Для кого встаёт солнце. Доблестным предкам посвящается

– Почему ты до сих пор не женат, дядя?

Соломон не сразу нашёлся с ответом.

– Наверное, ещё годами не вышел! – пошутил он.

– А если серьёзно?

Мужчина взглянул на юношу, его полные внимания глаза и понял, что одной шуткой здесь не отделаться. Он вздохнул, снова посмотрел на племянника и, решив, что нет смысла темнить с ним, выдал сокровенное:

– Видишь ли, Натан, я, конечно, уже немолод, но пока не встретил ту… Да что говорить, не достиг ещё того положения, чтобы взять в жёны девушку из того рода… вернее колена, которое..

– Будет править миром? – спросил юноша, повторяя однажды услышанную от дяди фразу.

– Это очень непросто, Натан! – произнёс Соломон с некоторой тоской в голосе. – Почти невозможно. Однако есть надежда, что при определённом успехе в делах я смогу рассчитывать на свою известность и руку той, что даст возможность моим потомкам владеть народом Израилевым, а не бегать подобно псу с высунутым языком, любой ценой выполняя разные поручения.

– Но разве тогда твои дети не будут того же рода, что и ты?

– Конечно, нет! – уверил Соломон. – Ах да, ты ведь ещё не знаешь! У нас, евреев, принадлежность к роду определяют по матери. Вот, скажем, ты… Род твоего отца по сравнению с нашим… не такой значимый, как мой и моей сестры. Но ты наш, и в этом нет и не будет никаких сомнений! Я тебе скажу больше – если так случится, что еврейка родит от гоя, то их ребёнок будет тоже считаться евреем.

– Такое бывает? – удивился юноша, вдоволь успев наслушаться от самого дяди о неполноценности других народов.

– Очень редко. Закон не признаёт таких браков, но уж если еврейке пришлось родить от гоя, то её ребёнок считается евреем, независимо от того, признаёт он это или нет.

– А что для него с того, еврей он или нет?

– Как что?! – воскликнул Соломон. – Тогда в беде или прочем неудобстве, будучи среди гоев, он может рассчитывать на помощь всего нашего народа. А если случится, что он причинит вред соплеменнику или даже убьёт его, то судить того человека сможет только наш, еврейский суд, и никакие гойские князья и судьи над ним не властны.

Юноша смотрел на дядю, не вполне понимая, как можно не считаться с местной властью, и Соломон продолжил:

– Не смотри ты так недоверчиво, Натан! Во всех городах, где есть наша диаспора, мы выкупили у знати такое право для нас. Больше того – те евреи, что победнее: всякие сапожники, лекари с малым доходом и прочий сброд —нами согнаны руками гойской знати в гетто – районы единого проживания, в которых действуют только наши законы, и ни один гой не вправе совать своё рыло на ту землю.

– А если придёт в голову сунуться?

– На тот случай входы в гетто охраняет надёжная стража из самих же гоев. Их задача – не пропускать других своих, ну и наших заодно иногда, когда они выходят из повиновения, но это уже совсем другая история!

Они ещё долго беседовали, глядя на поднимающееся по небосклону солнце, а усилившийся ветер, надувая паруса, гнал корабль на юг, туда, где, затмевая блеском все остальные столицы, стоял тысячелетний Константинополь. К исходу дня их судно вошло в бухту Золотой Рог и, пробившись сквозь массу кораблей, причалило к пристани. Натан заворожённо смотрел на открывшийся перед ним вид. Раньше Варна, в его представлении, олицетворяла собой всю известную ему роскошь, искусство и величие, которую способна породить цивилизация, но, увидев Константинополь, юноша понял, что сильно заблуждался. Его Варна в сравнении со столицей выглядела так, как тот же рыбацкий посёлок перед ней. Высокие, в пятнадцать метров, городские стены сплошь были усеяны башнями, в них тут и там блестели окованные медью ворота, а за ними, словно разворошённый улей, шумел город.

