Записки отчаяния

                        ***

Добравшись домой, спокойней я себя не почувствовал. Возникло желание отправиться куда-то далеко за горизонт. Где чайки будут навеивать проголодавшуюся тоску, а море зашепчет своим прибоем по глубоким струнам души.Но все это лишь мимолетные желания, которые в сущности казались издевкой. Не смотря на это, в моей жизни стали происходить маленькие чудеса, – я наконец перестал влюбляться в первую встречную. Если верить Кундере, то чувство любви неизвестно, но о нем можно думать, когда возникает желание не переспать с женщиной, а провести с ней ночь. К счастью, или нет, но этого желания я уже не испытывал. Судя по всему, моя свобода стала для меня дороже, чем я сам. В этом наверное и есть пространственное различие одиночества, переходящего в свободу. Когда ты полностью начинаешь наслаждаться одиночеством, это чувство само по себе трансформируется в свободу, где есть место маленькому островку личного рая со своими чайками, даже если это и поделка оригами, и со своим морем, даже если прибой – это иллюзия, созданная мозгом и шелестом листьев деревьев. В голову ничего не приходило. Слова путались. Продолжать писать незаконченные произведения было слишком рисково. Однажды я понял, что я не Густав Флобер. И с похмелья, кроме поверхностной чуши и белиберды маленького проказника ничего не получалось. А вызывало только смех и тошноту. Хорошо, хоть не все сразу. Так и захлебнуться недалеко. Тяжело было даже вспоминать о событиях прошлой ночи. Все перемешалось с моими снами и больным воображением. Самое худшее, как по мне, это быть узником собственной прокрастинации. Ты стремишься выжать жизнь по максимуму, а на деле, перед зеркалом особенно видно, как в этом преуспела жизнь, а не ты. От этого невольно начинаешь смеяться. При этом лучше всегда включать 40-ую симфонию Моцарта. Это не для того, чтобы оказаться на грани безумия. А для того, чтобы отправиться далеко-далеко за горизонт, где все представляется тебе так, как хочешь того ты…Это, конечно, не выход, но уже возможность наслаждаться жизнью сегодня и сейчас…И конечно же, прислушаться к Гёте, и не переставать любить и совершать ошибки, чтобы не убить в себе себя.

                        ***

Как у Довлатова была дорога тяжела от правды к истине, так и у меня была тяжела, только от кровати к выходу. С работы уволили и дни стали немножко благосклонней ко мне. Мое счастье выражалось уже в том, что нет необходимости оскорблять кого-нибудь своим присутствием с первыми лучами солнца. Барьер между всеми отношениями мужчины и женщины превратился в мощный пирс, разрушающий все глубокие наплывы волн чувств. Это тоже можно было считать отчасти счастливым фактором. На улице ничего не изменилось со времени моего отсутствия. Люди так же убого сновали по дорогам, задевая друг друга уже своим только существованием. Такое впечатление, что любовь была уничтожена еще в зародыше. Но в реалиях выглядела жертвой неудачного аборта. Поэтому мне тяжело было прийти в себя на улице. Я замечал, как многие люди улыбаются мне или тихо прыскают своими примитивными смешками. Я тоже старался улыбаться. Легче всего улыбаться, когда на лице есть солнцезащитные очки. Никто не видит твоих глаз, а соответственно и души. Она никому не пригодиться. Даже для самого никчемного изучения. В магазине продавец подсказала мне, что суть улыбок всех прохожих заключается в моем неведении того, что ширинка брюк расстегнута. Я глубоко отчаянно вздохнул, и резким движением, без ущерба себе, застегнул ширинку. Все было предельно ясно. Со мной происходит такое довольно часто. И сам я не знаю, почему. Мой мир никак не хотел приходить в соответствие с миром вокруг. Я наделся, что эти миры смогут преодолеть соитие с помощью красного вина и Генри Миллера. Но и то и другое скорее отдаляли меня от этой цели. Я знал, что здесь ничего не поможет, кроме живого общения. Но все мое окружение сводилось к тому, что я был просто не понят со своими мечтами и иллюзиями. Мое сердце на весах не представляло никакой ценности для мира. А это все, что я мог ему дать под порывом нескончаемых гроз или в солнечный день. У меня возникла мысль просто продать свое сердце, избавиться от него. Но никто не проявлял интерес, не называл цену и не предлагал продать. Поэтому, приходилось попивать свое вино, слушать слезоточивого Эрика Сати, читать Миллера, как последнего романтика и питать себя наивным, но приятным вопросом: «А может мое сердце бесценно?"

