После завтра

Алексеичу хотелось в Бердск, хотелось сжать в руке мокрый снег, а потом провести холодной ладонью по шее. Хотелось увидеть брата, забрать у него веселого сеттера Карабина, а в выходные поехать с ним рыбачить на Обь, если лед уже встал.

Полгода они строили то, что не было похоже ни на здание, ни на забор, ни на военный объект. Полгода они разгружали бетонные блоки, круглые или шестиугольные, и возводили огромные колонны высотой с пятиэтажные дома. Колонны росли одна за другой, образуя подобие леса. Сверху их скопления напоминали рощи круглых очертаний. Со стороны пустыни их можно было принять за колоннаду греческих портиков или мираж.

Масштаб стройки поражал Алексеича, хотя он и был потомственным строителем, чей отец помнил героическое рождение БАМа и Красноярской ГЭС. Но здесь было что-то иное, нечеловеческое, потустороннее, немыслимое даже для рекордсменов Союза.

Доходили слухи, что стройка раскинулась на сотни километров до Египта, Ливии, даже Алжира, и косвенным подтверждением тому были вереницы грузовиков, которые появлялись из пылевых вихрей. Грузовики везли каменные блоки от портов Красного Моря вглубь континента; везли днем и ночью. Водители-арабы вытирали потные лбы полотенцами, и в закатном свете их костлявые фигуры казались мрачными духами пустыни.

Столбы, что строила бригада Алексеича, пропорциями напоминали стволы дубов. Строили их из бетонных оковалков или гранитных блоков нужной формы, круглой или многоугольной. На стыках блоков делался специальный замок, что придавало колоннам изрядную прочность.

– Пахнет вечностью, – изрек как-то необразованный работяга, глядя на колоннаду, черневшую на фоне заката. Косая решетка теней вытягивалась наискосок.

– Памятник себе делаем, – сказал кто-то.

– Могильный, – проворчал тогда Алексеич, которого мучили боли в спине.

Строили по чертежам. Место, форма и высота каждой колонны были размечены с высокой точностью, которую контролировали приезжие инспекторы. Этой точности способствовала налаженная доставка стройматериалов. Кто и зачем дирижировал этим невероятно сложным строительством, Алексеич не знал, но в душе ненавидел его, потому что гадкая слаженность процессов почти исключила простои. Шесть месяцев они работали по шестьдесят часов в неделю, дышали пылью и меняли здоровье на деньги.

На второй месяц работы Алексеич сорвал спину и три дня провел в госпитале маленького городка Абри, откуда его погнала обратно вонь, исторгаемая Нилом, и жара, от которой весь город жил, не выходя из состояния комы.

За время этой странной вахты Алексеич обнаружил навязчивое желание даже самых недалеких людей понимать смысл своей работы. Весь сброд, что слетелся на эту стройку века со всего мира, слетелся лишь ради жирной оплаты труда. Здесь собрались золотоискатели нашего времени, нашедшие свое Эльдорадо; здесь собрались те, кто мог строить тюрьму, ядерное хранилище или военные укрепления, не задавая вопросов, но…

Но было бы проще не задавать вопросы, если бы самим приказом не задавать их тебе намекнули на смысл происходящего. Здесь же не было никаких приказов и никаких смыслов. Люди и техника перемещали камни и складывали из них столбы. В этом не было ничего угрожающего, о чем следовало бы молчать, повинуясь генетической памяти.

Спрашивать не запрещалось. Рабочие спрашивали у бригадиров, бригадиры задавали вопросы начальникам, те адресовали их еще выше, вопросы уходили в заоблачную высь и никогда не возвращались обратно. Споры разгорались с новой силой.

– Скоро электричество будут из солнца добывать, – убеждал всех очередной оратор. – На опорах поставят зеркала, сфокусируют их в одной точке и получат температуру 7000 градусов. Как в ядерном реакторе. У меня сын физтех закончил. Он знает.

Алексеич объяснял эту любопытствующую тревогу обычным страхом людей быть обманутыми. Ведь если ты не видишь смысла своей работы, очень сложно избавиться от впечатление, что она ничего не стоит. А значит, тебе вряд ли за нее заплатят.

Может ли бессмысленная деятельность тысяч людей приводить к осмысленному результату? Армия научила Алексеича, что иногда может, но пехоте от этого не легче, потому что пехота редко понимает замыслы полководцев и умирает в неведении.

