Август в деревне

* * *

Милый мальчик, ты был такой милый,

считал журавлей, пролетающих клином,

теперь ты взрослый, лежишь под капельницей:

сердце – Арктика, льдины, – льдины.

Ну, ничего, все проходящее, и в нашем саду, расцветут георгины

будет еще и утро звенящее:

всех журавлей будешь знать

по имени…

* * *

В лирике мало толку,

в лирике Бога мало,

зачешу набок челку,

сяду на линию горизонта:

пусть гуси цепляются крыльями

за мои босые ноги.

Я буду дремать от удовольствия,

как кошка преданная высуну язычок…

* * *

В деревне атмосфера. -

Образы, образа…

Вчера пьяный сосед

рассказал,

что там, где пустырь,

был монастырь

перед войной

с одной вдовой

там раскапывали

могилы.

Искали сокровища в земле.

кое-что было:

пуговица красноармейца,

рога и

вилы…

* * *

Ох уж этот август,

этот вечер синий

принес не по сезону

к вишням апельсины.

Летняя веранда,

открытое окно,

улица потеет,

в комнате темно.

Ты сидишь над вишнею -

не с чего начать…

Щелкнуть выключателем?

– Лучше не включать.

Безнадежный август,

все играет роль.

На газете «Правда»

сушится фасоль.

* * *

Лесничий выходит из дома,

не закрывая балкона,

ёлочные игрушки

брошены на подушки.

Лесничий позавтракал

снегом

и бросился в омут

с разбега.

– Милая, в старом пруду

я тебя непременно найду!..

* * *

Наболей на себя

меня.

В душе моей

клювик соловья.

* * *

Доведи меня

до каления,

доведи до

оледенения,

не хочу как есть -

36,6.

* * *

В небе месяц корчится,

в комнате темно,

я курю у форточки,

и смотрю в окно.

Выписывают атомы

бессмысленный маршрут,

а дворники лопатами

лохматый снег жуют.

Русь ты моя, родина,

родинка на теле,

кто тебя ни пробовал,

все тебя хотели.

С невесты татары

срывали венец…

Здесь и смерть,

как начало.

Здесь жизнь,

как конец.

* * *

Так тихо в комнате

и только тикают часы

и так не часто.

Вечер в комнату

налит до густоты,

а комната из пенопласта.

Мы ждали вечер.

И из бутылки с коньяком

коньяк разлит, а женщины из глины.

Дверной звонок.

– Здесь кто-то не живет?

– Да, не живет.

– Вот передайте домовому мандарины…

* * *

Сергею З. (сержанту

полиции Манхеттена)

Где голубой солдат

в розовых эполетах

с маской противогаза

на пепельно-сером лице,

память тевтонского ордена

безвременно канула в лету.

Никто не поднимет трубку

на противоположном конце

провода.

Вихрем реанимации

в воздух врывается зуммер.

в доме обои рваные

ветер урбанизации.

Запах формальдегида,

значит, опять кто-то умер

из суетливой нации

коллекционеров бабочек.

* * *

Я был «духом»: слаб духом.

Сержант помогал по-всякому,

земляк все-таки,

Фамилия такая: Ли–Орлов.

Вот, думаю, приду на гражданку – будет аутодафе.

Иду по аллее -

фамилия знакомая…

Фотография…

Эпитафия…

* * *

Вологда-город на свете жила,

в Вологде вишня весною цвела,

летали стрекозы, пел соловей

в Вологде – городе мысли моей.

Только однажды осенним листом

спустился волшебник с черным перстом

и пальцем корявым в дома и углы

Вологду проклял – они не твои.

С тех пор я в осеннем дыму,

как в беде.

Где ты моя черноглазая, где?..

* * *

Завтра снова в колхоз, где козы

сосут молоко козлят, вьются стрекозы,

а толпы маленьких лохматых дьяволят

танцуют канкан на крыше мясомолочной фермы.

На них давно хмельные егеря наводят прицелы

штуцеров и трехдюймовок.

Там погреба, от массы крысоловок

похожие на бомбу Хиросимы.