                        ***

Луна была точной копией дольки апельсина в эту ночь. Мысли путаются, ибо алкоголь толкает только на головокружение и пустую философию. Думы о чем-либо приносили одни лишь огорчения и ненужную ностальгию. Спасибо небу с его неисчислимыми звездами. Жизнь приняла иной оборот. Я потерял, что имел и не нашёл себя. Это как стоять на обрыве ночью и пытаться рассмотреть место своего падения. Но не видно конца пути и до звёзд не достать. Что будет внизу? Разобьюсь я сразу или буду умирать изувеченный ещё какое-то время? Я закрываю глаза и слышу море. Его прибой. Возможно, завтра будет штиль. А сегодня я слышу эти живые волны и стук своего сердца. Этого вполне достаточно, чтобы жить дальше и иметь желание снова открыть глаза и увидеть эти неисчислимые звезды. Я никак не хочу оставить недопитым алкоголь. В нем есть некий осадок незримой тоскливой ноты. При котором я остаюсь на земле и перестаю чувствовать себя самого. Допив этот осадок, остаётся преодолеть временное головокружение. После которого я снова вернусь в следующий день, где нет меня…

                        ***

Машина неслась, преодолевая время и расстояние. А я в это время пытался угнаться за солнцем. Дорога вилась то влево, то вправо. И солнце тоже оказывалось временами то слева, то справа. Оно никак не хотело идти мне в руки. В плотных облаках кое-где появлялись круглые воронки, сквозь которые солнце выглядывало своими теплыми лучами и манило к себе, будто издевалось. А я все так же был далек от него, как и от счастья. Счастье как раз имеет много общего с солнцем. Мне кажется, если бы человек достиг настоящего незримого счастья, он бы просто сгорел от него, как сгорел бы и от солнца. Парадокс. Человеку так же достаточно лишь теплого света счастья, чтобы купаться в его лучах и находиться в эйфории. Но не больше. Купаться в лучах и не подходить к счастью ближе. Не протягивать к нему руки. Счастье так сильно одурманивает и слепит своим ослепляющим светом, что все мы не раздумывая сжигаем себя с улыбкой на устах. Добраться бы до этого солнца и позабыть обо всем. Окунуться в него и превратиться в самую яркую мимолетную вспышку и раствориться во вселенском пламени. Узнать ту истину, хоть на миг увидеть его сердцем и забыться. Но мы не любим посредственность, поэтому нам всего мало. Мало света, звезд и мало счастья. А за окном пролетают бескрайние поля, и лиловое небо уже пропиталось самыми последними красками уходящего дня. Солнце кое-где еще выглядывает своими алыми глазами, а я все пытаюсь поймать то незримое счастье, окутанное светом самой близкой звезды…