Иногда ему казалось, что безумная стройка не имела смысла сама по себе, и была лишь инъекцией в экономики арабских стран Северной Африки. Своеобразный способ западного мира откупиться от проблемных регионов, а может быть, занять низкоквалифицированных рабочих всех стран, чтобы отвлечь их от мыслей о революциях.

Тогда и сам он, Алексеич, был объектом этого масштабного подкупа. И пусть, думал он. Деньги не пахнут.

* * *

Самолет оторвался от единственной взлетной полосы аэропорта Донгола и взял курс на северо-запад. Стреловидная тень бежала по ухабистой равнине, волнуясь, как флаг.

Скоро Алексеич увидел колонны, те колонны, что они строили эти полгода, а до них строил кто-то еще. Непроизвольно взгляд искал среди моря каменных столбов те, что воздвигла их бригада, но все они казались одинаковыми. Самолет набирал высоту, и новые полчища колонн выступали из-за горизонта, батальон за батальоном. Иногда между ними мелькала россыпь бытовок или кучи мусора, но и они казались одинаковыми, обезличенными.

Алексеич заметил, что по краю стройки колонны были тоньше, но чем глубже в каменные рощи, тем мощнее были составляющие их колонны.

Пятна образовывали какой-то рисунок.

– Гляди, – Алексеич отстранился от иллюминатора, чтобы Пашка мог видеть раскинувшийся под ними ландшафт.

Тень самолета и отдельные колонны стали неразличимы. Они сливались друг с другом, превратившись в потоки желтого, светло-серого, красноватого узора, уходящего в дымку горизонта.

– Ни хрена себе, – Пашка словно впервые понял, что значат сотни километров стройки, о которых говорили на ломанном английском водители грузовиков.

– Радиолокационная станция? – усмехнулся Алексеич. – Сваи?

– Я сразу говорил, что не сваи, – ощетинился Пашка.

Пассажир, сидевший через проход справа от них, вдруг наклонился в сторону Пашки и сказал разборчиво:

– Это Stoneface. Сто-ун-фейс.

Алексеич с Пашкой глянули на него. Пассажир был молод, хорошо одет, лицо его окаймляла аккуратная борода, развязанный галстук и поднятый воротник придавали ему отдаленное сходство с принцем. Он был улыбчив и смотрел чуть свысока.

Stoneface. Слово, которым молодой обозначил их стройку, не вызвало у Алексеича никаких ассоциаций. Полгода они провели без интернета и газет, их единственной связью с внешним миром были водители большегрузов и арабское телевидение.

– Stoneface, – повторил этот третий как бы сам себе, глядя мимо Пашки в иллюминатор. – Вы строили его?

– Строили, – сухо ответил Пашка.

– Великолепно, – сказал незнакомец. – Но вряд ли вы понимали, что строите. Общая картина видна только из космоса.

Он протянул Пашке журнал, на обложке которого было это слово – Stoneface.

– И че это? – спросил Пашка брезгливо.

– Дословно – каменное лицо. Вот, – молодой перелистнул несколько страниц. – Взгляните. Это фото со спутника. Сделано две недели назад.

На развороте журнала была фотография северной части африканского континента, где к западу от Нила светилось бледно-желтое лицо ребенка двух или трех лет, с ямочками на щеках, с белобрысой челкой, пухлого, сощуренного, с ехидной улыбкой на губах и маленьким, еле заметным носом.

Эта гигантская татуировка у изголовья африканского континента состояла из мельчайших пикселей, которыми и были те самые колонны, что строили вахтовики. Бригада Алексеича работала где-то в районе подбородка.

Лицо ребенка, размером с половину континента…

– На кой хрен это нужно? – бормотал Пашка, разглядывая снимок. – Что это вообще?

Незнакомец перелистнул страницу:

– Читайте.

Пашка читал полушепотом.