Лет семьдесят там лампа Ильича,

но лампы не стоят без керосина.

Плюётся в небо сонный фокстерьер беззубым ртом…

Все тридцать два завязли в лисьих шкурах.

Там за покойником ненецкие каюры,

и шик семье, когда каюр с хлыстом.

по вечерам там пасмурно и дико,

когда в трубу влетает дьяволиха,

а Бог приходит, словно Дед Мороз на Рождество.

* * *

Этот август в деревне

под шелест листвы,

облетающей с вишен

губит. Я слышал, что дядя Миша,

внушавший доверие, опять

начал пить.

Порывы к письму становятся

тише и тише,

Лишь иногда сквозь рамы окон

узнавая луну, слышишь,

как Ангелы тихо садятся на крышу…

Но сонный отец мне объяснил,

что это скребутся летучие мыши.

* * *

Вечер, в деревне пустынно и тихо,

в старой корзине заснули котята.

– Дочка, в саду трындычит трындычиха,

ветер гуляет, зябнут маслята.

– Тебе-баруба, те-бе-бе-бе-ба.

– Видишь, луна золотится слезою.

– Папа, а кто целовал журавлиху,

Чтоб принесла меня ранней весною?

* * *

На черном зеркале забытого пруда,

где вянут запоздавшие кувшинки,

рисует неба стылая вода

унылые осенние картинки.

Почив в воспоминанье бабьих лет,

сырыми листьями на землю плачет ива.

Вороны незатейливый куплет,

за изгородью серая крапива

лишь дополняет траурный сюжет.

Октябрь вздыхает, иней поутру -

обычная осенняя картина.

Полощат, как хоругви на ветру,

с сухими пауками паутины.

Старуха лезет в погреб, с огурцов

листом капустным собирает плесень.

– Мы все умрём, старик, мы все умрём.

Мы все умрём, старик,

и все воскреснем.

* * *

Товарищ Полковник,

как Вы грозили,

что не ждет ничего меня впереди.

Всех что-то ждет…

Сижу у могилы,

ем землянику с Вашей груди.

* * *

Пьяного вели домой летучие мыши.

Они узнавали любой изъян дороги,

Ориентируясь по звездам над крышами.

* * *

Я все твое так и выбросила,

чтобы губы не шептали напрасно.

Тетерева токуют на выселках -

прихорошены все так, препоясаны.

Затопила трескучую печь,

кошка-дура гостей намывала…

Я все двери закрыла на ключ,

даже в окна не сунулся луч.

А любовь появилась сначала.

* * *

Так закончилось, вылетело твоё лицо в форточку бабочкой,

только боль-бандитка, будто волос на губах.

Там темно, там не спросят, там не здесь.

Сожгла любви катехизис.

Чайная серебряная ложечка подарочек твой.

Пью чай, мешаю, мечтаю.

Хорошо.

* * *

Сегодня день такой роскошный:

гостей нализывает кошка,

солнце за шиворот льется,

смеется,

и пачкает смело девочка мелом асфальт.

В духовке курица,

от солнца жмурится,

жена не дуется,

а радуется.

На столе кружатся вина,

полыхают георгины.

Прозвенел дверной звонок.

И закончился листок.

* * *

Я вернулся из такой круговерти, выпив ведро дня,

пойми меня.

Видел:

берёзы рублены в талию,

там, где катались

мы на качелях,

там, где на лавочке ели

печенье,

девочки пели про летний вечер,

плакали ели

душистой смолой.

Нам не вернуться с тобою туда…

Где в роднике голубая вода…

Эхо тех мест онемело от крика,

там у ручья переспела брусника,

там имена наши забыли,

никто не плетёт ожерелий из лилий

и одуванчиков жёлтый венок.

Я только слышал, как щёлкал курок,

и невинные лоси бились в ручье,

губами касаясь подкошенных ног.

* * *

то ли просто день короткий

то ли просто вечер длинный

то ли просто мы с тобою

были сделаны из глины…

* * *

Солнце – это где-то рядом с небом,

небо – это где-то рядом с домом,

детство – это где-то между солнцем

и воздушным змеем невесомым.