Когда нанятая повозка въехала в очередной квартал, Натан обратил внимание на едва уловимые изменения вокруг. Стены домов здесь во многих местах были обшарпаны, тут и там валялись кучи мусора, а одежда на встреченных жителях потеряла краски и привлекательность. В ней стали преобладать нейтральные, тёмные цвета, и редко на какой женщине блестели драгоценные украшения.

– Это наши, мы в гетто, – сказал Соломон.

– Здесь одни бедняки? – спросил Натан.

– Нет, просто не в традициях евреев выряжаться и обращать на себя внимание. Также и дома: снаружи разруха, а внутри богатство и уют. Зачем мозолить глаза гоям!

– Тпруу, стой! – вдруг закричал возничий и натянул поводья.

Лошади остановились, и седоки сошли на землю. Перед ними, за высоким забором, возвышались несколько двухэтажных зданий, столько же массивных, сколько и нелепых своей мрачностью и безвкусицей в архитектуре. Соломон подошёл к дубовым воротам и потянул за шнур колокольчика. Раздался звон, и двери в одной из створок распахнулись. В проёме показалась фигура дородного мужчины с крепкими руками. Он посмотрел на Соломона, тряхнул копной кучерявых волос в приветствии и повернул крючковатый нос в сторону юноши.

– Он со мной! – произнёс Соломон и добавил: – Мой племянник.

Толстяк молча посторонился, и они прошли во двор, в котором бездельничали ещё четверо таких же здоровяков с ножами у пояса, и вошли в расположенное напротив входа здание. Их встретил лысоватый, преклонного возраста и совершенно невзрачный слуга. Он поприветствовал Соломона и молча воззрился на его спутника.

Соломон, поймав устремлённый на юношу взгляд, представил его так же, как и перед этим охраннику.

– Самуил здесь? – спросил он затем.

Слуга отвечал, что Самуил изволил приехать два дня тому назад, что сейчас с ним хозяин и ещё три высокочтимых гостя, что все они заняты, но он тотчас же доложит об их прибытии.

– Кто этот Самуил? – спросил Натан, когда они остались одни.

– Очень важный начальник из Венеции! – сказал Соломон. – В нашей иерархии я подчиняюсь непосредственно ему.

– А хозяин этого дома… домов?

– Он старший над всеми евреями Константинополя.

– Он важнее тебя и Самуила?

Услышав вопрос, дядя растянул губы в улыбке.

– Самые важные те, кто приближен к Домам Венеции, именно там решаются судьбы мира.

– Но ведь ты сам говорил, что Константинополь столица сильнейшего государства!

– Пока так! – уклончиво ответил Соломон. – Но всё её влияние сосредоточено в деньгах, которые перемещаются по велению наших венецианских хозяев, а учитывая глупость императоров и высших сановников, что правят этой империей, её годы уже сочтены.

Натан помолчал, обдумывая услышанное, и спросил, озвучивая свою догадку:

– Эти Дома и есть тот главнейший род?

Соломон улыбнулся шире прежнего и поощрительно потрепал вихры племянника.

– Сразу видна наша кровь! – воскликнул он. – Мозги и смекалка на месте!

– А разве… – произнёс юноша, собираясь озвучить очередной вопрос, но смолк при возвращении слуги.

Тот неслышными шагами приблизился и бесцветным голосом сообщил, что Самуил скоро их примет, но пока придётся подождать в одной из комнат. Он провёл гостей широким коридором с медными подсвечниками на стенах, и оставил их в просторной гостиной с покрытыми позолотой узорчатым столиком и мягкими креслами вокруг. Соломон первым опустился в одно из них. И с наслаждением откинулся на высокую спинку.

– Садись! – пригласил он племянника, указывая на кресло рядом.– Верно, не приходилось нежиться в таком удобстве?

– Не приходилось, – подтвердил Натан и сел, вынужденный придать телу непривычную позу.

– Нас прервал этот старик. Ты что-то собирался спросить? – напомнил Соломон, желая продолжением беседы скрасить время ожидания.

– Ах да, дядя! – вспомнил юноша. – Ты, говоря обо мне, всегда вспоминаешь значимость рода матери. Но разве не был умён мой отец?