«Три года назад группа миллиардеров во главе с канадским банкиром Аланом Кьюсаком начала амбициозный проект по строительству в пустыне Сахара каменного сада, очертания которого из космоса напоминают лицо ребенка…»

«Лицо скопировано с семейной фотографии трехлетнего внука миллиардера, Питера Джексона-Крига…»

«Инициатор проекта Алан Кьюсак признался, что идея построить гигантский портрет в пустыне пришла ему во сне в виде откровения…»

«Общая стоимость проекта, который находится в завершающей стадии, оценивается в 325 миллиардов долларов…»

«Около 15 миллионов рабочих и специалистов из 130 стран мира приняли участие в этой грандиозной стройке…»

«Мы запускаем в космос „Вояджеры“ с посланиями инопланетным цивилизациям, но это не принесет плодов, – заявил Алан Кьюсок во время презентации проекта журналистам. – У нас есть лучший способ рассказать Вселенной о своем существовании – свет. Миллиарды лет спустя, когда Земля перестанет существовать, фотонный слепок нашей планеты будет нестись через пространство. Рано или поздно кто-то примет этот сигнал. Но это будет не просто свет еще одной планеты на окраине Млечного Пути. Это будет зашифрованное послание. Лицо человека, моего внука Питера, расскажет им, что мы здесь были, что мы существовали, что мы умели радоваться и ценили жизнь…»

«Эксцентричный миллиардер уверен, что гибель человечества произойдет очень скоро, поэтому предлагает уже сейчас задуматься, что мы оставим после себя…»

– Вот дебил, – процедил Пашка. – Сколько там написано? 325 миллиардов… Ты прикинь, Аксеич. Это ж сколько всего можно построить?

– И сколько всего? – улыбнулся молодой, что сидел справа.

«Надменная скотина», – подумал Алексеич, с любопытством разглядывая пашкиного оппонента.

– Да дофига всего, – ответил Пашка авторитетно. – Бабки немереные. Бюджет страны какой-нибудь. Сколько больниц, сколько дорог… Там каждая колонна стоит, как детский сад у нас на районе.

– С той лишь поправкой, что уже через пару сотен лет ничего из перечисленного не останется, – сказал незнакомец равнодушно. – А Stoneface будет стоять.

– И смысл? – Пашка рассвирепел. – Ну и будет стоять? А дальше что? Я понимаю, когда делают для людей здесь и сейчас. Зачем гадать о том, что будет через сто лет?

Незнакомец пожал плечами.

– Может быть, он не гадал. Вы когда-нибудь думали о том, что средний человек знает о египетской цивилизации в основном то, что они умели строить пирамиды? А сколько было цивилизаций, о которых мы не знаем ничего? Они не оставили следа, и, возможно, с точки зрения высшего суда прожили бессмысленный цикл истории.

– Это чушь какая-то, – отмахнулся Пашка. – Люди еще покажут. Через сто лет будет все не так, как сейчас. Искусственный интеллект будет и виртуальная реальность. Никому не придет в голову ставить каменные истуканы. Это язычество. Навоз, короче.

Незнакомец усмехнулся и достал ноутбук.

– Может быть, – сказал он, чему-то улыбаясь. – Но я не переоцениваю возможности человечества. Будет еще несколько циклов подъема и спада, но потом… Нам просто некуда деваться. Мы заперты здесь. Вы слышали, что до ближайшей к Солнцу звезды, Проксимы Центавры, 80 тысяч лет полета? Это на порядок больше, чем существует наша цивилизация. Мы ужасно одиноки в этом космосе. Оставить след: вот наша единственная миссия.

– Ерунда, – фыркнул Пашка. – Примитивщина. У бога на нас другие планы.

– Откуда вы знаете его планы? Пока вы строили Stoneface, вы не знали даже планов вашего работодателя. Вы видели фрагменты и думали что это… кстати, что вы думали?

– Что это радиолокационная станция, он думал, – зевнул Алексеич.

– Да при чем тут это? – возмутился Пашка. – Ты сам-то что думал?

– Это неважно, – сказал незнакомец примирительным тоном. – Никто не догадывался. Я тоже не знал. Иногда общая картина видна лишь с очень большой высоты. А мы с вами, боюсь, у самого дна.

Все замолчали. Незнакомец уткнулся в ноутбук, и пальцы его забегали по клавиатуре. Пашка смотрел на разворот журнала. Алексеич уперся лбом в прохладный иллюминатор, за которым белые облака все плотнее укрывали рисунок. Алексеичу казалось, он различает щеки ребенка и его озорную улыбку, а, может быть, он лишь хотел увидеть их в потоках цветовой лавы, которая спекла и растворила результаты их полугодового труда.

И нет больше меня, есть лишь лава, лава, лава…

Видение исчезло. Самолет летел над айсбергами белых туч.