* * *

Я в деревья влюбился раньше, чем в женщин.

Трогал постаревшую кожу.

Хотелось плакать, слёз-то не было.

Лес шумел – отвечал взаимностью.

Вёл дневник наблюдений за природой,

как девочка дневник свой девичий.

Грачи, например, прилетали 17-го марта,

а скворцы 2-го апреля.

Березовый сок: 19-го апреля. Украли…

Великий разлив в 81-м году.

Ложился в сфагнум, слушал: столетние сосны стонали,

лоси укладывались в посадке – губастые слепыши!

Знал синий камень на болоте,

делил с ним одиночество,

сидел на нем на кукурках.

Было.

Но однажды в капкан попалась утка и, уже умирая, высидела

яйцо.

Я убил её веслом, а яйцо? Куда его дел?

С того времени я влюбляюсь и

в женщин, тогда же научился плакать.

* * *

Светало,

чёрствая корка ночи отступала,

день – мякиш булочный, занудный,

как эспандер, наступал.

Город спал.

В аллеях, алея восход теснился.

Я тебе опять не приснился.

Баба-дура, Трубадура ты любовь и высоту сантиметром измеряешь,

как реакцию Манту.

Повзрослеешь, практикантка, и узнаешь,

каково не найти бессонной ночью

на другом конце «Алло».

А пока,

всё равно: жди звонка.

* * *

Первый сентябрь пах рыбой копченой,

брусникой моченой, свечой восковой.

Мы молодые. Время подковано, вздыблено вверх пионерской трубой.

Дыханием свежи, знанием святы,

все ароматы жизни не мяты.

Как шёлковый галстук, наглаженный мамой,

как рубль юбилейный в правом кармане.

как правильно листья под нами шуршат,

как жало отточено карандаша.

В каких катаклизмах мы ещё не бывали.

Громко гремят три авторучки в пенале.

Зелёная. Синяя. Красная.

Ровные, словно свистульки из глины, гладиолусы, астры и георгины.

Манит туманом равнинная даль,

на букву «А» открытый букварь.

День этот парусник улицей плыл, золото-красный как епитрахиль.

Словно прощал в кредит болящим грехи, каких ещё нет в настоящем.

Дождик случайный

робко закапал. И где-то плакал, плакал и плакал за углом горизонта …

…

Там…

Там-та-рам,

Там-та-рам…

* * *

девочка-молочница

сосисочка молочная

в соке сложенная дочка

шоколадные сосочки

проводы в деревне

проводов нити

деревенская Нефертити

до свидания, до завтра,

деревенская Клеопатра

ладночки-ладночки…

ладушки-ладушки

папочки-мамочки…

– Где была?

– У бабушки…

* * *

Весна и дорога, сердце в огне,

не дай тебе Бог вернуться ко мне.

Будет день – будет пища.

В этом аду

я за двадцать

сантимов

другую найду!

Ты вернёшься -

но венчана будет рука.

Оглохнешь       от стука

Её каблука!!!..

* * *

В поэзию – в этот прокуренный лес,

ведёт меня за руку засланный бес.

Ты плачешь на утро, посудой звеня.

Есть день, и есть пища -

не стало меня…

* * *

Я никогда не забуду:

реки посыпаны мелом,

ели в лохматой простуде,

запахи в саване белом…

* * *

Я бы был головастиком

в Райском Саду,

где Ангел на крыше

играет в дуду,

где ничего

от жизни не надо.

Плотным потоком

такси в Эльдорадо.

Хор из двенадцати

тыщ голосов

на каждый ап-чхи

поёт – будь здоров!

Вечный ветер мая,

все слова простые,

вся вода живая,

рыбки золотые…

* * *

24 апреля, 2003 г.

Я голову с небом в речку низверг.

Двадцать четвертое – Чистый Четверг.

Солнышко в речке полощется, пенится,

бабы из бани идут в полотенцах.

Хорошо-то как, хорошо!

– Здравствуй, прохожий!