Соломон внимательно посмотрел на племянника и, уловив подтекст прозвучавшего вопроса, как можно мягче произнёс:

– Твой отец, Натан, был довольно неглупым человеком, несмотря на то, что происходил из ашкеназов. После свадьбы твой дед сделал всё, чтобы семья его любимой дочери ни в чём не испытывала недостатка. Мало того, что твоему отцу досталось приданое, о котором он раньше не мог и мечтать, ему ещё и купили прекрасный дом в богатой Корсуни, что в Таврии у самого Русского моря. Мы потеснили тамошних караимов и воткнули его в самое прибыльное на земле дело – работорговлю. Твоему отцу только и оставалось, что ложно принять христианство и начать зарабатывать достойные деньги, но он отказался, говоря, что не собирается, даже ложно, предавать нашу Тору. Подумать только! Все евреи так поступали и поступают, когда к этому подталкивают обстоятельства, при этом нисколько не отдаляясь от нашего Закона и продолжая чтить Пятикнижие, как и прежде! Нет, твоему отцу вздумалось проявлять характер! Хотя, мне кажется, ему просто не хватило духа торговать гоями. Эта слабость его и погубила. Он продал всё в Корсуни и с вырученными деньгами и семьёй сел на корабль, надеясь начать новую жизнь в Константинополе. Моя бедная сестра! Ни она, ни мои племянники, ни её простодушный муж так и не добрались до столицы мира! Только через годы судьба наградила меня тобой, и теперь, по смерти моих драгоценных родителей, только мы вдвоём являемся продолжателями нашего рода!

Соломон отвернулся, не желая объявлять перед племянником нахлынувшие на него чувства, но по дрогнувшему голосу Натан понял, в каком состоянии сейчас находится его родственник. Он выждал немного и, не желая расстраивать дядю, переменил предмет разговора.

– Скажи, зачем нужно менять Веру, даже и ложно, для занятия работорговлей? Неужели евреи ущемляются в этом деле из-за приверженности Торе?

– Нет, дело не в иудаизме, а в греческих законах. Эти христиане настолько погрязли в лицемерии, что, не желая расставаться с прибыльными налогами, решили обозначить заботу о единоверцах. Император объявил, что заниматься продажей христиан может только торговец одной с ними Веры. Караимы и наши, давно оседлавшие эту торговлю, моментально окрестились для вида, в душе своей оставаясь приверженцами оглашённого Мойшей Закона, и поток славян, гонимых через Тавриду к портам Египта и Малой Азии, так и остался в их руках.

– А кто это, кого ты назвал караимами? – спросил любознательный юноша.

Соломон поморщился, но всё же ответил:

– Это те, кто считают себя евреями. Когда-то, несколько столетий назад, к востоку от рек Дон и Ра существовало крепкое государство, с которым вынуждены были считаться целые империи. Гонимые мусульманами, к ним из Согдианы перебрались наши, еврейские купцы, которые вскоре взяли власть над местными гоями, прозывающимися хазарами. Правя ими, они размножились и стали допускать противные Господу нашему смешанные браки. Если рождался ребёнок от хазарина и еврейки, то их ребёнок пользовался покровительством родственников с обеих сторон, ибо, как я уже рассказывал, по нашему Закону рождённый еврейкой есть еврей, а у хазар, как и у всех гоев, принадлежность к народу судится по отцу. Когда же рождался ребёнок от еврея и хазаринки, то обе стороны отворачивались от него, не давая ему поддержки ни в чём. Со временем таких отверженных скопилось множество, и они, вырастая, уходили искать лучшей доли, оседая в благословенной Таврии среди прочих гоев. Караимы – и есть их потомки.

– И что, все они заняты в работорговле?

– Конечно, нет! – рассмеялся дядя. – Для этого их слишком много! Есть разные – от нищих до пресытившихся жизнью богачей, от сапожника до купца.

