку и его семье. Семье больше – свою судьбу незнакомец выбрал сам, но этим поступком навсегда определил дальнейшую судьбу своих родных – как им теперь жить? Не растворимый временем шлейф будет преследовать не только их жизнь, но и жизнь ещё не родившихся потомков. Похоже, подполковник оказался человеком чести. Применительно к ситуации, конечно. Не мог признать валюту своей – тогда пришлось бы доказывать её происхождение, и не мог выдать истинного владельца. В этой непосильной раздвоенности, офицер и нашёл единственно верный для себя выход, закончив в туалете аэропорта военную карьеру и саму жизнь. И как всегда, когда в наблюдаемых им случаях, люди добровольно лишались нажитого, невещественного, богатства, Старикова охватывало чувство непостижимости происходящего: из-за чего? Из-за денег, золота, шмуток? Как такое возможно? Но как только он доходил до этого сакрального вопроса, то сразу останавливался на этом, вспоминая слова мамы: не спрашивай Бога – как? А то он тебе даст понять это…

Шум вежливо входящего носорога в приёмной свидетельствовал о том, что вскоре у него появится Бузлов. Так оно и было. Упав на стул, тот выдохнул из себя литров сто воздуха, выпучивая и без того немалые по размеру чёрные глаза, но при этом машинально-профессионально окидывая взглядом кабинет в поисках изменений или появления чего-нибудь новенького.

– В общем, офицер этот – «чижик», то есть, штабной работник. Репутация безупречная, послужной список – идеальный. По всему, вёз не для себя, видимо, в этом и состояла его трагедия – если бы для себя, сдался бы, и дело с концом. Ну, сам понимаешь, большего пока никто ничего не скажет – дело взял на себя следственный комитет КГБ.

– Думаю, что не скажет и потом, – усмехнулся Стариков, – дело это не для посторонних ушей. Давай-ка лучше…

Они выпили раз, другой, и круглые глаза Бузлова постепенно начали менять конфигурацию – превращаться в овал, и Стариков точно знал, когда они превратятся в щелочки – в спорах и беседах с этим боевым когда-то офицером было выпито немало.

– Ну и правильно, – сказал Бузлов, и словно дополнительный предмет интерьера, поставил на стол свой увесистый кулак. – Зачем марать армию отдельными случаями? Кому это выгодно? Только врагам нашим. Вот у тебя на стекле, смотри, если присмотреться, есть пятна и пятнышки, но оно же всё равно чистое? Так и в жизни – нельзя по пятну на платье судить о цвете всего платья. Ты же знаешь, что там творится, – он безвольно разжал кулак, и тот мертвой толстой лягушкой распластался на столе.

– Знаю, Георгич, знаю.

Быстрый и охочий до споров Бузлов, тут же отреагировал.

– А если знаешь, что же ты всех подряд офицеров не выворачиваешь наизнанку? Боишься, что у каждого найдёшь?

– Да, боюсь. Поэтому предпочитаю найти у одного, чтобы другие вовремя одумались.

Они замолчали. Один, переместившись в свое боевое прошлое, искал подтверждения сказанному именно там, другой, оставшись здесь, размышлял о правильности выбранной им линии поведения. Никто Старикову не навязывал эту линию, и он никогда напрямую не приказывал подчиненным поступать именно так, – да его бы и не поняли, – просто в разговорах, как бы отвлечённых, за жизнь вообще, отношение его можно было угадать. И в большинстве своем, люди угадывали. Кто не угадывал, Стариков того не поправлял, считая вариант неисправимым.

– Скоро выведут оттуда всех, – меланхолично сообщил Бузлов, – то-то поплачет Россия.

– Почему поплачет?

– А потому! Где результат? За что погибли? Это тебе не весна сорок пятого – тогда слёзы были понятны любому пацану, не дождавшегося отца. А тут? Даже могил, памятников – ничего нет. Одни фотографии.

Стариков вгляделся в настольный календарь, и вдруг решительно заявил:

– Всё, сегодня больше не пью.

– Ты что? – переполошился Бузлов. – В такой день! Или у тебя буфет оскудел? Так я сейчас…

– Нет, дружище, завтра в Главную контору приезжает делегация иностранных коллег, не светиться же мне с красной рожей.

