Август в деревне

* * *

Не говори ни слова,

отбрось пустую спесь,

возьми меня такого,

такого как я есть.

В промежутках счастья

с тобой в любой дыре

я буду так прекрасен,

как утро в январе.

* * *

Я умер, я помер, обо мне не трезвонь,

пусть капают капли в сухую ладонь,

и заспанный мальчик в оторванном мире

блуждает по темной нездешней квартире…

Жизнь как осока глядит свысока -

почерком пьяным танцует рука.

* * *

Только что, я забыл стихотворение,

которое готов был записать.

Значит, оно было такое юное,

чье целомудрие

ещё никому не нужно знать.

НЕОТПРАВЛЕННОЕ ПИСЬМО

в этом городе, милая, пахнет грибами

при встрече «здрасте» говорит прохожий

по воскресеньям потчуюсь пирогами

пятиэтажки-портфели крокодиловой кожи

здесь до Волги шесть тысяч метров

так мне сообщили стрельнув сигарету

жёлтые берёзы рождают осенние строфы меня катастрофит по швам как старую печку

как там ты? В принципе мне комфортно

вот если бы не эти рифмы, то бы…

может быть, ты приедешь на наш «oktober»

дорога уже проложена мною

в эти среднерусские джунгли

приезжай, будем вместе читать

«Сельскую жизнь» 1971 года

ею оклеены в моей комнате стены

будем на склоне сидеть у Волги

пальцами дырявить прелый свод небосклона

падающие звёзды ртом ловить

их так много падает на счастье

в пору отыскивать…

* * *

ты какая-то такая

вся такая не такая,

неба замшевый кусок

мне попался за обедом

под суровым черным хлебом

золотистый волосок.

* * *

Мучай меня, хоть замучай,

но по-весеннему мучай,

это мученье – спасенье,

но мучай меня по-весеннему.

Чтоб в каждой извилинке мая,

с головастиком в луже играя,

початки зари открывая,

и каждые сумерки дня

я знал, что погиб для тебя.

* * *

Уродила меня мать – угораздило

в полумраке февраля, перед праздником.

И хожу я с этих пор, пяткой втоптывая,

как весеннюю морковь себя, аж до жопки.

Там такой ужас, там темнота такая,

от меня наружу лишь ботва нагая.

* * *

Мне приснился страшный сон:

пришёл небритый Мендельсон,

сказал:

«Там жёны мёртвые за дверью пухнут,

И свечи от несчастья тухнут».

* * *

У моей прабабули-старухи

тараканы и мухи в стакане,

четыре пиявки на ухе

и вечный кукиш в кармане.

К прабабуле всегда прихожу,

возвращаясь из сумрачных недр, -

вот тебя разложу, положу

на сурового сена ночлег.

– Ну, давай, дорогой, расскажи,

как живешь, как живот,

как же вот, у меня в моих венах течет

лишь

кровавый черничный компот?

– Не могу, дорогая, хоть режь,

я и сам не знаю

порой,

как живет в моем сердца воде

перламутровым сгустком любовь…

* * *

У меня ни жизни, ни смысла,

даже путной кровати нету, -

пьяный свернусь коромыслом

под прокуренным мною буфетом,

потом просыпаюсь рано,

мажу из тюбика щётку,

поскольку кошка лизнула

небритую мою щёку.

Дело, Андрюша, дело!

Какая-нибудь забота!

Своё тело, к примеру,

Нести на пустую работу.

Хрустит январское утро,

С неба снежинки слетают.

Две личности: Бог и кошка -

единственно, кто меня понимают.

* * *

Там, где громыхали

ангелы в качелях,

там по православью

ели мы печенье.

* * *

Поднимаю бокал

за слезу летних гроз,

мы питаемся соком

пластмассовых звезд.

* * *

Стихи я жду, как катастрофу,

как тошноту и блевоту,

когда полуденные строфы засели

санками во рту.

А поглядеть вокруг – уныло:

все новый год, кругом пальба.

Блестит изнанкою счастливо в окне

фабричная труба.

* * *

Здесь ничего

не надо:

течет река,

над нею небо,

на небе облака.

* * *

Пришла, дыхнула сигаретой,

той, брошенной у ворот,

повернулась, шубы ворот

стряхнул на руки свежий лёд.