(мимо прошел).

Колокола гудят, колокола.

Милый,

я всю ночь к тебе плыла… Тебя звала.

* * *

Мы продавали старый пианино.

Толкали из насиженной квартиры.

Оно как обреченное мычало

и боком упиралось в косяки.

В подушку ночью всхлипывала дочка.

Пустое пианино рассказало,

что срок у этой жизни ограничен.

А, может, просто что-нибудь приснилось

простое,

то, что снится в восемь лет.

Той же ночью были роды у собаки -

квартет щенков: два белых и два чёрных.

– Как клавиши, – сказал поэт Бушуев.

Я сделал им укол аминазина

и за сараем утром закопал.

* * *

В подвале нашли омертвевшего летчика,

засохшего, как хвоя упавшего дерева.

Он прятался здесь от военного призыва

1941– го года.

Залез в вытяжную трубу, счастливчик,

так там и сгинул.

Теперь в анатомическом музее хранится

плесневелое тело его.

* * *

Это ли слово было в

Начале?

Дороги, как лезвия бритвы, торчали,

солдаты играли походную гамму

в холодную осень, вдавив сапоги.

Нас не было в этом вихрастом просторе,

мы цепенели при разговоре,

листья осин, шелестели шинели…

Болезненно пили, но не хмелели,

шаг начинали не с этой ноги.

Молодость строем в колонну по трое

шла за горизонт, в пространство героев,

время от боли скрипело зубами,

не замедляя движенья планет.

Война разливалась кипящею ртутью

каплями в камни, клыками орудий,

ветром с осенним дождем леденящим,

серебряной пулей – свистящей – блестящей -

с визгом и лязгом двигался АД

на наших голубоглазых солдат.

Но матери мыли полы и пороги,

ждали ребенка из дальней дороги -

и обновлялись в углу образа,

когда в этот угол смотрели глаза.

Было Слово, звучало снова,

с неба спускался край омофора.

* * *

Улица, липы, листья, асфальт -

дорога домой, дорога

в берлогу. В берлогу, в берлогу,

где вянет подаренный мною букет.

Дорога домой, где меня ещё нет.

Но буду.

Доставай посуду.

Под липами липки слова,

мозаики тени.

Пишу шаг за шагом

стихотворение.

Тихо и ночь, тень фонарей.

Две тысячи метров до наших дверей.

Половину прошел,

ещё половина.

Ты спишь уже, наверное,

плоть моя едина?

* * *

Что ты напрасно томишься душа,

в запертом сердце вздыхающи?..

– Звезда отразилась

из ручки Ковша

в кофе твоем остывающем…

* * *

Я запер сердце на два оборота

и бросил ключи в глухое болото

прошлого, где босая любовь бродила,

где под ольхой соловья могила.

* * *

Ах! Как порою пахнет падающий звук

в горизонтальные объятья смысла,

и выпитого слишком не хватает

за хвост схватить ящерку.

Так, папироской в комнате дымишь,

блуждаешь по аорте

и знаешь, что рождение твое – не Рождество,

скорей щелчок в глухую ночь

окурком.

Но почтальона робкие звонки

пугают плавающие буквы.

Они сыпятся бабочками, лови их,

прикалывай на лацкан пиджака.

Плавные движения памяти,

как неторопливый дым папироски…

* * *

Мы заживем по-новому,

сожмем в кулаки ладони,

пусть засыхают стебли

цветов, брошенных на перроне.

* * *

Пора идти. Дорога.

Должники у Бога.

Сыплется с растений

жёлтый лист осенний.

* * *

в моем палисаднике осень

воздух медов и прохладен

старую скрипку наладим

сядем на мотоцикл

где сшиты леса с горизонтом

где никогда не была ты

тебе покажу мое детство

где улыбаются лоси

где между сосен на просеке

брусника горит как рубин

* * *

Давай допьем вот эту горечь,

потом нальем другую горечь

и речью с речью, слившись в полночь,

войдем в четвёртое пространство,

нырнем телами в невесомость,

и к каждой трещинке отмычку

найдём на загоревшей коже.