– У тебя красная рожа от избытка здоровья, а не от коньяка. Ну, впрочем, как знаешь. А я поеду к своим родным коллегам, посудачим.

На следующий день Стариков появился в Главке, и сразу стал героем дня: ему потряхивали руку, похлопывали по плечу, допытываясь: «Ну, чем ты доводишь людей до самоубийства? Делись секретом».

Стариков криво усмехался, отмалчивался, понимая веселье своих коллег, но не разделяя его. У каждого из них в разное время происходили события, за которые им было либо весело, либо горько, либо очень стыдно, но разделенные со своими, события эти переживались легче и быстрее забывались. Сегодня, Стариков лишь однажды почувствовал себя задетым, когда один из сотрудников аппарата хихикнул: «Он рассказывает им правду об их жёнах, в то время как они воюют…» Стариков направил свою несгибаемую прямую: от своих базальтовых глаз до глаз, в данном случае, противника, и кратко сказал:

– А вот это ты зря…

Его поняли и больше не донимали. Тем более что всех пригласили в зал.

В небольшом актовом зале, в президиуме уже расположилось руководство, и несколько новых лиц – гостей. Из них два азиата. Они резко выделялись среди окружения, и вносили некий колорит, как бы подтверждая, что встреча действительно международная. Все выступления, однако, включая и выступления гостей, были стандартны, причёсаны, приглажены, и соответствовали моменту: борьба с этим, борьба с тем, но при этом: содействие тому, содействие сему. Стариков слушал вполуха, несколько отрешённо, словно приглашённый представитель другого ведомства, которого лишь поручение начальства удерживало на месте. Его всегда удивляло, как на основе таких обменов, можно выработать что-то новое? Так, посудачить, как говорит Бузлов, со своими коллегами. Начальство умело руководило выступлениями, вовремя поправляя вдруг загорячившегося подчиненного, подрезая выступление там, где, по их мнению, выпячивались искренность и слишком личное отношение к проблемам.

В перерыве гостей окружили наиболее любопытствующие или те, у кого оказались конкретные вопросы. Особенно привлекали внимание азиаты – об их хладнокровии и непроницаемости ходили легенды, да и в этих краях они появлялись не часто. Разговор, по рангу, вёл заместитель начальника управления, признанный среди своих интеллектуал. Разговор шёл через переводчика, в несколько замедленном темпе. Стариков, используя свой рост, встал позади любопытствующих, но при этом видел всех сразу: невысоких, строгих азиатов, других гостей, полного лысеющего замнача. Говорил один из азиатов, из его острых, в виде двух маленьких сабелек губ, вылетали такие же острые слова-кинжальчики.

– Я так понимаю, что вещевая контрабанда доставляет вашей службе большее беспокойство, чем контрабанда оружием и наркотиками? – невинно поинтересовался он.

– О, да! – набычился замнач, не замечая, как оказалось, что его ждёт ловушка. – Идёт контрабанда в таких количествах, что это напоминает экономическую диверсию. Рынки заполняются дешёвым товаром, растёт спекуляция, воровство.

После этого заявления, слова-кинжальчики прямо – таки пригвоздили местного интеллектуала.

– Нет ничего плохого в том, что ваш народ хочет иметь простые и нужные вещи у себя дома – дайте ему всё это по-хорошему, без контрабанды, и всё встанет на свои места. Вспомните слова Адама Смита о том, контрабандисты были бы самыми уважаемыми гражданами своей страны, если бы законы не посчитали преступлением то, что по своей природе преступлением не является.

– Адам Смит – буржуазный экономист, у нас есть свои авторитеты. Наши трудности временные, – попробовал противостоять замнач железной логике гостя, – и будут ослабевать по мере развития экономики, У нас, ведь, ещё и война, вы знаете.

Стариков отошел в сторону, не желая видеть идеологического поражения своего начальства – никто и не смог бы сейчас противостоять этим хитрым азиатам, потому что сегодня правда была на их стороне. А чем перешибешь правду? Сверхправдой? А нет у неё такой степени – правда, и всё.