Я помогал тебе раздеться.

В полночной гибкой тишине

лились руки по соседству,

принадлежавшие не мне.

В полубезумном маскараде,

сказав, что бросила его

легла на кресло лунной прядью,

я предложил тебе компот.

Ничего уже не надо,

противностию льётся в вены,

и ты, и белая бумага,

и твой незаспанный Евгений.

СОН

Страница Богу? – Бога ради…

В стакане горький девясил.

Я рисовал любовь в тетради,

как мальчик чертиков чертил.

Поторопились – опоздали,

той ночью лунною зимой,

теперь едва ли опознаю

лицо, увиденное мной.

Вдвоем по улице гуляли.

Ты извинялась из земли:

«Вчера всю ночь во тьме летали,

а за тобою не зашли».

Текла улыбка между строчек,

Тропинка вывела к реке,

И пятигранец лунной ночи

на нецелованой руке.

Не перейти за эту реку,

не повернуть страницу вновь.

Черствей, моя краюха века,

прощай, нездешняя любовь.

* * *

Вот и снова весна закачала кораблик бумажный,

по прожилкам ручья, солнечный зайчик, скачи.

Год прошел, написали в газете малотиражной,

потому что прошёл, и ещё, что вернулись грачи.

Грачи прилетели. Над деревней кружат как Люфтваффе.

Васнецов по пригоркам с мольбертом подмышкой спешит:

– Ну-ка, сели по гнездам, и головы так повернули.

Прекратили шуметь, – я привык в тишине созидать…

А весна хулиганит, проверяет карманы, подолы,

проверяет здоровье.

Утром в парке, в аллеях, в лесах, бегуны-скакуны.

Солнце, леской привязанное к колокольне

запекает погост, словно курицу для шавармы.

Бог на счётах костяшками щёлкает, пальцы мусолит:

– Что за чёрт, дебит с кредитом что-то не сходятся,

Может войну? – Даже снял нарукавники и под ноги бросил:

– Не пойму!?..

Старожилы не припомнили в марте такую грозу,

впрочем, это их функция – ничего никогда не припомнить…

Между тем и весна наступила, кораблик, грачи прилетели.

– Эй, дедок, поднимайся, вставай, открывай свой единственный глаз.

Подставляй слуховой аппарат под рулады капели.

Почитай-ка в газете, что пишут у нас.

Впрочем, ты не умеешь читать, я тебе прочитаю:

О! Весна без конца и без края!

Узнаю тебя, Жизнь!

* * *

Мы ближе к Богу

чем к своей правой руке

сердце хромает убого

где-то там… вдалеке…

* * *

Застелила мать кровать,

можно лечь и отдыхать.

Только что-то все неймется:

мне поётся и поётся…

* * *

Милая, сегодня снег

залил белилами деревья и крыши.

Земля едва дышит.

Одевайся теплее. Пишешь, что худеешь -

это неплохо, на лето глядя.

Прогноз погоды на Европу:

повсюду кучевые облака,

солнечно только в Праге

Ну, пока. У меня нет бумаги,

чтоб послать тебе эту записочку.

Пишу пальцем по снегу -

выпей талой воды и прочитаешь.

Пустая красивость.

У нас все по-прежнему: в квартире чисто,

дочка учится, у кошки глисты.

* * *

солнце небо лучами вымело

весна до обеда

руки в дугу

Святое Безделье

губою к вечности вымени

пил ил её дна тугой

* * *

кришнаиты на площади Пушкина

розовые мантры поют

пьяная баба танцует

выворачивая бедра наружу

люди идут по улице

в лужах закончился дождь

* * *

утром в туманном лугу

по пояс бредут коровы

пахнет роса молоком

* * *

вспоминаю детство: старею.

собака, ту, что убили,

сейчас бы сама умерла.

* * *

В той реке, где бобры берега порубили,

до сих пор под трамплином возможно брошенный нами окурок,

охлаждают коровы в воде набухшее вымя,

наблюдает пастушья собака за ними, свернувшись в клубок.

Наше детство в соломе, в махорке и запахе срубов,

в перекличках собачьих хрустальных морозных ночей,

доложу, я недавно там был, где дубы – кариозные зубы

в клубном саду, в окно удалось посмотреть.

Детство, детство, я помню неистовый запах костра,

где ныряли рукой между ног в теплоту у Оксанки,

зажаренный голубь на углях печально лежал,

мы с Юрашей его швартовали в петлю у помойки,

вначале у церкви ловили, но его не поймали мы там.

Небо, прожженное искрой треснувшей ветки,

небо, я помню ярость твоего постоянства:

вырванный лоскут с небрежным кривым черпаком

бесстыжего созвездья медведицы.

У Оксанки была слеза между глаз,

котёнок еще от нас убегал – он сохранился.

Моргал слеповатым глазом своим. Старый кот, ловелас, беспощадный свидетель.

Погладил его. От него пахло псиной и счастьем.

* * *

У охотницы в заначке

туз червей, семерка бубен,

медный чайник с самогоном

и помойное ведро.

Ей как будто двадцать восемь,

всё гуляет между сосен,

замирает словно пойнтер,

уловив гвоздичный запах

интеллекта и вина.

Вечером, когда куры несут последнее яйцо,

она выходит на охоту,

из-за ствола магнолии целится каблучком.

Вот Полковник ранен,

пленен,

в клетке играет в крестики-нолики,

из орденской планки раскладывает пасьянс.

У него рота уланов-карандашей,

дочь Улукиткана кормит трофеи мясом.

Идет вверх по Зее,

аллигатором тень ползет за нею,

ставит капканы, ландрин рассыпает в кормушки.

Березовым соком росятся подушки.

Утки из рода нырков

режут крыльями неба пирог

на двоих.

Ночью она чистит шомполом ружье.

Запах пороха солоновато-сладкий.

Засыпает по-детски ручки под щечку.

Всё в порядке.

* * *

Пахнет ладаном и хвоей,

и белой лилией. Старик

в углу, закончив богомолье,

под ноги стелет половик.

На клиросе скрипят перила,

передают к кануну свечи.

Тихо звякнуло кадило,

перекликаясь с русской речью.

В деревне похороны. В бане

старухи вымыли старуху,

завернули в одеяло,

сложив к груди со свечкой руки.

Перекрестились, закопали,

на венки роса упала,

а одинокая кукушка

всё куковала, куковала.

* * *

Ночь. Метель. Священник с требы

идёт, в подрясник пряча руки,

меж деревьями дорогу разбирает близоруко.

Сосны гнутся, снег и тучи,

как на грех луна глухая.

Благословляет непогоду

священник старый и усталый.

Горбатый мост, за ним деревня,

там погост и чайник чая,

в церкви дьякон над запиской

гнется, буквы разбирая.

– Эх, веревку бы и мыло, только грех, Господь осудит,

будет вечно жарить черт в аду на заскорузлом блюде.

Дома матушка готовит

в постном масле карасей, -

за соборованье дали,

приходил бы уж скорей…

Перешёл священник речку,

встал, вздохнул. И ножик в спину

изогнулся. Где прилечь-то?

В снег упал, как на перину.

Кровь красивая на белом.

Ветки, небо, снег и тучи -

перекрестил – убийцу, сосны,

и себя, на всякий случай.

Борода седая белым закрывалась снегопадом,

и луна из черной тучи подмигнула желтым взглядом.

* * *

В моем Подмосковье прохладно:

май и черемуха в цвете,

достаточно лимонада,

чтоб лепить междометия.

Несут курицы яйца,

гусь затоптал гусыню,

та, зареклась от счастья,

монахиней стать отныне.

Так что всё интересно:

по веткам жуки летают,

идут облака над лесом,

часы бьют вечером в мае.

В кустах завизжала баба:

кто-то пронзил фигуру,

хочется не подниматься

спасать от удовольствия дуру.

Ангел, наверно дремлет,

наверно и так все знает,

лежит голопузый на ветке,

в полглаза за всем наблюдает.

* * *

Дюков Бор, крапива, баня, двор, калитка, воздух чист,

и играет на баяне старый егерь дядя Ваня,

дядя Ваня-гармонист.

На секунду оторвётся, очертит глазами круг,

тридцать восемь километров ни одной души вокруг.

Только лоси на опушке

жуют осиновые верхушки,

на болоте леший

ляжкой ухо чешет,

подслеповатый, и не у дел

охотничий пес дворянской породы по имени Браконьер

под ногами лежит.

«Вот Браконьер, такие дела, жила-была баба и померла».

Несется в сосновые дали

«По диким степям Забайкалья…»

Только лоси,

только утки,

только дятлов перезвон.

Сладкой ягодою клюквой

Заедает самогон.

Всё пройдет, прошло и это

золотое бабье лето.

Как два вишневых ядрышка,

лежат супруги рядышком.

Дюков Бор, собака воет,

свет совсем в глазах померк,

и на свежую могилу

густо сыплет первый снег.

* * *

Скоро умру,

останется боль,

круг от луны,

белое поле,

и мальчик подросток весь выпускной

будет резать предплечья по ограде живой

в надежде найти субстрат бытия,

на нём только крестик

и рубашка моя.

* * *

Ты введи мне любовь

ловким взглядом в меня,

упаду на дороге,

посудой звеня.

Ко мне подойдут участковый и гном:

«Ясен образ и факт,

даже запах знаком.

Никому он не нужен…».

На счет раз, два, три…

Бросят в пылающий перец зари.

Экстрактом из памяти

прожитых дней

приготовят лекарство

от жизни моей.

ЖЕНЩИНА

Гуляет, нюхает, липовый цвет и свобода!

Только думает, вот ведь, блин, одинока повсюду

Все хотела с другими как бы получше -

не получилось

Подруга насколько глупа и та вышла замуж

Муж её любит, ласкает, голубит, по её же словам!

Даже мусор выносит.

Пса завести – выгуливать надо, потом ещё мусор, -

всё одной, всё одной, всё одной…

Ночью так и тянутся руки к лобку, якобы,

чтобы согреться.

Учебник ещё почитать, на учёбу завтра.

Далось ещё это второе высшеее!

Наплевать на эту третью «е»

Мужчина, идите сюда, во мне такой девишник,

весь залезешь в меня, я тебя даже снова рожу

или дай сигарету хотя бы

под липовым цветом,

затянусь сладким запахом

талой свободы,

и вообще, стих как рекламный ролик

на каждой строчке должен выглядеть красиво,

какое уж там про глаза про мои говорить.

* * *

гинекологу какую ночь не спится

открыл журнал с заложенной страницей

заснешь – в углу опять приснятся дети

или проплестневевший домовой

а как хотелось быть героем на эстраде

либо заново родиться итальянцем

либо строить самолеты из бумаги

и в них в открытый космос улетать

но он поэт пудентум феминини

ходит по нехоженым маршрутам

часы аукнули со сломанной кукушкой

закрыл глаза,

как умирающая птица

из пальцев на палас упал журнал.

* * *

Здесь за каждым камнем

прячется чурбан.

– Вы простите, Таня,

Меня за тот обман.

Помните, как в клубе

с Вами танцевали?

Мои хмельные руки

Вашу попку жали.

Я теперь под камнем

В землю зарастаю

И хмельную попку

Часто вспоминаю.

Здесь много абрикосов

И приятен свет,

Жизнь полна вопросов,

Только жизни нет.

Танька, молодчина,

Я тебя люблю,

Выдастся причина,

Что-то подарю.

Подожди секунду -

жизнь не без проблем -

на прицельной планке теплится чечен.

* * *

Луна – она обжигает,

она не терпит соседства,

и каждого лунного кратера названье -

воспоминание детства.

Ночью кошки цепляются в вены

и роняют привычный досуг,

мурлыкают, пропитаны вкусом.

Только спичка и сразу рассвет.

Затеплятся, трескаясь звуки -

пространство на нет.

Худо-бедно ли, худо ли – криво,

в этом городе сладких невест

я хожу, сунув руки в карманы счастливо,

и ложится рассвет как в асбест.

* * *

Я сказал: накажу, и ударил котенка,

Снизу вверх посмотрело

Многоплодия чадо недоуменно.

Дескать, чтой-то с тобой?

Но принялось далее с

рукою моею играть,

которой черчу я

эффектный карниз к мирозданью,

и этой законченной мыслью

я готов был в веках затвердеть.

Дурачок, маргинал,

прощенной судьбы исповедник,

играет клубком моей дочки,

что только что, научилась вязать.