Улыбаться будут гуси,

над нашим ложем строя клинья.

Давай устроим в небе праздник,

пусть веселится кто-нибудь…

* * *

Октябрь сажает небо в остывшие качели,

у ясеня по коже бежит хмельная дрожь.

На перекрестке возраста у нас забита стрелка -

засунем руку в память и вынем по грибку.

Не быть поэту трезвым в желтушной зыби осени,

мужик, беги за пивом, мотая бородой.

Денёк сегодня выдался со всех сторон хороший.

Я сижу на горке.

На самокате мчится старуха Шапокляк…

* * *

под изморосью звонкой

вздыхает стебелёк:

в его подмышке тонкой

теплится листок

* * *

Осень звенела, как ствол у сосны,

когда её рубят под корень.

Мне снились такие прекрасные сны,

когда я тобою был болен.

* * *

я каждой клеточкой тебя

ощущаю невесомость

когда вхожу в пространство звука

и тишину к себе маня

но беспощадные часы

ударят маятником стука

бесполезно близоруки дни

и звуки

подо мной такое ах, чтоб упасть и не разбиться.

я словно муха в паутине

пространства, сотканным тобой.

* * *

Там, где детства нашего полёт,

от друзей остались одни обложки.

Юрка, сердце твое гниёт,

но ни одна неотложка

ко времени не приезжает наперед.

А где душистые кеды

и маминого платья выстрел,

там

такие страшные мысли,

куда не стоит вернуться нам.

Помнишь, Юрка,

мы курили до блевоты за поленницей,

ловили пескарей по камням?

(Время не ленится,

с возрастом становимся сентиментальней.)

Жарили пойманного в петлю голубя,

рядом лежал букет васильков, собранный для Тани.

Теперь в сердце твоем пуля,

как чей-то

неправильно брошенный окурок…

* * *

Бутылка пива, дорога.

Зима. Мороз еле-еле.

Звёздочки кудахтают.

Вдыхается охотно.

В легком тумане хмеля

живое присутствие Бога

* * *

В деревне, откуда даже

домовые убежали

лежит в подвале сердца моё,

дрыгается, дышит, не успокоится.

Осенью хлопают рамы без стёкол,

зимой падает снег.

Весной грачи по привычке

строят гнезда на сгнивших берёзах.

* * *

И венчаться мне с тобой под ритм капели.

Отдыхают слюни у росы.

Мы тебя с тобою так хотели,

как не хочут гиря и весы.

И грачи сегодня прилетели,

каркали всю ночь перед окном.

Все сосульки рифмами вспотели,

я смотрю в окошко не вдвоем.

Где-то там, за пыльным Петербургом,

в форточку ты смотришь из окна.

Нам одно двоим: окно и вьюга -

в небе кувыркается луна.

* * *

А в моих анналах лета

мы с тобою не одеты.

Жизни пройденный кусок.

Мы лежим на теплом пляже,

чем-то я тебе обязан -

нету дыма без огня.

И всплывает над волнами,

над полями, над долами,

словно ножик между нами

краба мёртвого клешня.

* * *

Скреби кусочек мела

по грифельной доске,

всё, что ты хотела,

кануло в реке.

Все твои изгибы,

зная наизусть,

я из речки выйду

мокрый,

ну и пусть.

На доске по факту

несбыточного я,

вычерчу структуры

моего края:

австралийский кролик,

воинский блиндаж -

пусть муслявит двоишник

серый карандаш.

У меня под рёбрами

есть такое дело:

плещется там лодочка

по душе несмело

и хмельная школьница

каждый выпускной

там венки сплавляет

по воде живой.

* * *

Конопатые сосны

из-за печали линяют,

но, между прочим,

был дождь,

грачи прилетают домой,

и тает снег,

а ты такая же.

В лезвие бритвы

заложен Стендаль,

роса не линяет с сандалий,

в месте гуляли по сентябрю.

Ложись, конопатое племя.

Видела: плакали камни,

трубы плевались копотью,

копны шептали похотью.

* * *

Жена вынимает из стиральной машины белье.

Пахнет свежестью и прохладой.

На скрипке неба играет горизонт.

– Пойдем спать, – звучит в который раз, но, -

пойдем спать, – звучит снова.

Я иду, я ухожу, здравствуй, солнце…

– Спите с Богом, – прощается дочка.

– Спи и ты с Богом.

Лена легла и заняла постель, как первый снег землю.

* * *

Вот я в Швецию поеду,

там прекрасно, хорошо:

по подъездам ходят шведы,

ходят-бродят, хоть бы что.

Там на Готлибе волнистом

посижу на камне скользком

и услышу чистый-чистый,

чистый колокол Подольский.

Шведу я налью стопарик

и ударю в морду точно:

– Слышишь?.. Как гремит фонарик

из страны юго-восточной…

* * *

Ночь – это моя прохлада,

это моя отдушина,

это мое крыло.

Мне ничего не надо,

лишь бы тебе везло.

Ночь – это моя невеста,

это мое время,

это мое весло.

Мне в этом мире тесно,

лишь бы тебе везло.

Ночь – моя авторучка,

рука моя и глаза

Знаешь, что «ты меня мучаешь» -

лучше сказать нельзя.

Глупая моя лошадь,

кренится мое седло,

хочешь, – кинемся с кручи,

лишь бы тебе повезло…

Взяла бы чайник, и быстро

налила бы воды на чай.

В мир тот нездешний, чистый

я уж сам упаду невзначай.

Наш сентиментальный лепет,

было оно и ушло.

Ночь-проститутка меня потерпит,

лишь бы тебе везло.

* * *

Когда я был мальчиком,

я бродил по заросшим,

безлюдным дорогам леса,

с интересом рассматривал следы лосей

и прочих тварей бессловесных

в изобилии встречавшихся на пути.

Выходя на развилку, думал куда пойти,

и шёл по дороге

ведущей наиболее далеко.

Белесый туман стелился по болотам.

Было хорошо-хорошо…

Я засыпал, когда мне это в голову приходило, хотелось,

уложив голову на кочку,

но просыпался – будили рыжие кусачие муравьи.

Вот ведь проблема.

Однажды за тринадцать километров от ближайшего жилья

выбежала собака из ельника.

Я посвистел её, она подошла,

я покормил её пирогом с капустой, жареным,

заботливо всунутым мне мамой.

Мама вздыхала – все дети, как дети, а мой дурачок все в лес…

Собака ко мне привязалась,

И лучшего друга с тех пор я не видывал.

Я звал его «Кучум»,

Он откликался, стали родными.

За один день мы брали 25 белок,

Но потом я уехал в город, и все прекратилось.

Кучум подох.

Ну зачем я туда уехал?

Как, например, сейчас -

пустой телефонный звонок

испугал сладкий голос моего детства.

* * *

Сегодня кошка плакала как человек,

я принимал у неё роды.

Она смотрела в глаза мне

и так просила по-настоящему милости.

Я принял двух котят и не смог утопить,

хоть утопил уже двух предыдущих.

Даже и мысли не было.

Приложил их к груди слепых -

сосите, дурачки, сосите,

на подходе третий братик ваш.

* * *

Детство ты моё,

ты наверное теперь со

всклоченной бородой

гуляешь где-то на улице

и не знаешь, к какому соседу

присоединить свои чары.

А помнишь, мы с тобой ловили зайцев в капканы,

правда так ни одного и не поймали,

ловили на осиновые ветки, -

попался один, но и тот лапу оторвал

и убежал без лапы,

нам с тобой его было жалко.

Чистенькая была, прозрачная чистота.

* * *

ночь и в небе точки

в далёком далеке

плету стишки-веночки

пускаю по реке

на обоях дочка

в середине дня

коня нарисовала

лицо в лицо меня.

* * *

Дочка, я не знаю

твоих привычек,

только ты -

отмычка к Богу.

* * *

Свивая света,

сливая цвета,

рисовали дети

Маскарад.

Радовались, чудаки!..

А по реке проплывали

ауры парики…