Кто-то тронул его за плечо. Рядом стоял Гурненко – начальник организационно-инспекторского управления. Уважением он пользовался беспрекословным и заслуженным. Его всегда спокойные пепельные глаза обладали способностью угадывать глубинное настроение собеседника, пугающе предполагать реакцию на свои слова, но добродушные усы при этом служили неким смягчающим посредником: не волнуйся, я ещё не достиг дна твоей души. Стариков также признавал авторитет Гурненко, поэтому с готовностью повернулся к нему лицом.

– Тебя сильно интересуют идеологические вопросы нашей службы? – кивнул Гурненко на группу гостей.

– Нет, даже очень не сильно.

– Я так и думал. Тогда пойдём ко мне, есть разговор.

В строгом, без единого лишнего предмета кабинете, Гурненко начал разговор также строго, без предварительного прожёвывания: как поживаешь, какие проблемы, – что было свойственно практически всем руководящим работникам.

– Война заканчивается, идёт подготовка к окончательному выводу наших войск.

– Я слышал об этом от военных.

– Но скажу тебе то, чего ты ещё не знаешь. Руководством страны принято решение не проводить таможенный досмотр на границе, чтобы не позорить нашу армию на виду у всего мира, а осуществить его прямо на территории Афгана. С использованием контейнеров, сам понимаешь. Сейчас идёт большая подготовительная работа.

Стариков пожал плечами.

– А мне-то зачем эти военные тайны? У меня своих проблем, сами знаете.

– Знаю. А тайны эти рассказываю для того, что тебя тоже решено подключить к этому важному государственному делу.

– И каким боком? – насторожился Стариков.

– А не боком, и не спиной, а целиком, как есть. Есть предложение отправиться туда, на место, и вместе с другими коллегами выступить перед бойцами, рассказать, о том, о сём, предупредить, обезопасить их, в конце концов. Ведь ребята молодые, потянут за собой – кто пистолетик, кто гранатку, а кто и гашишик. И погубят себя в мирное время, выйдя живыми оттуда. Ты парень солидный, основательный, не трепло какое-то – таким верят, и уважают. Ты должен стать для них своим парнем, с которым можно без опаски поговорить. Конечно, ты будешь не один, а в составе делегации.

– И вы думаете, что эти парнишки, вынырнувшие из огня, крови, болезней – поверят словам?

– А чему же ещё верить, Стариков? – вдруг разгневался Гурненко. – Ну, давай, возьмём автоматы, наставим на каждого и скажем: повезёшь – расстреляем! Поверят? Нет, друг мой, если чему и верить, то только словам. Хотя бы потому, что нет у нас другого способа общения – не чирикать же нам, не рычать? И весь вопрос в том, от кого исходят слова. Я, вот, наблюдал за тобой: ты азиата давеча очень внимательно слушал – поверил ему?

– Поверил, – нехотя согласился Стариков.

– А почему? Очень логичен был азиат или высказал нечто, сильно похожее на правду? Ответ уже прочитал в твоих глазах. Так вот и надо говорить так, чтобы как можно ближе приблизиться к правде, приблизиться, ибо сама она недостижима ни для кого. В общем, слово за тобой.

– Да какое слово, Владимир Игнатьевич, конечно, согласен.

***

Поскольку дело переходило в практическую плоскость, от Старикова требовалось назначить инспектора для работы в войсках. Таким образом, из разных таможен подбирались наиболее опытные сотрудники – их руками и должны были спасать выходивших из войны бойцов. После недолгих раздумий, его выбор пал на старшего инспектора Агафонова, который недолгое время служил в Афганистане, после ранения был вынужден уйти из армии, и оказался в таможне. Своим участием в военных событиях он не бравировал, жутких историй не рассказывал, и это нравилось Старикову, не любившего хвастунов и болтунов. На его вызов Агафонов пришёл как всегда аккуратный в одежде, и во всём облике, придраться к нему было невозможно: коротко остриженные волосы, чисто выбрит, вежлив и исполнителен – лучшей кандидатуры и не могло быть. Некоторую отстранённость от коллектива, можно было списать на отдельные черты характера, и на участие в известных событиях, которые могли действовать и таким образом – делать людей молчунами.

– Агафонов, – с удовлетворением оглядывая ладную фигуру подчинённого, сообщил Стариков, – учитывая вашу хорошую теоретическую подготовку, а также практические результаты, вам предлагается выехать в составе бригады Главного таможенного управления на территорию Афганистана, и принять участие в оформлении личного багажа военнослужащих, покидающих эту страну.