Вот невезуха.

Завтра она отругает меня, а не тебя,

а предупреждал я, что накажу:

теперь тебе стыдно,

суешься ко мне своим носом сырым.

* * *

Мой Ангел пришел

обнажённый ко мне:

– Смотри, говорит,

я в огне как в говне

надо мною в аду

издевается чёрт,

а я что скажу,

я-то при чем?

Я не хочу еще гну-

ться и стариться,

посиди, поболтаем,

в бане попаримся,

Девчонок возьмем козырных

и грудастых

ты что-то всё киснешь,

всё про что-то вчерашнее.

Заплакал пришелец,

на сердце межу

оставил. Ну ладно,

я так посижу.

Лишь знай – на полатях

творческих Я

готовы поленья и полынья.

БЕЛЫЙ ПУДЕЛЬ

Белый Гудвин, ну хватит толкать меня в бок.

Белый Гудвин, ну хватит, ну хочется спать.

Белый Гудвин, разбойник похитил кровать

и поля,

где паслось мое детство, и либидо моего ремесла.

Гудвин, рядом, ко мне, разве я не говорила,

что в ошейнике с мылом, привезу тебя скоро на дачу.

И чего-то ещё не договорила

Лучше вот:

поцелуй подсыхающий день – дребедень

иль еще погуляем?

Заставь его завтра вернуться на завтрак.

Опять ты с похмелья.

Белый Гудвин, ну кто тебя сделал таким?

Дай тебя причешу белоснежной расческой,

Не затрону косметику жирного грима души.

У тебя еще вши? – фу, противный, уйди от меня

к этой дуре, соседке.

Белый Гудвин, тебе, как Мария молюсь.

Отбери у меня эту мне непонятную грусть,

что ночами мне кажется можно руками потрогать

закопай её в ветках, в снегу, в собачьей берлоге,

только, чтобы она не открылась опять, как

вчера на банкете браслет.

Белый Гудвин,

Мария легка на подъем,

мы сегодня опять на какое-то место пойдем,

где земля опорошена мелом костей от закланий,

только утром мне надо вернуться. У меня еще дел целый рот:

дача опять же, земля, георгины, картошка.

Помнишь, пудель, я ночью порнуху смотрела?

Не помнишь?

Это было Успенским постом

ты сидел со мной рядом и стыдливо глядел на луну.

Белый Гудвин, с тобою, как с другом пойду.

Фу, собака. Сидишь и не знаешь,

Ну, кто тебя сделал таким.

* * *

Не продавай ты меня только, Гудаута,

бомбежкой в замурованном подвале,

жгучей пулей в увеличенную печень,

на ящиках гниющих мандаринов,

где я теряю собственную тень,

мандарины прячутся от смерти.

Нас всюду все другие ждут и пишут письма.

Гора не спит, но хлюпает носами

пещер от горя, горы неизменны,

только плечиком ведут недоуменно,

плачут оползнем бессмысленных лавин.

Ждут олеандры сладких слов и ласки,

истосковались скалы в скалолазах

в мозолистых приятностях ладоней

и плачут водопады не о чём.

Безудержные надписи на камнях

ждут грозного свистка мильционера:

Эй-эй суда не заходить, кустов не трогать.

Зреют мандарины!

Им в Новый год еще лежать

На праздничном столе!

* * *

На том пруду, где нежатся беспечные кувшинки,

глотая небо, мне легкости душа не позволяет,

на мне грехов как ряски полным ртом.

По вечерам лягушки вылезают

на радость толстопузым мальчуганам,

чумазым, с рахитичными ногами.

Один из них, по мнению прохожих,

мог превратиться в академика,

а превратился вон оно во что…

Такого даже в зоне не прощают

Я у берега там ногу занозил,

и друг занозу извлекал зубами.

* * *

надоели скандалы

надену сандалии

на босу ногу

в дорогу

* * *

над Россиею небо синее

туман плывет над Россиею

косится забор за околицей

Николай над ним в небе молится

* * *

Мама, у меня на маяке

все спокойно, корабли невдалеке.

Мама, я веду себя достойно,

все нормально, мама, все пристойно.

Даже солнце всходит и заходит.

Мама, – ничего не происходит.