– А, прикинь, Пашка, – сказал Алексеич негромко. – А прикинь, Пашка, если весь наш смысл состоит лишь в том, чтобы построить вот такую херновину и послать в космос сигнал, что мы когда-то жили? И ничего большего. И все наши страдания, интриги, обиды… Это наше вечное «я», «я», «я»… Ничто. Дым из трубы. А смысл лишь в том, чтобы доказать возможность жизни в нашей галактике?

– Да ну, – буркнул Пашка. – Я не верю в эту чушь.

– Вспыхнем, сгорим и не останется следа, кроме этого сгустка фотонов, за который, может быть, кто-то скажет нам спасибо, – проговорил Алексеич.

– И что мне толку с того, что через пять миллиардов лет мне кто-то скажет спасибо?

Алексеич не слушал.

– Получается, – говорил он, – я приложил руку к главному проекту человечества и теперь могу спать спокойно.

– Ага, – ухмыльнулся Пашка. – Ты еще бабки отдай на благотворительность. Все равно ведь все помрем.

– Бабки не отдам, – Алексеич привалился к иллюминатору и закрыл глаза. – Но межпозвоночную грыжу с этих пор считаю не напрасной.

– Болван, – буркнул Пашка и тоже уснул.

Долгожитель

Время чтения: 35 минут

#бессмертие

Мне девяносто восемь лет. Девяносто восемь… Почти век на Земле. На Земле, которая начинает уставать от моего присутствия, и все безжалостней трет меня в своих жерновах. Хочется меньше двигаться. Сны мало отличаются от яви.

Упавший с ночного столика флакон доставляет хлопот. Теперь мне нужно сесть на краешек кровати, опереться на трость, почти навалиться на нее, потом соскочить на одно колено, медленно клонясь книзу, пока не увижу негодяя, пока не смогу дотянуться до него. Хороший план. Трудный. Нужно действовать поэтапно.

Боль стреляет через колено по спине. Скрипят половицы. Гремит по полу трость. Беглец пойман и обезврежен, но в пояснице теперь кол.

Я стаскиваю тапочки по одному и ложусь, вытягиваясь около Нинель. От нее пахнет лавандой. Она сонно поворачивает голову:

– Что?

– Спина.

– Намажься. У меня сегодня тоже было…

– У тебя не может быть. Ты молодая.

Она улыбается сухими, почти белыми губами:

– Всего семь лет разницы.

– Целых семь лет.

Девяносто восемь… Трудно дряхлеть. Но эта тяжесть в ногах и голове, эта дряхлость, это чертово долголетие – это то, к чему я стремился, стараясь выжить и продлить свой путь здесь. Я оставил позади военную службу, экспедиции в Арктику и две пандемии. Молодым остается тот, кто умирает до срока, но мне повезло остаться. Значит, я получил сполна то, что хотел. Что хотел… Получил… Арктика… Снег метет волнами… Волны образуют барханы… Желтые, огромные барханы… По ним идут длинные тени верблюдов… Их ноги бесконечны, как на картинах Сальвадора Дали…

Резкий стук вырвал меня из полудремы. По потолку бежали красные всполохи, словно махала крылами кровавая птица. Под окнами коттеджа слышались встревоженные голоса. Снова застучали.

– Что это? – Нинель приподняла голову.

– Сигнализация сработала, – ответил я, начиная вставать. – Приехали пожарные.

Я спускался долго. Все это время на крыльце топтались тяжелые ноги.

– Полиция, – услышал я голос, не привыкший к отказам. – Открывайте!

И еще один голос, даже более властный, чем первый:

– Буди, буди его.

Снова стук.

– Я не могу перелететь, – ворчал я себе под нос и все же спешил, как мог. – Черти полуночные.

Наконец я отпер. Глаза полицейского прятались под козырьком форменной кепки. Лишь на секунду я увидел его взгляд, быстрый, как фотовспышка. Неприятные обесцвеченные глаза, привыкшие видеть в каждом подозреваемого.

– Капитан Разумов, полиция города Москва, – представился человек, небрежно демонстрируя электронное удостоверение. – Игорь Васильевич Лунгин?

Он листал что-то на своем планшете. Я кивнул. Он не заметил кивка и повысил голос:

– Вы Лунгин?

– Да.

– Кто-то еще в доме?

– Моя супруга. Что случилось?

– Вам необходимо проехать с нами. Здесь недалеко.

– Я не одет.

– Это неважно.

– Я жене скажу.

– Наш сотрудник сообщит ей.