Скрипнула дверь, и в комнату заглянул всё тот же слуга. Он сообщил, что Самуил уже освободился и ждёт. Они, ведомые им, прошли тем же коридором, поднялись по широкой лестнице на второй этаж и вошли в небольшую комнату с ещё одной дверью напротив. Они снова остались вдвоём, но ждать пришлось недолго. Дверь открылась, и вошёл высокий, поджарый мужчина со свисающими от висков косичками и посеребрённой сединами бородой. Соломон поклонился, и юноша поспешил последовать его примеру. Самуил ответил коротким кивком и остановил внимательный взгляд на незнакомце.

– Это Натан, мой единственный племянник! – сообщил Соломон начальнику. – Милостью Господа нашего Яхве он выжил, и теперь, если позволите, я приобщу его к нашему благому делу.

Самуил после недолгой паузы согласился, не видя причин отказывать в просьбе лучшему своему помощнику, и сразу перешёл к делу.

– Помнится, ты обрабатывал Никифора, чиновника из торговой палаты? – спросил он. – Этот гой сейчас важный сановник, надо напомнить ему о его возросшем долге. Отдавать ему, при его запросах, нечем, но соглашайся на списание процентов при условии, что обеспечит нам приоритет в продаже пряностей. В последнее время нам очень досаждают персы. Они наполнили рынки своими дешёвыми товарами и тем теснят нас, заставляя свернуть свою деятельность в этом направлении. Пусть приложит старания к тому, чтобы их лишили полноценного доступа к рынкам и потеснили заодно греческих купцов. Наша задача – добиться передачи всей торговли с правом взимания пошлин в руки Генуи и Венеции, с полным разорением местных ремесленников и крестьян. Вот тогда можно напрямую диктовать свою волю этим гоям, не опасаясь никаких досадных случайностей!

– У меня тесные отношения и с другими полезными людьми, не только с ним, – заметил Соломон. – Может быть, есть смысл надавить и на них?

– Не только ты имеешь на них влияние, Соломон! – ответил ему Самуил. – С ними прекрасно справятся и другие, но к Никифору имеешь подход только ты. Добьёшься успеха с ним, немедля возвращайся на Русь. Сейчас ты со своими талантами нужнее там. Князья снова вместо обоюдных сражений один за другим заключают мир с половцами, и если найдётся среди них сильный, то сможет, собрав Русь в единый кулак, при дружбе со Степью возродить величие древних Славии и Русколани. А тогда… Впрочем, не тебе, Соломон, рассказывать о наших интересах. Необходимо срочно разрушить не только созданные союзы, но и саму память о них! Нам нужны слабые осколки от прежней Руси, множество княжеств, беспрестанно воюющих друг с другом и соседями, и в этом наши интересы сходны с рыцарством, что собирают силы, ища приобретений в восточных землях.

– Мне наладить отношения с ними? – уточнил задачу Соломон.

– Нет, об этом позабочусь я. Там есть свои сложности, требующие немедленного разрешения. Ашкеназы, коих мы допустили в Европу, всё менее поддаются нашему влиянию. Мало того что они возомнили себя евреями, равными нам, они ещё преступают данный нам Закон – всё чаще общаются с гоями и перенимают их обычаи, заводя среди них друзей! Ты слышал, Соломон! Гои в друзьях избранного Господом народа! Больше всего в этом разврате преуспели ашкеназы, живущие среди германцев. Что ж, они сами выбрали себе судьбу! Пусть те же германцы и возвращают это стадо под нашу руку!

Самуил остановился, не желая говорить лишнего при новичке, и произнёс:

– Пожалуй, я задержался. Есть ещё неоконченное дело.

Он шагнул к двери, но, открыв её, обернулся:

– Мы одного отступника судим. Таких редко встретишь. Наверное, вам полезно будет на него взглянуть!

Гости поспешили за Самуилом и оказались в помещении, размерами своими сравнимыми с залой. На возвышении у стены стоял длинный, покрытый красной скатертью стол, за которым восседали четыре убелённых сединами старца. Перед ними, с двумя молодцами за спиной, едва держался на ногах такой же старик, только изрядно избитый. Грязные лохмотья, когда-то бывшие вполне приличной одеждой, свидетельствовали о длительном пребывании их хозяина в заточении, а разбитые губы, синяки и ссадины на истощённом лице и руках – о неустанном внимании тюремщиков. Самуил прошёл к столу и уселся во главе его, дав знак Соломону. Тот, оставив племянника у окна, тут же присоединился к заседающим судьям.