Стариков вдруг остановился, заметив, что лицо инспектора на мгновение изменило геометрическую форму и тут же вернулось в исходное состояние. Глаза по-прежнему внимательно смотрели на начальника и не выражали никаких эмоций. Стариков решил уточнить.

– Вы хотите что-то сказать?

– Николай Васильевич, – спокойно ответил Агафонов, – дело в том, что я не могу участвовать в этом деле, у меня есть проблемы.

– Какого рода? С любимой девушкой? Со здоровьем?

– Нет, не совсем из этой области.

– А если это приказ?

Агафонов вытянулся, привитое предыдущими годами службы чувство осознания приказа прорвалось сквозь паутину безволия и приняло руководство на себя.

– Если приказ… Тогда, я готов.

Стариков недовольно проводил стройную фигуру инспектора, вдруг, в одночасье, потерявшего наработанный годами безупречный образ, и на всякий случай сделал пометку в календаре: «Агафонову – дублера».

Недовольство вызвал и звонок из приемной.

– Николай Васильевич, к вам женщина.

– Мы договаривались?

– Нет, но она… Она очень расстроена.

– Пусть войдет.

После нечёткого, робкого стука в дверь, в кабинет вошла женщина. Действительно, при первом же взгляде на неё, было понятно: эта женщина перенесла, если не горе, то немалое потрясение. Припудренные нижние веки, с трудом скрывали синеватые припухлости, резкие складки в нижней части рта, и очень бледное лицо, выдавали страдание. Но при этом, Стариков невольно отметил его правильные черты, которые позволяли предположить, что если это лицо освободить от всего лишнего, привнесённого неизвестным ему пока событием, то перед ним оказалась бы очень красивая женщина.

– Присаживайтесь. Как ваше имя, и что вас привело ко мне?

Женщина с природным изяществом, которое невозможно было вытравить никакими горестными событиями, присела к приставному столику, и подняла глаза. Стариков не ошибся – серо-зеленые глаза выдавали то, что напрасно пытались изменить складки, морщины, мешки под глазами – пытались, и не смогли. Словно проверив свои впечатления, женщина опустила глаза, и сказала:

– Я жена того подполковника, который у вас покончил с собой…

Стариков словно онемел от неожиданности, не зная, как отреагировать на эту новость – не сказать же: очень приятно. Или: рад с вами познакомиться. Он повторил свой вопрос.

– Елена Александровна.

Вот теперь он мог сказать: очень приятно, но язык не слушался его, наступила тишина, но поскольку теперь была его очередь нарушить эту тишину, Стариков сказал:

– Скоро будут выводить войска оттуда…

– Мой муж уже вышел немного раньше…

– Извините. Так чем же я могу быть вам полезен?

Стариков с пониманием и терпеливо выдержал её долгое молчание. Догадаться, зачем она пришла, было невозможно – не просить же вернуть конфискованную валюту? Возможно, хочет узнать какие-либо подробности гибели мужа? Почему у него?

– Понимаете, мы не можем с дочерью здесь оставаться после того, что случилось. Это становится невыносимым.

– Я понимаю, вам нужно сменить город.

Она опять замолчала, но теперь на её глазах появились слезы. Видимо, с некоторых пор привычные, легкотекучие. С помощью смятого платочка, она справилась со слезами, и продолжала:

– Нет, не город, ни в одном городе не спрячешься, молва – это ядовитый газ, которого хватает одной молекулы на кубический метр, чтобы отравить оставшуюся жизнь. Мы должны уехать из страны, совсем, тогда, может быть, хоть у дочери появится какое-то будущее, которого нет уже у меня.

– У вас кто-то есть там?

– Да, родственница по материнской линии. Мы могли бы уехать хоть сейчас, но… Проблемы с финансами сдерживают.

– Да, – согласился Стариков, не понимая, к чему с ним вообще ведётся разговор на эту тему, но из сочувствия к горю женщины, вежливо поддерживал беседу, – эта проблема вечна. А что у мужа никаких накоплений не было?

Он сказал это машинально, как сказал бы любой женщине в любой ситуации, но задав такой вопрос именно этой женщине, он ужаснулся: о каких накоплениях он спросил о человеке, который погиб, застигнутый на контрабанде?

– Сколько лет ему было?

Она всхлипнула.

– Я чувствовала приближение чего-то ужасного, он сильно изменился. Ему говорили, что у него «гиппократово лицо», а он мрачно отшучивался: там, говорил, «гиппократовы лица» у всего советского контингента.

– А что это за лицо? Как оно выглядит? – поинтересовался Стариков, решив при случае попытать инспектора Держикова – что тот отметил в лице несчастного подполковника в последние минуты?

– Это лицо, отмеченное «печатью смерти», его трудно описать, но если увидишь, то сразу и поймёшь.

– Понятно, – вздохнул Стариков, и машинально, без всякого умысла, взглянул на часы.

Женщина спохватилась.

– Так вот, я решилась обратиться к вам с нижайшей просьбой: у меня от мамочки остались кое-какие фамильные ценности, на них мы могли бы там устроиться, – она перевела дыхание, и выдохнула главное, ради чего и пришла сюда. – Помогите нам пронести их через таможню.

Стариков опешил. Он даже не вскинулся в негодовании, как это полагается в этих случаях: «Да как вы смеете!» Вместо этого, он не мог отвести глаз от ее рук. Неверно было бы сказать, что они подрагивали, нет – её пальцы исполняли какую-то мелодию на невидимом и неведомом музыкальном инструменте, прикасались к нему и отлетали, как при игре на арфе, прижимались к сумочке и ослабевали, подключая к игре невидимые клавиши, и потом опять – к струнам. Это была завораживающая игра пальцами, обессиленная и без веры в будущее, что же тогда творилось у неё в душе в этот момент?

– Извините, Елена Александровна, вы своё решение хорошо продумали или это стихийный порыв?

– Я сейчас не понимаю, что такое во мне продуманное решение, а что стихийное. Просто, больше нет человека, к которому я могла бы обратиться. Вы понимаете, что произошло с друзьями мужа после случившегося – они все люди военные, у всех карьера… Мои знакомые бесполезны – и судить их не могу. Кроме того…

Стариков осмысливал положение, она продолжала игру пальцами. Он не мог понять, почему до сих пор молчит? Чем дольше он молчит, тем больше у неё крепнет надежда, она ведь принимает его молчание за сомнения, которые возможно разрешить. Но ведь он и в самом деле неоднократно помогал людям, правда, тем, кому доверял, и в пределах безопасных решений, так, пустяки. А здесь, главное сомнение – в ушедшем без времени человеке, замаравшем не только своё имя, но и породив сомнения во всём и во всех, с чем, и с кем он когда-либо соприкасался – а что, если ценности вовсе не мамочкины, а чьи-то, кто их сейчас усиленно разыскивает?

– Я не могу вам дать ответ прямо сейчас, – устало сказал Стариков. – Вы должны мне показать ваши драгоценности, и попробовать чем-то доказать, что они принадлежат именно вам. От этого многое зависит.

– Конечно, конечно, – она засуетилась, вставая, и при этом не отводя от него посветлевших глаз, – я ведь, честно говоря, не надеялась даже на разговор. Спасибо вам.

Она ушла, но что-то осталось. А может и не так: она ушла, а в нем что-то появилось. И это что-то, связано не только с ней, с её просьбой, он вообще не видел связи с чем-либо в своем прошлом. Ему давно уже казалось, что вся фактура его жизни уже окончательно сложилась, и ничего принципиально нового возникнуть не могло. А всё что возникло, накопилось до сегодняшнего дня: знания, ощущения, впечатления, запахи, образы – в разном скоростном режиме продолжало дозревать в нём, совершенствоваться, а кое-что уже и закостеневало. Но вот уже второй раз за короткое время он испытывает новые ощущения, которые принуждают его каким-то образом меняться, реагировать. С подобными просьбами к нему обращались и раньше, но все касались некой дополнительной выгоды – когда уже есть что-то или всё, но хотелось бы, вот, ещё немного. И в этом была большая разница, по сравнению с этим: помоги в горе. Помощь женщине, от которой отвернулись все, причем не по её вине – вот тот новый образ, родившийся в нём сегодня. Что она хотела сказать после: «Кроме того?» – Кроме того, это ведь ваши люди виноваты, что нашли, так, наверное?