Меня подхватили с двух сторон под локти и повели по тропинке к калитке. Их несоразмерный шаг причинял мне боль. Оба полицейских – и Разумов, и его начальник с животом невероятных размеров – были в каком-то диком, неясном возбуждении; я словно был добычей, которая будит в них жажду крови. Я ощущал их ликование.

За воротами стола машина, вроде полицейского микроавтобуса. Мне помогли забраться. Внутри сидело еще трое или четверо. Дверь захлопнулась, погас свет. В черных окнах я видел отражение своего изношенного лица, на котором отпечатались несколько слоев морщин, один поверх другого.

Мы ехали недолго – может быть, минуты три. Дверь с грохотом распахнулась, и в первые секунды я ослеп и оглох. Мощные прожекторы засвечивали все вокруг. Нестерпимо галдели люди. Работал громкоговоритель.

«Назад… Отойти от заграждения… Я сказал, назад!» – хрипел раздраженный голос.

Когда глаза мои привыкли к свету, я увидел берег нашей речки, которая разделяла поселок на две части. Через речку, выгибая спину, был перекинут пешеходный мост с ажурными перилами. Мост и берег около него были огорожены, и односельчане напирали на ограды. Мальчишки пытались просочиться между взрослых.

«Назад, – настырничал громкоговоритель. – Я сказал, назад!».

У самой воды стояли несколько полицейских машин и один большой грузовик, на котором я прочел – «Водоканал». Справа по другую сторону я заметил гражданский автомобиль в ярко-оранжевой раскраске. Его двери были открыты. Около него сновали два человека в форме.

Мои спутники взяли меня под локти и повели за ограждение. Кто-то поздоровался со мной. Дежурный полицейский сдвинул ограду, давая пройти. Мы поднялись на мост.

Нас ждал военный полковник с круглым лицом и насмешливыми глазами, которые обшарили меня с ног до головы.

– Лунгин? – спросил полковник.

– Так точно, – ответил сопровождавший меня человек с огромным пузом (его звания я не разглядел).

– Вязников, – представился неразборчиво полковник, приглашая меня к перилам. Я подошел и пару минут просто стоял, переводя дух. От реки веяло прохладой.

«Какая хорошая ночь», – подумал я. – «Как я от всего устал».

В узком горле под мостом вода разгонялась и вилась, как брошенный платок. Вдоль дорожки, проложенной одним из прожекторов, танцевали остроглазые блики. Я не видел ничего необычного.

– Водолазы на точке? Связь есть? – услышал я за спиной голос Вязникова.

– Что там? – спросил я.

– Погасить фонарь, – крикнул полковник. – Водолазам скажите подсветить.

Через минуту прожектор погас, и почти сразу включился другой, подводный. Под нами образовалось световое пятно, в котором неестественно дрожала зеленая вода.

Сначала я не увидел ничего, кроме мутной пелены, которая беспокойно двигалась под нами стаей мелкого гнуса. Глубина в этом месте была метра два или два с половиной, и летом мальчишки любили прыгать с перил моста в воду, выплывая ниже по течению, где берега реки были не столь круты.

И вдруг в освещенной зоне что-то появилось. Сначала оно трепыхалось на границе пятна, а затем само пятно сместилось – видимо, водолаз поправил прожектор – и мы увидели крупное тело, которое припадочно билось, то приближаясь к поверхности, то уходя вглубь.

В первые минуты мне показалось, что отвратительная белесая рыбина с отрубленных хвостом умирает в агонии, не в силах соскочить с рыболовного крючка.

Нет, это не рыбина. Это человек. Это человек. В свете прожектора мелькали лохмотья. Руки его, почему-то прижатые к телу, иногда совершали широкий взмах. Он вырывался на поверхность, но что-то резко дергало его назад. В зеленой глубине он совершал мучительный танец, снова и снова рвался к поверхности.

Мне показалось, что я увидел его лицо. Оно появилось на короткий миг, как-то случайно преломив лучи и став видимым, но этот миг отпечатался в моей памяти. Лицо было совершенно бледным, с зеленоватым отливом. Круглая печать мучений. Это была восковая, отекшая маска, и она кричала, кричала, не издавая ни звука.

– Омерзительно, – оттолкнулся я от перил.

Полковник, кажется, был доволен произведенным на меня эффектом.

– Что скажете? – спросил он.

– Что сказать? Понятия не имею.

– А вы подумайте.