                        ***

Море в этот день штормило. Из глубин его неизвестности на берег ночные волны принесли дух иного мира в виде разнообразных медуз. Людей на пляже утром было очень мало. От этого хотелось бесконечно смотреть на бушующее море; за рождением красивейших пенных волн, которые умирали на берегу, разбиваясь о пирс и камни. У самого края соприкосновения воды с берегом стояли чьи-то тапки. Скорее всего принадлежащие женщине. Романтика в наши дни всем кажется довольно скучной и тривиальной. Может эта женщина сделала свой выбор в эту ночь, и простилась с миром, покинув его ради неизвестности, отчужденности и пустоты. А может она просто забыла их здесь этим утром или прошлым вечером. Сама по себе эта обувь несла своим присутствием на фоне морского штормящего горизонта особенный символизм некоторого выбора и крайнего выхода. Я вспомнил старый фильм с Тилем Швайгером «Достучаться до небес», и меня охватило чувство deja-vu. Я испытывал внутреннюю опустошенность. Такую же, какая появилась и после просмотра этого фильма. Прохладный утренний ветер, шторм, высокие волны шумного моря, я и эти одинокие тапки, скучающие за владельцем и наполненные водой и страхом, что они уже никому не нужны. Это смешно. Я немного посмеялся, допил остатки Jameson и пошел спать на шезлонг у бассейна, где меня ждали маленькие двадцатилетние девочки, окутанные теплотой и заботой тучных неповоротливых тюленей; музыка Клода Дебюсси, которая каждый раз могла заполнить собой мою внутреннюю опустошенность; и очередная порция старого улыбчивого виски Jameson…

                        ***

Как все-таки прекрасно просыпаться под шум волн. Море так меня убаюкало, что я даже не видел снов. Единственное, о чем я думал перед сном, был падающий метеорит. Последний свет его существования озарил небо невиданной до селе мною яркостью. Мгновенная вспышка протянулась дугой и так же мгновенно и погасла. И все. Этот полет был своего рода аллегорией на скоротечность жизни. Разница лишь в яркости жизненной искры, вспышки. Я немного околел, и мне продуло за ночь спину. По моему телу можно было сказать, что я человек мира. Спереди грудь, живот, руки и ноги сильно обгорели, пока я спал на шезлонге. А спина была белая-белая, еще и околевшая и болезненная от прохлады ночного ветра. Поэтому, в лежачем на спине положении, я как раз отождествлял своим телом юг – обгоревший живот; север – продутая спина. Волны успокоили мою бедную голову, и она не звучала на утро симптомами похмелья. Ночью какие-то мудаки, под наплывом страстей, сломали столб линий электропередач (явно из-за недостатка выхода больной энергии). От этого не работала кухня, не было света, не было воды, и не работал бар. И еще у меня уже не было денег. Это не из-за тех мудаков. А из-за одного – меня. Все они куда-то улетучились. Возможно, ночью на пляже меня ограбили такие же бомжи, как и я. Значит, эти деньги были им нужнее. Слава Богу, мир наполнен хорошими людьми даже и в таких заброшенных уголках. Мне дали деньги, свет, воду, еду и создали для меня бар. Боженька взял меня в свои мягкие руки, и тихо отнес в хорошее место, на кроватку. Я попросил его не укрывать меня простыней, – уж очень жарко было. Он постоял надо мной какое-то время с жалостью в глазах. Я попросил прощенья и попросил не смотреть на меня так. Он пригрозил пальцем, улыбнулся и исчез, испарился куда-то, оставив после себя свою великую благосклонность ко мне. Я включил себе симфонии Гайдна, убивая последний заряд плеера. Боль стала постепенно уходить. Я потянулся к прикроватному столику за бокалом виски, отдавая свои последние силы. И, не дотянувшись, тяжело повернулся на бок, и провалился в очередной сладкий сон…

                        ***

Подоконник покрылся огромным слоем пыли. Птицы уже давно ко мне не стучались. И моя внутренняя птица уже еле-еле постукивает. На столе ожидали неоконченные рукописи, покрытые еще большим слоем пыли. Мысленно я блуждал по строкам Уильяма Берроуза. До сих пор не могу понять, как он смог убить жену и ушел от наказания. Даже и предположить не могу, что он чувствовал и мучала ли его совесть. Вообще он мне не нравится. Закоулки улиц были похожи на нескончаемый тупик. Идешь себе, идешь, зная, что в конце упрешься в стену или упадешь с обрыва. Суицид? А что, если это единственный выход, когда все теряет свою ценность. Может, этой ценности никогда и не было во всех человеческих благах? Может ценности вкрадчиво проявляются только в самых маленьких радостях жизни? Набожные люди говорят, что такие мысли появляются, когда черт на шею садится. А психологи уверяют, что организму необходим сильный стресс. Кому верить? Желал ли организм Курта Кобейна стресса или на его шее сидел черт? О чем он думал, перед тем, как покончить с собой? О чем думал, поэт Кейн, перед тем, как прыгнуть под мощный винт лайнера? Одни назовут таких людей больными или законченными наркоманами, в которых не осталось и капли здравого смысла. Другие назовут их сумасшедшими. И тут снова приходится вернуться к Берроузу. С его слов, параноик – это тот, кто приближен к правде, а сумасшедший – кто узнал истину. От того ли Ван Гог тоже свел счеты с жизнью? Что движет людьми в такие моменты? Правда? Правда, которую они узрели? Истина, которая заполнила всю их сущность? Неужели правда, это осознание того, что ничего не имеет ценности и ничего, по сути, в жизни не важно? И можно ли считать суицидом договор Фауста с Мефистофелем? Ведь Фауст знал, что он будет идти по улице нескончаемого тупика. Где его ждал один итог – обрыв, как и бедного Эжена де Растиньяка из «Шагреневой кожи» Бальзака. Неужели Мефистофель – это и есть та самая правда, та истина, за которую человек (почему-то?) обязан заплатить жизнью? Мне срочно нужна помощь Моцарта. Слушая его Реквием, ощущаешь приближение правды, стук в свои двери Мефистофеля. А по окончанию прослушивания, понимаешь, что уже ничего не имеет смысла, важности, ценности. Все полнейший мишурный бред, как и эти размышления.

                        ***

Лев Толстой писал, что люди живы только любовью. Может только это имеет самую настоящую ценность – незримую величественную ценность? Алексей часто задумывался об этих словах. Будучи сильно полигамным мужчиной, он считал, что просто любит женщину, как женщину, в первую очередь. Он умел ухаживать за каждой своей любовницей, но никогда не строил продолжительные отношения. Каждая его возлюбленная знала или же подозревала о наличии так сказать – соперниц. Из всех его женщин так же никто не выделялся моногамией. Все смотрели на жизнь просто и вели свой путь так же относительно, как и другие. Была, конечно, одна персона, к которой Алексей испытывал более глубокие чувства, чем к остальным. Ему не мешал тот факт, что у нее был муж, ребенок, чтобы проводить с ней свои самые запоминающиеся ночи. Они знали друг друга с детства еще по музыкальной школе. Их родители были маниакальны, и всегда сватали своих детей, пока их пути не разошлись. В этом не было их вины. Просто социальный психологический аспект и некоторые этапы судьбы развели их сначала по разным городам, а затем и странам. Они случайно встретились в театре Будапешта, где Алексей едва сводил концы с концами, и чуть ли не последние деньги отдал за билет, чтобы послушать «Времена года» Чайковского. Не трудно было двум родственным душам встретиться вновь. Судьба – бесхитростная мудрая богиня, способная, как на испытание и издевательство, так и на благосклонность и сюрпризы. Любимые композиции детства, надоевшая мучительная жизнь Алексея полная истощения и симпозиум новаторов искусства, куда Мария попала по воле случая, свели их снова. Может и на какой-то лишь миг, но этого было вполне достаточно, чтобы не отпускать друг друга и держаться на расстоянии. Такие маленькие и незначительные на первый взгляд знаки человек волен не замечать. Но именно такие знаки и наполняют наши жизни красками и вселенским смыслом. Ни Алексей, ни Мария, не могли жертвовать своим положением ради друг друга. Каждый знал, что снова утонет в другом, но уже окончательно. Где следы собственного «я» будут обрываться под тенью невидимых чувств. Он страдал от своей полигамии, но без этого не мог чувствовать себя живым. А она всегда хотела дать своим детям то, чего была лишена сама – семью.

                        ***

Жизнь Катрин и Михаеля казалась окружающим достаточно привлекательной и образцовой для подражания. Материальная составляющая их семьи давала им безграничные возможности для широкого обозрения мира. Но их скудные сердечки по своему размеру имели куриные корни. Никто из них и не задумывался, что уже через год их брак станет скрытой обузой и тяжким невидимым бременем их бытия. Каждый по-своему жалел об этом поступке. И каждый был по-своему несчастен. А несчастье, помноженное на два, представляет, куда большее несчастье, вздымающееся над головами, чем могут осознать люди своим низким умишкой. Первое время совместной жизни длилось, как сказка, на пороге которой начинает цвести огромной величины лотос. И все его лепестки выглядят невообразимо прекрасными и сложными для понимания. Но в действительности были сложны в ощущении. Молодожены жили в непонятной для себя иллюзии идеального мира, которую можно лелеять только в юношестве. Медовый месяц в Италии, жизнь на бедном и в одно время богатом Крите. Год прошел, и никто не понял, какие трансформации в них произошли. Тяжело вообще что-либо осознавать, когда ты живешь одурманенный приторно-сладким комфортом новой беспечной жизни. Катрин и Михаел молча про себя считали, что не заслуживают друг друга. Каждый был слишком хорош в глазах партнера. Когда же Катрин стала больше уделять внимания себе: занятия в зале, ухоженность, новый парфюм, смена стиля; Михаель думал, что это все она делает для него. Такие изменения были обоюдными и лживыми. Катрин видела аналогичное и считала идентично. Никто из них не чувствовал, что взгляды друг друга обращённые куда-то за спину, сквозь любовь, куда-то в неизбежность бытовухи и искушения. Катрин считала, что кокетство – это обещание в соитии без гарантий. Этим она себя избавляла от угрызений совести, которые мало по малу умирали в ней. А бедный глупый Михаель тонул в своем идеале женщины, какой находил в каждой, но только не в Катрин. О чем говорить? Прочитав «Науку любви» Овидия, он для себя сделал свои мелкие выводы, и жил уроками одной книги одного человека. Легко представить, во что такого человека может превратить мнение общества… .Катрин всегда мечтала быть жертвой, «наказанной шлюхой», избитой до полусмерти изможденной брошенкой. Но это все она приберегла для других, а не для Михаеля. Многие думают, что слабость заключается в слабости слабого. Однако сила заключается в слабости слабого над слабостью сильного. Это борьба без правил, в которой всегда выигрывает слабый, ибо его сила в его манипулирующей слабости. Так они и ехали, вдвоем на машине, в центре Милана. Каждый смотрел в свою сторону, ухмылялся своей ухмылкой и витал в лике своего несчастья, походя на ряженых кукол…

                              ***

Очередное лето ушло или улетело или даже не существовало для меня. Скорее я прошёл сквозь лето, не заметив его. Жизнь "налегке" открылась для меня во всем своём прекрасном обличии. Я не хотел и не желал ничего, а просто получал удовольствие от того ничего, что меня окружало, и что являлось для меня всем, из чего я был сделан сам. Дерьмо внутри меня, которое я видел во внешнем мире, исчерпалось, и теперь мне стало все равно, в первую очередь на самого себя. Факт того, что я наблюдал течение искусства жизни, пробуждал во мне немыслимые потоки экзальтации, насыщенные эйфорией. Прошлое не имело уже никакого значения. А что это вообще такое, как не совокупность событий и обстоятельств, несущих определённую эмоциональную нагрузку, именуемую опытом? Впереди веяло дикой неизвестностью и неизбежностью новых событий и других обстоятельств, которые меня не волновали и так же не имели значения, как и прошлое. Всё, что меня привлекало – это момент "ежесекундного сейчас". То, что имеет истинный вес,аромат,музыку,поэму,картину,метаморфозы,любовь,суть,освобождённые от времени, ощущение реальности и необратимости этого процесса, плавно переходящего в прошлое, которое спустя время, не будет иметь никакого значения. Я впервые столкнулся со значимостью, наделенной всеми ощущениями и гранями чувств для начала перерождения. Я нашёл вселенскую пуповину, богатую необходимой для меня пищей. А все остальное для меня так и осталось нелепым вздором, вызывающим такой же нелепый смех сквозь грусть и скуку. Все, кем я был, расщепилось на самые маленькие составляющие, и разлетелись по всему миру. Я одновременно мог находиться в Лионе и в Сиднее, в Ньюкасле и Копенгагене, в небе под Солнцем и Луной и на дне Марианской впадины; среди звёзд и между строк рукописей Данте, в полотнах Босха и в меланхолии Достоевского, на американских горках Буковски, на дне его бутылки и в гашишном дыме; в утробе постоянных изменений и среди бесконечной пустоты, где нет ни света ни тьмы; где летает все то, что было до "сейчас" и будет после…

                        ***

Пес потянул меня по направлению к кофейне, унюхав себе подобных. Я поддался его искушению, и решил взять себе кофе. Неподалеку на дорогу опадали последние каштаны со своей оголившейся матери. Они разбивали свою колкую скорлупу и выкатывались всем своим существом, демонстрируя глубокий коричневый или бардовый цвет с глянцевым блеском. Большое количество молодых мам, не успевших осознать, какие в сущности изменения произошли в их жизнях, мирно попивали пиво и потягивали тонкие сигареты, сидя на лавках близлежащих домов. Тут же молодые ребята играли Smells like teen spirit с микрофоном и электрогитарой. Я был приятно удивлён. Фронтмен этой андеграунд группы очень реалистично передавал настроение песни. Я кинул им какую-то мелочь, они улыбнулись, и сквозь американскую музыку просочилось тихое "спасибо". Конченные педанты попросили меня выйти из кофейни с собакой. Их не волновал его маленький размер. Они считали, что даже стоя на пороге, собака могла натрусить микробов и грязи прямиком в их кофе. Женщина, которая пуще всех была настроена, имела заметные проблемы с кожей, будто она переболела оспой, затем вернулась в прошлое, и переболела ещё раз, ради осложнений. Не знаю, как их кофе, но в мой явно натрусили грязи и плохого настроения. Я продолжал слушать самобытную музыку, наслаждаясь уже испорченным кофе. Пес посмотрел на меня с просьбой почесать ему брюхо. Что я и исполнил. Удрученный осознанием того, что я далеко не гений и никогда им не стану, я направился по тёмным улицам, блуждая среди электрических огней фонарей и магазинных вывесок. Рядом со мной, вприпрыжку, энергично шагал маленький индивид, чувствующий свое весомое преимущество над жалкими людьми. Так мы и шли, поглядывая друг на друга, – я сверху вниз, а он снизу вверх, как могло показаться со стороны. Но в реальности все выглядело с точностью да наоборот. На небе во всей красе горели звезды. Я увидел их в отражении глаз своего маленького друга. Возможно, он видел больше, чем мог видеть я. Ведь человек все, что видит, слышит, чувствует, всегда фильтрует через мозг, через свой заземленный разум. И зачастую поток информации не доходит до сердца, где двери всегда открыты и нет нужды стучаться.

                        ***

– Ты так действительно думаешь? – спросил Уильям молоденькую Мари.

– Как по мне, так это единственный выход в жизни.

– Но я люблю одиночество. Это мое все.

– Не все, раз ты не счастлив.

– С чего ты так решила?

– Глаза не врут. Тебя будто убили. Вернее то, что двигало тобой. И осталось одно тело с пустыми глазницами вместо глаз.

Уильям выпил свой шот “нью-йорк” и глубоко задумался, нахмурив брови.

– Поодиночке все мы сгорим, Уильям. – продолжала Мари. – Что мы можем одни, когда в доме не горит свет в наше отсутствие? Когда ты чувствуешь, что тебя никто не ждет. Именно тебя, именно кто-то…Пройти через огонь можно только вдвоем. Так люди друг друга смогут уберечь от пламени. А в одиночестве один просто превратиться в пепел. Его тело будет так же приходить в бар, как и ваше, Уильям. Так же будет выпивать свои шоты. Так же идти домой. Так же ложиться спать. Но вряд ли этому телу приснится какой-то сон…

– Как ты можешь так спокойно говорить и танцевать в одно время? И вообще, как ты можешь танцевать, если ты тоже одинока?

– Я чувствую, что я кому-то нужна, Уильям. А вы знаете, что никому не нужны… В этом и самая парадоксальная разница. Я имею в виду между “чувствовать” и “знать”. Нужно просто чувствовать. Это тяжело объяснить и тяжело понять. И сделать куда сложнее. Понимаете меня? Я чувствую – поэтому я двигаюсь и поэтому я танцую.

– А что было сначала? Чувство или танец? – спросил Уильям.

– Этого я уж точно не знаю. – ответила Мари. – Но, не прыгнув в пропасть, невозможно узнать наверняка, умеешь ли ты летать…

Через все тело Уильяма будто прошел сильный электрический заряд. Он приподнялся со стула, улыбнулся, хлопнул в ладоши и пустился в самый безрассудный танец жизни…

                        ***

Забавное время. Как раз, чтобы читать Достоевского. Что в этот раз? Униженные и оскорбленные? Или Игрок? Ветер подхватил полы моего пиджака и просквозил за пазуху. Я моментально укрылся гусиной кожей и брел себе дальше, стиснув зубы. Пару прохожих попытались стрельнуть у меня сигарету. И всем я отвечал, что не курю, окисляя их, и без того, печальные мины. Недавно мне дали тридцать лет, и это меня почему-то задело. Неужели я так стар, как мир? Или же выгляжу таким потасканным? В общем, что-то в жизни я потерял, и что-то приобрел, как оказалось. И я никак не думал, что приобретение будет выражено в визуальных годах моего облика. Как-то все очень странно. Нужно было искать другой пункт обмена «приобретенного взамен потерянного». Но, по-видимому, эти другие пункты находились в иных мирах. Зато, теперь, можно было присесть и написать аналогию на роман Бальзака «Тридцатилетняя женщина» и назвать свой опус «Тридцатилетний мальчик». Звучит прекрасно. Этакий слабоумный, ни дать, ни взять. Жизнь, набитая свободным временем и пустыми карманами, сулила мне только одни потехи, которые имели свой срок годности, как и я. С чего начать следующий этап? Снова возвращаюсь к Достоевскому. Унизиться и оскорбиться? Или же стать игроком? Сыграть в игру под название «жизнь»? А что, если так оно и есть, что жизнь – это игра? То-то я думаю, все персонажи моей жизни, как актеры. Все мое окружение, как театр. И только я не играю. Точно, что тридцатилетний мальчик. Все выполняют свои роли, которые ты принимаешь за реального человека. И все они видят, что я все тот же, персонаж Достоевского «Идиота», князь Мышкин, и такой же искренний идиот. И никак я не могу сжиться со своей ролью, ибо я не знаю ее и не знаю себя. Интересно, а те актеры моей жизни, для начала, знают себя, чтобы еще играть и какую-то роль? Может, я ошибаюсь? Может. Это не имеет значения. Я просто предпочитаю не играть в жизнь, а просто жить, ведь жизнь тоже может сыграть. Разница лишь в том, что это ее игра, игра жизни, и ее правила и ее персонажи. И она не намерена, как и любой автор своего произведения, терпеть коррективы других и добавления иных персонажей. Но самое для меня печальное, что я и не играю в жизни какой-то роли, и не знаю себя в ней, и не понимаю, как все-таки жить.