– Значит, ты, Исайя, отрицаешь Закон Господа нашего? – раздался резкий, заметно погрубевший голос Самуила.

Узник молчал, очевидно, собираясь с мыслями, но тишину снова нарушил крик другого старца:

– Отвечай, сын гиены и пса, отвечай председателю Сената!

Один из стражников толкнул пленника так, что тот, не удержавшись, рухнул на пол, но его тотчас подняли на ноги, ставя перед лицом сенаторов. Старик воззрился на своих судей подслеповатыми глазами, стараясь рассмотреть каждого, и разлепил посиневшие губы.

– Никогда не преступал я законов Бога, – прохрипел он. – Только те, что навязаны Врагом человечества и народа моего!

– Что? Называть Господа врагом?! До какой ещё мерзости ты способен упасть, впадая в безумие? – вскричал тот же сенатор.

– Позвольте? – вкрадчивым голосом спросил один из судей и, дождавшись кивка, уже совсем другим, обвинительным тоном спросил громогласно: – Как смеешь ты, глупец, разделять народ Израиля, избранный, и человечество! Разве не знаешь, что одно заменяет другое?

Исайя откашлялся, сплёвывая сочащуюся горлом кровь, и с прежней натугой ответил:

– Да, ты прав, Миха, народ наш избран, избран при попущении Бога.

Он снова откашлялся и повысил сиплый голос:

– Но избран, поборов слабости свои и страх, низвергнуть ложь и те беззакония, что порождаете вы и стоящие над вами! Дорогой ценой обходится народу моему его избранность! Травите его грехом и заставляете грех этот сеять вокруг, озлобляя народы. Знаю, добившись своего, бросите народ мой под копыта чужих коней и, на том извлекая выгоду, скажете: «Не наши они и не были никогда таковыми!»

– И это слова того, кому доверили мы учить, кого провозгласили в наставники и ввели в общество наше! – воскликнул Миха, воздев руки к потолку.

– Я вижу, нашему Исайе слава своего тёзки глаза затмила! – сказал, усмехаясь, Самуил. – Что, переполняет злоба к народу Израилеву? Ведь сказано у пророка твоего: «Ужас и яма, и петля для тебя, житель земли!».

Слушая речь председателя, узник скривил окровавленные губы в натянутой улыбке.

– Не Исайи это слова, приписаны по смерти его в эпоху «Второго храма», в слепленных вами «Второ и Третьеисайях». Не зря называл он хозяев ваших князьями содомскими, превративших иудеев в народ грешный, обременённый беззакониями, племя злодеев, сынов погибели! И ещё сказано им о вас: «Хульники, вы говорите: мы заключили союз со смертью, и с преисподней сделали договор; когда всепоражающий бич будет проходить, он не дойдёт до нас, – потому что ложь сделали мы убежищем для себя, и обманом прикроем себя. Градом истребится убежище лжи, и воды потопят место укрывательства! И союз ваш со смертью разрушится, и договор ваш с преисподней не устоит! Когда пойдёт всепоражающий бич, вы будете попраны!»

Голос старика креп с каждой фразой и, достигнув апогея на последней, оборвался. Сенаторы переглянулись и в глазах друг друга прочли плохо скрываемый страх.

– Видишь, Миха, слово в слово цитирует, а ты боялся, что ему в подвале мозги отбили! – произнёс Самуил после некоторой паузы, деланно рассмеялся и продолжил, уже обращаясь к обвиняемому: – И после этих слов ты утверждаешь, что любимый тобой пророк был снисходителен к евреям?

– Нет, не был! – отвечал узник. – Не снисхождением, а любовью и заботой окружал он народ свой. Разве не помните шесть заповедей его? Честность в действиях, искренность в словах, отказ от нечестной прибыли, неподкупность, отвращение к кровавым действиям, удаление от всякого зла. Впоследствии им же они сведены к двум: справедливости и милосердию!