Голос полковника кольнул неприятной иронией, словно он поймал меня на лжи. Я рассердился:

– И думать нечего! Я могу лишь повторить – я не знаю, что это за тварь

– Ладно, – хмыкнул он. – Пройдите с нашими сотрудниками.

Меня сопроводили в микроавтобус под хищные взгляды соседей. Я сел и откинулся на спинку кресла, стараясь унять поясницу. Смертельно захотелось в туалет..

Человек с огромным животом сел рядом, плотоядно сопя. Он что-то предвкушал. Мягкое бедро неприятно нагрело мой бок. В этот раз я разглядел полковничьи погоны.

– Местные пошли на ночную рыбалку и заметили эту штуку, – сказал он. – Вызвали полицию. Наши специалисты просмотрели записи с видеокамер в этом районе и вот что обнаружили.

Он протянул мне планшет. На экране была наша улица, чуть изогнутая и тонущая в клубах зелени. Дорога рябила брусчаткой. Кто-то сидел вдалеке на оградке забора, изредка шевеля головой. С минуту ничего не происходило. Мелькали секунды хронометра. Начало темнеть. Было около половины десятого.

В кадре появилась машина, небольшая и, как мне показалась, раскрашенная в ярко-оранжевый цвет прокатной конторы. Она быстро приблизилась и остановилась наискосок от моего дома, небрежно заскочив углом на тротуар. Из нее вышел человек. Торопливо, словно с дурным намерением, он шагал к моему дому, но на полпути развернулся и снова сел в машину. Там он находился минут десять. Полковник переместил ползунок в нужное место, пропустив фрагмент: теперь человек шел к моей двери уже размеренно, даже нехотя, словно сомневаясь. Включился вид с другой камеры. Он подошел к самому дому, постоял несколько секунд, вернулся к автомобилю, замер, точно оцепенел, потом прыгнул внутрь и уехал.

Полковник снова щелкнул по экрану, переключив вид.

– Вот видите, – он скользил пальцем по экрану. – Вот он. Смотрите внимательно.

На экране я увидел часть поселка, выходящую к реке. Камера проследила за появившимся автомобилем. В правом углу экрана показался фрагмент моста.

Машина выехала на берег, описала дугу и остановилась. Человек вышел из нее и стянул с заднего сиденья что-то очень тяжелое, едва удерживая в руках. Двери так и остались открытыми. Некоторое время он возился с предметом, затем встал и зашел на мост, сгибаясь под тяжестью ноши, которая оттягивала его руки вниз. Камера, до поры до времени следовавшая за ним, достигла крайнего положения, и человек выпал из кадра, продолжая, видимо, подниматься на мост.

– А потом этот чудак прыгнул, – констатировал полковник. – Видите круги?

По воде расходились концентрические волны.

– Он привязал себе на шею тяжеленную болванку и махнул с моста. Но при этом не захлебнулся. Как, по-вашему, такое возможно?

Я ощутил пытливый взгляд на своем виске. Я молчал.

– Игорь Васильевич, в первую очередь нас интересует, с чем мы имеем дело. Что вы знаете об этом человеке? – спросил полковник мягче.

– Ничего. Я никого не ждал, – я отсел от него и развернулся вполоборота. – Послушайте, я действительно не против помочь вам, но я не знаю ни этого человека, ни его машину.

– Хорошо, – с подозрительной готовностью кивнул полковник. – Тогда взгляните на его фото.

Он снова передал мне планшет. Несколько секунд я разглядывал три фотографии, вырезанные из видеозаписи, неразборчивые и мелкие, но достаточные, чтобы зародить во мне подозрение.

– Та-ак, – протянул полковник. – По лицу вижу, что узнали.

Я кивнул:

– Могу предположить, что это Заяц, – сказал я. – Капитан Заяц. Нет, майор. Да. Майор. Заяц – это фамилия. Я не видел его бог знает сколько.

Полковник что-то быстро набирал на планшете.

– Заяц Александр Робертович? Вы служили с ним, так?

– Да, это было очень давно. Мы были вместе…

– Стоп, исповедь подождет, – остановил полковник. – На данном этапе меня интересует одно: представляет ли он угрозу для наших людей?

– Понятия не имею.

– А все же?

– Я бы соблюдал осторожность.

Полковник помолчал.

– Ясно, – сказал он и громко откашлялся, после чего вполголоса произнес в рацию: – Пост один, прием, пост один. Извлекаем сетью, слышите? Сетью. Не контактировать. О выполнении доложить. Действуйте.