При последних словах Соломон опустил глаза. Он, не будучи избран в сенат, всё же сидел среди высокого собрания, и имел право озвучить своё мнение. Ещё была возможность, следуя призыву пророка, подать свой голос, хотя и навлекая на себя гнев власть имущих. Он всей кожей ощущал на себе взгляд племянника и понимал, какого действия тот ждёт от своего дяди, и мозг его разрывался от мыслей, призывающих к действию и благоразумию одновременно. Но Соломон не успел ещё прийти к какому-либо решению, когда раздался скрипучий голос третьего сенатора:

– Давайте вернёмся к другим пророкам и законам, данным нам, – сказал он. – Вот, взять, к примеру, утверждение: «Иноземцу отдавай в рост, а брату твоему не отдавай в рост!» А чему учишь ты?

– Отдавая в рост иноземцу, человек грешит так же, как если бы отдавал брату своему, – отвечал старик потускневшим голосом, заранее осознавая, какая участь ожидает его.

Среди сенаторов прокатилось некоторое оживление, но скоро смолкло.

– Но знаешь ли ты, что ростовщичество – одна из составляющих нашего благополучия? – продолжал вопрошающий. – Зачем посягаешь на народ свой?!

– Не посягаю, но защищаю! – коротко ответил обвиняемый.

– Я слышу, ты приравнял инородца с братом евреем? – вопрошая, снова высказал обвинение Миха. – Но разве тебе, раввин, не известно сказанное: «Не вступай с ними в союз и не щади их!»

– Эти слова не от Бога! – только и ответил старик.

Повисло молчание, но ненадолго. Председатель, понимая, что ждать раскаяния бессмысленно, наконец подвёл итог:

– Высокий суд рассмотрел доносы и твои показания. Из прочитанного и услышанного явствует, что не признаёшь ты Закона, данного народу нашему.

Самуил выдержал паузу и продолжил:

– Ты здесь приводил слова столь любимого тобой Исайи, но знаешь ли, как на самом деле кончил этот пророк? Его поместили в большое дупло, в сердцевину древесного ствола, и распилили надвое. Хочешь такой смерти?

Узник молчал, борясь с охватившими его чувствами, и на измождённом, чёрном от застывшей крови лице его отразилась душевная борьба.

– Отрекись от слов и намерений своих! – возвысил голос Самуил. – Ведь ты одной крови с нами, так не вынуждай нас прибегать к последнему средству!

– Отрекись! Отрекись! – завопили остальные сенаторы, но скоро стихли в ожидании ответа.

Старик в лохмотьях, едва держась на ногах, сглотнул слюну и поднял голову.

– Нет, – только и прохрипел он, не сводя взгляд с председателя.

Тот поднялся и провозгласил приговор фразой того же Второзакония:

– Ты скоро погибнешь! – изрёк он. – Как – ты уже знаешь.

Часом позже, уже трясясь в подпрыгивающей на мостовой повозке, Натан молча обозревал открывающиеся в окно виды. Вот, увлекая взгляд белоснежностью высоких колонн, проплыл мимо окружённый молодёжью университет. За ним, после череды украшенных лепными узорами домов, широкая площадь. Столичный люд неспешно прогуливался, разодетый и важный, дискутируя и философствуя на высокие темы, тут и там сияли шлемы городских стражников, а где-то за спиной готовился к смерти верящий в людей старик.

По прошествии суток путники снова ступили на землю, покинув борт очередного корабля. Как всегда, в наполненный солнцем день в благословенной Тавриде шла своим ходом размеренная жизнь. Прибрежная Корсунь, привычно переполнилась людом. За широкой, покрытой судами гаванью возвышалась высокая стена из тёсаных огромных камней с многочисленными башнями. За ней, надёжно укрытый с моря и суши, процветал богатый и великолепный город. Повсюду работали мастерские – гончарные, кузнечные, литейные, наполнялись товарами склады, ждали путников постоялые дворы с доносящимися из кухонь ароматами. В разных концах города принимали посетителей окутанные паром термы, а по керамическим, протянутым в несколько веток трубам лилась вода. От древней, но прекрасной и поныне площади Агора в разные стороны растекались мощёные улицы. Семь храмов с золотыми куполами возвышались по её краям, а в центре, словно разворошённый улей, кишел снующими людьми рынок. Заезжие купцы торговали украшениями из драгоценных металлов, оружием из русского булата и дамасской стали, изящными стеклянными и бронзовыми сосудами, расписной посудой, пряностями и благовонием. Здесь же рыбаки предлагали дары моря, крестьяне – зерно, виноград и вино. Тут же продавались хлеб, скот, меха, мёд и воск и, конечно, рабы. Поток полонённых или проданных за долги славян, не ослабевая, прибывал с Руси, издревле составляя основную долю дохода от всей торговли. Ежегодно пригоняли тысячи, а то и десятки тысяч пленников и пленниц, которые вскоре переполняли рынки всего Средиземноморского побережья. Вот и сейчас, разорив предместья Киева, половцы пригнали очередной товар. Его быстро расхватали перекупщики, и, как всегда, по довольно низкой цене. Половцам задерживаться в городе не с руки, а в приморских городах империи цена на рабов подскочит вдесятеро! Так было издревле, и ничего не изменилось сейчас. Кроме одного: в этом году эпархом – главой города – стал сородич перекупщиков. Стремясь к этой должности, он ложно крестился и теперь во всём отстаивал интересы еврейских купцов и ростовщиков, употребляя своё влияние. А влиянием Шимон обладал весомым. Мало того, что его на эту должность выдвинули знатнейшие сановники Константинополя, его утвердил сам император! Окрылённые новыми надеждами, многие не крестившиеся еврейские купцы решили, что теперь им возможно послабление, и снова появилась возможность поучаствовать в едва ли не в самом доходном византийском бизнесе. Они недолго досаждали просьбами нового эпарха. Обласканный ими Шимон дал согласие на участие в работорговле и им. Был издан соответствующий указ, и десятки новых представителей избранного народа заново принялись осваивать прибыльное дело. Но одно дело – указ эпарха, действующий в пределах Корсуни, и совсем другое – запрет императора! Никто не знал наверняка, как отнесётся к этому нововведению власть в Константинополе. Не прошла и неделя, как караимы вернулись, подсчитывая барыши от выгодной продажи славян за морем. Одни только евреи придерживали живой товар, выжидая, когда придёт подтверждение из Константинополя. Больше всех приобрёл рабов торговец воском Эфраим. Он, в погоне за наживой, вложил всё состояние, купив пять десятков крепких русичей, и теперь нёс убытки, вынужденный содержать такое количество. Когда же, наконец, из столичной диаспоры прислали весть, то она совсем не обрадовала новоявленных работорговцев. Как оказалось, обойти указ императора не представилось никакой возможности, и с нелепым правилом приходилось считаться. Понеся большие убытки, все еврейские купцы, успевшие приобрести рабов, вынуждены были отдать их за бесценок караимам, но всё же сохранили свои состояния, рассчитывая в своём деле не только на них. Только Эфраим не спешил расстаться с таким убыточным теперь товаром. Решив пойти по другому пути, он со своими слугами день и ночь мучил пленников, заставляя тех отречься от своей Веры. Но, на его беду, среди них оказался монах именем Евстратий, принявший постриг незадолго до своего пленения. Постригшись, он часто постился, за что и получил от своей братии прозвище Постник. Когда Эфраим решил морить своих пленником голодом, то Евстратий, более всех приспособленный к отсутствию пищи, продержался дольше всех. Укрепляя своих братьев по несчастью в Вере, он подбадривал их, не давая пасть духом, и скоро в живых остался один – истощавший до костей, но не сломленный. И Эфраим, совсем потеряв голову от досады и убытков, решил принародно расправиться с ним, причём так, как когда-то расправились с Тем, от Кого сейчас этот упрямый славянин не хотел отречься. Постника распяли на глазах горожан, а рядом, беснуясь, скакал Эфраим, вопя: