Полная версия
Экология русского языка
Еще вопрос, на который мне хотелось бы обратить внимание читателей, это вопрос о научной легитимности лингвоэкологии, поскольку она до сих пор находится в состоянии полупризнанности. Это обстоятельство является следствием разного понимания лингвистами сущности языка: «Лингвист, принявший концепцию об имманентной сущности языка или <…> поставивший себе целью описать организацию его внутренней структуры, не станет обращаться к фактам и аргументам внеязыковой сферы, полагая их несущественными для данного типа исследования <…>. Напротив, языковед, рассматривающий свой объект как систему, которая функционирует во времени, в пространстве и в обществе, будет стремиться учесть это взаимодействие и иначе определит существенность фактов и явлений, отбираемых для описания и теоретического осмысления» [Степанов 1988: 55].
Кроме того, существует распространенная точка зрения, рассматривающая язык как саморегулирующуюся и, следовательно, самоочищающуюся систему. Отсюда у лингвистов разные точки зрения на экологическую ситуацию с русским языком, подчас противоречащие одна другой, например: «Для нас сейчас актуально лишь то, что и в разговорном, и в книжном языке много избыточности, устаревающего и новейшего, необходимого и ненужного, прекрасного и отвратительного. <…> Борьба за однозначную, устойчивую норму стала казаться бесперспективной, суетной, кроме разве чисто учебных ситуаций. Коварство вольнолюбиво-освободительных устремлений покушается на объединяющую роль твердого канона конкретных слов, форм и других единиц выражения, который только и способен удержать язык от рыхлости и развала, блюсти историческую преемственность, взаимопонимание, национально-языковое сплочение» [Костомаров 2012: 14–17]. Ср.: «Язык – это самонастраивающаяся система средств (лексических, морфологических, синтаксических, стилистических). Она живет по своим законам, хотя и подвержена непрямому действию внелингвистических факторов. Непрямому – потому что языковая система представляет собой фильтр, причем очень надежный. Его преодолевает только то, что соответствует структуре и законам самого языка, то, что целесообразно с этой точки зрения, а не с позиций нашего вкуса и предпочтений» [Константинова 2014].
Иногда подобного рода противоречивые суждения оказываются в одном и том же тексте. Так, в учебном пособии А. Т. Хроленко и В. Б. Бондалетова «Теория языка» (М.: Флинта: Наука, 2004), в главе 17 «Экология языка» можно прочесть такие суждения: «Сейчас много размышляют о причинах деградации русской речи. Циничное использование языка для пропагандистских целей лишило язык жизни. Именно в официальных письменных текстах наиболее очевидна деградация русского языка» (С. 397); «Русский язык попрежнему “велик и могуч”, его лексический инвентарь, запас выразительных средств и возможностей колоссальны и продолжают расти. Русский язык (выделено авторами цитируемого текста. – А. С.) как коммуникативный феномен не требует никакой защиты – ни юридической, ни моральной. <…> Моральной, филологической, а иногда и юридической защиты требует наша речь» (С. 399); «Защита языка – дело коллективное, национальное, но эффективной она может быть только при условии личной активности каждого носителя языка» (С. 400).
Эти разночтения не отменяют того факта, что в конце концов системные изменения в языке происходят под влиянием изменений в речи, когда последние приобретают массовый и долговременный характер, а состояние речи, в свою очередь, зависит от состояния творящего эту речь социума. В силу всего сказанного выше полагаю, что ситуация с русским языком и русской классической литературой, сложившаяся в современной России, не дает оснований для безмятежного существования филологов-русистов. Думаю также, что количество и уровень имеющихся лингвоэкологических исследований побуждают согласиться с теми, кто считает, что «сегодня о лингвоэко-логическом направлении (“эколингвистике”) можно говорить не в терминах гипотетического будущего времени, как о лакуне в лингвистике, а как о научной отрасли, заявившей свои права на самостоятельное существование и занявшей определенную лингвистическую нишу» [Панченко 2012: 124–125]. Причем соглашусь с тем, что «экологический подход правомерен не только в предельных, критических ситуациях. Он может рассматриваться как необходимая гарантия от возникновения таких ситуаций, когда лингвисту не остается ничего иного, как констатировать гибель языка. <…> Лингвоэкологический подход актуален и в плане языковой прагматики, где имеют место современные проблемы информационной безопасности и языкового насилия» [Шапошников 1998: 226].
В заключение хочу обратить внимание читателей на то, что, рассуждая о состоянии русского языка и перспективах его развития, лингвисты обычно обходят вниманием вопрос о его творце и основном носителе – русском народе, факт угасания которого достаточно очевиден (критическое положение русского народа на протяжении последнего столетия стало предметом обсуждения во многих публикациях. См., напр.: [Сорокин 1994: 418–491; Шафаревич 1991: 503–515, 541–548; Распутин и др. 1993: 27–59; Солженицын 1998; Кара-Мурза 2012б; Орлова 2007: 66–93 и др.]).
Спрашивается, можно ли гарантировать сохранение и успешное развитие русского языка при таком состоянии русского народа? Ясно, что ответ на этот вопрос выходит далеко за пределы лингвистики, но поставить его – не только задача, но и моральный долг лингвистов-русистов. И каким бы ни был ответ на этот вопрос, становится еще более несомненной значимость лингвоэкологических исследований как в теоретическом, так и в практическом отношении, так как эти исследования могут и должны служить базой для формирования научно обоснованной языковой и национальной политики в законодательстве, СМИ, образовании, градостроительстве и т. д.
Некоторые выводыПодводя итог всему сказанному в этой главе, можно сделать, по крайней мере, такие выводы. Обращение к философским, лингвистическим, публицистическим текстам как источникам лингвоэкологических идей позволяет:
1) определить лингвоэкологию как междисциплинарную науку с доминирующим лингвистическим ядром и такими задачами, как сохранение и развитие языка, языкового сознания и, как следствие, здоровья их носителей;
2) уточнить и расширить предметные рамки лингвоэкологии;
3) обосновать уже найденную наукой лингвоэкологическую проблематику, а также наметить в этой научной дисциплине новые проблемы и аспекты исследования;
4) предложить предварительное решение вопроса о разграничении таких понятий и соответствующих направлений научного поиска, как экология языка, экология речи, культура речи;
5) утвердиться в наличии и актуальности мощного социального заказа на лингвоэкологические исследования.
Завершая главу, замечу, что некоторые исследователи считают, что «важнее оценить практическую полезность и перспективы некоторой теории или модели, чем углубляться в онтологические дебаты относительно ее обоснованности» [Баксанский, Кучер 2004: 54]. С этой мыслью можно согласиться, если речь идет о теории или научном направлении, которые обрели уже статус общепризнанности. Что же касается лингвоэкологии, то ей еще предстоит завершить этап научной легитимизации и определиться в границах своей предметности.
Теперь перейдем к рассмотрению наиболее актуальных частных проблем лингвоэкологического характера с учетом их философского обоснования.
Глава 2
Лексико-фразеологические утраты в языковом сознании носителей современного русского языка и некоторые источники его обогащения
Жизнь упрощается, потому что упрощается самый дух человеческий: история, вся культура становится элементарна <…>. Все слишком глубокое, слишком сложное, слишком нежное и деликатное в идеях, в желаниях, в ощущениях непонятно и трудно стало для человека; и от этого такими усилиями выработанное в истории неудержимо опадает с него.
В. В. РозановЕсли современный человек населяет обедневшие воды рек тучами рыб, то языководство дает право населять новой жизнью, вымершими или несуществующими словами оскудевшие волны языка. Верим, они снова заиграют жизнью, как и в первые дни творения.
Велимир Хлебников2.1. О неоправданных лексико-фразеологических утратах
Конрад Лоренц обратил внимание на одну из отличительных черт современной цивилизации: «Разрыв традиций. Он наступает, когда достигается критическая точка, за которой младшему поколению больше не удается достигать взаимопонимания со старшим, не говоря уже о культурном отождествлении с ним» [Лоренц 1998: 59]. Этот разрыв с традицией распространяется, естественно, и на язык, на что обратил внимание лингвист, академик РАО, профессор В. Г. Костомаров, сказав, что «уже слышны жалобы старших носителей литературного языка, перестающих понимать младших» [Костомаров 2012: 17]. К этому следует добавить, что и младшее поколение перестает понимать, а следовательно, и наследовать культуру и моральные ценности старших. Это создает непосредственную угрозу национальной безопасности народа в целом: «Устрани общительность, и ты разорвешь единство человеческого рода, на котором покоится жизнь человека» (De benef., IV, 18) [Антология мировой философии].
Ситуация языкового отчуждения поколений возникает не только вследствие появления в речи молодого и среднего поколения большого количества новых слов (в том числе англоязычного происхождения), но и потому, что в силу ряда причин (порочная система образования, потеря культуры чтения, влияние внедряемой по разным каналам массовой культуры потребления, негативная роль рекламы и т. д.) многие слова и фразеологизмы, особенно книжного происхождения, выпали и продолжают выпадать из языкового сознания новых поколений. Этот процесс, в частности, отражается в многочисленных прямых и косвенных высказываниях на эту тему в «перестроечной» и «постперестроечной» прессе. Например: Я рада буду ежемесячно вносить средства на такой счет. По-моему, наши люди откликнутся. Хотя некоторые считают, что благотворительность устарела (здесь и далее выделено мной. – А. С.) (СК. 09.04.1987); Сироты, больные, страждущие… Разве их нет у нас? Мы как-то отучились от милосердия (Там же); Мне хотелось бы вступиться за старое русское слово «благотворительность». <…> С некоторых пор оно незаслуженно стало употребляться лишь с ироническим оттенком (Там же); …Или вот еще пропали понятия чести и греха. То есть их уже давно не было, но сейчас даже не вспоминается, что не было (МН. 20.10.1991); Испоганены и опошлены понятия – гуманизм, социализм, совесть, душа, бог, правда, честь, истина, жалость. И что же – нам от них отказаться навсегда? (ЛР. 14.04.1989); Скромность объявляется комплексом неполноценности, целомудрие – позором. <…> Необходима скорейшая реабилитация таких вековых национальных ценностей, как трудолюбие, совестливость, нестяжательство и любовь к Отечеству (ЛР. 10.06.1994); Кто-то в его присутствии сказал по поводу «путешествия дилетантов»: «Не понимаю, что это за проза». И Юлий ответил: «Ну как вы не понимаете, это же возрожденный жанр милосердия» (выделено автором цитируемого текста. – А. С.). Слово «милосердие» я услышала тогда впервые. До этого лишь читала его в романах ХIХ века» (выделено мной. – А. С.) (КО. 1989. № 16); Еще, кажется, недавно можно было услышать: «Стыдно-то как, господи!», «Со стыда сгореть можно!». Теперь не сгорят, не воспламенятся. <…> Прежде бытовало выражение «совесть заела». Если бы сейчас совесть стала заедать, она бы не счесть скольких сожрала! Но, судя по всему, ожидать этого пока не приходится (выделено автором цитируемого текста. – А. С.) (АиФ. 26.02.2015); Когда-то было в нашем народе удивительное слово – «приголубила»… (Русский Дом. 2014. № 5); Но, размышляя о причинах и следствиях всех этих бед, невольно опять обращаешься к нравственному, а точнее – все более безнравственному состоянию нашего общества. Само слово-то это, нравственность, давно уж почти не звучит у нас в общественном обиходе, и многим, особенно молодым, наверное, кажется абсолютным анахронизмом (выделено мной. – А. С.) (ЛГ. 2015. № 16).
Как видим, в газетах констатируется не только факт забвения многих слов этического содержания, но и делаются попытки объяснить социальные причины этого процесса. Так или иначе, дело дошло до того, что постулат «Любой язык сохраняет от забвения историческую традицию» [Уайтхед 1990: 365] в данном случае дает сбой.
«Бег человечества наперегонки с самим собой, подстегивающий гибельное для нас все ускоряющееся развитие техники, делающий людей слепыми ко всем подлинным ценностям и не оставляющий им времени для подлинной человеческой деятельности – мышления» [Лоренц 1998: 15] создает вакуум этических понятий и соответствующих им слов. О духовном обеднении личности прямо высказываются такие философы, как И. А. Ильин, А. Н. Бердяев: «…Люди Нового времени изощрились в изучении материальной природы и в технических изобретениях и незаметно оказались в состоянии детской беспомощности в вопросах духовного опыта, духовной очевидности и духовных умений» [Ильин 1996: 65]; Технократизм, характерный для нашего времени и обычно сочетающийся с идеологией потребления, порождает односторонность развития человеческой психики с преобладанием прагматического рационального начала над эмоциональным и духовным, то есть здесь мы имеем дело с личностью, деградирующей духовно, ибо «личность есть категория духовная, а не натуралистическая, она принадлежит плану духа, а не плану природы, она образуется прорывом духа в природу» [Бердяев 1994: 296]. Страдает личность человека, коль скоро «… личность есть самость, как она стоит перед лицом высших, духовных, объективно значимых сил и вместе с тем проникнута ими и их представляет» [Франк 1990: 409].
Духовная деградация человека, то есть утрата духовных ценностей, влечет за собой и деградацию так называемой языковой личности. Особенно эта деградация духовности заметна в сфере этических понятий и соответствующей лексики. Зададим себе вопрос: «Когда я последний раз слышал(а) в молодежной (и не только!) среде, сформированной массовой культурой, такие слова, как благоговение, благодать, верность, воздержание, грех и греховность, добродетель, духовность, искупление, кротость, миролюбие, незлобивость, нестяжание, ответственность, откровение, покаяние, почитание, праведность, преображение, раскаяние, святость, сердечность, скромность, служение (в отличие от службы), смирение, совесть, созерцание, созидание, сострадание, умиротворение, целомудрие и т. п.?» Думаю, что ответить положительно на этот вопрос будет очень непросто. А ведь перечисленные слова обозначают ценности национальной (и более того – общехристианской) этической культуры, значимость которой для благополучия социума нельзя переоценить (см. об этом в [Вышеславцев 1931]). Но если «уходят» слова, то уходят и выражаемые ими понятия, а значит, «съеживается» и этическое сознание тех, для кого эти слова перестали существовать.
В данном ракурсе весьма интересны наблюдения доктора философских наук Леонида Когана, опубликованные в разгар «перестройки» (1986 г.): «Нельзя не пожалеть, что сравнительно редко и не во всей своей масштабности, многомерности употребляются теперь в обиходной и литературной практике наряду с понятиями “дух” и “душа” такие производные от них слова и словосочетания, как душевность, задушевность, одухотворенность, великодушие, прямодушие, совестливость, чистосердечность, непосредственность, искренность, откровенность, сокровенность, беззастенчивость, возвышенность (духовная высота), духовная жажда, окрыленность, душевный покой, душевная глубина, душевный порыв, душевное горение. <…> Реже, чем хотелось бы, встречается ныне и гнездо слов, группирующихся вокруг понятия “добро”: доброжелательность, добросердечие, добродушие, добропорядочность, добросовестность, добронравие, добродетель и связанные с ними человеколюбие, милосердие, отзывчивость, участливость, жалость, сострадание, приязнь, признательность, верность, постоянство, деликатность, учтивость, укоризна, стыд (в противоположность бесстыдству), раскаяние, искупление.
<…> Не очень, пожалуй, заметное место занимают понятия доброты и в шкале нравственных ценностей, которыми оперируют профессиональные этики-философы. То же относится к родственной группе слов, восходящих к корню “благо”: благожелательность, благосклонность, благорасположение, благотворность, благодеяние, благодарность, благородство, благоразумие, благовоспитанность, благопристойность, благоговение и др. Редкое использование этих и других близких им слов-значений не только обедняет наше повседневное общение, но и приглушает, обесцвечивает духовно-душевную палитру, возможности нравственного воспитания и самовоспитания» [Коган 1986].
Заметим, кстати, что большая часть вышеприведенных слов по происхождению являются церковнославянскими или образованы по церковнославянской модели с использованием соответствующих «строительных элементов».
Об обеднении словаря современников говорит писатель Андрей Битов: «Слова умирают, слова замирают <…>. Бледнеет словарь с утратой и исчезновением тех подробностей, для которых язык когда-то находил достойные их слова, но еще хуже, если утрачивается сама способность понимать и постигать написанное, когда обедненный язык начинает идти на поводу у им же воспитанного читателя» [Битов 2009: 30].
Иллюстрацией обеднения словаря современников может служить эпизод из жизни, рассказанный заместителем председателя Совета Федерации Вячеславом Штыровым: «Недавно прочел в интернете сетования одной молодой мамаши. Ее сыну – второкласснику – задали выучить отрывок из стихотворения Пушкина “Осень”. Всего восемь строк. Но уже с первой строчки начались проблемы: пришлось объяснять, что такое “очей очарованье”. Дальше – хуже. Непонятными оказались “увяданье”, потом – “багрец”. А во второй строфе таких “непреодолимых” слов стало еще больше. “В их сенях”, “мглой волнистою”, “отдаленные седой зимы угрозы”. Кое-как отрывок выучили. А на следующий день было плановое родительское собрание. Но оно превратилось в бурное осуждение школы, учителей, самой русской литературы. “Как можно такое задавать детям? – кричали наперебой родители. – Это же нереально выучить!”
Учительница, как могла, объясняла родителям, что в стихотворении ничего сложного нет. Все слова можно легко объяснить, к тому же они есть в словаре в конце учебника. А в том, что дети не понимают и не запоминают, не Пушкин виноват.
Это действительно так: не великий поэт виноват, что его не понимают. А кто? В сообщении о переживаниях второклассников и их родителей молодая мамаша пишет: “Пока я сидела на собрании, погуглила тренд”. Вот он и ответ на тревожный вопрос. Сначала отказываемся от родного языка, потом – от отчества, а в конце концов – от Отечества» [Штыров 2013]. В. Штыров справедливо замечает: «Стоит ли удивляться, что в России вырастает поколение, для которого становятся непонятными тексты, написанные Пушкиным, Чеховым, Буниным» [Там же].
Да, язык литературной классики для молодого поколения наших соотечественников стал недоступен, только причина этого не только, а может быть, даже не столько в экспансии английского языка (об иноязычных заимствованиях речь пойдет в следующей главе), сколько в тотальном отлучении молодого (и не только) поколения от национальной культуры в целом, включая литературную классику и ее язык. Последнее проявилось, в частности, в искусственном исключении из культурного оборота Библии и многих литературных произведений православно-христианской направленности.
2.2. О выпадении церковнославянизмов из языкового сознания носителей русского языка
Наиболее заметным является выпадение из языкового сознания молодого поколения библейских образов и символов, воплотившихся во фразеологизмах, крылатых словах и выражениях, которые вошли в русский литературный язык и в плоть наших классических литературных текстов. Между тем А. Ф. Лосев придавал большое значение устойчивым библейским оборотам в культуре русского языка. В уже упоминавшейся статье «Русская философия» он пишет: «Рассудок создает только схемы. Живую связь бытия и его скрытую сущность нельзя постигнуть с их помощью. Только в образах можно достичь истинного познания» [Лосев 1991: 218]. Он обращает наше внимание на Библию как на важнейший источник символов, сочувственно цитируя фрагмент работы В. Ф. Эрна «Сковорода Г. С. Жизнь и учение»: «Символы Библии “открывают” в нашем грубом практическом разуме второй разум, тонкий, созерцательный, окрыленный, глядящий чистым и светлым оком голубицы. Библия поэтому вечно зеленеющее плодоносящее дерево. И плоды этого дерева – тайно образующие символы» [Там же: 219].
На основании результатов устных собеседований со студентами обнаружилось непонимание ими многих библейских цитат, реминисценций и аллюзий, используемых в современных газетах, например, в таких контекстах: …Союз пророчествующей церкви с «нищими духом» против сильных и наглых (ЛГ. 2007. № 47–48); Что же до комедий, то кто сегодня в них «бросит камень»? (ЛГ. 2006. № 49); Получается, Владимир Владимирович применительно к самому Анатолию Борисовичу довел аргументы последнего до абсурда <…>. Вслед за чем и почил в день субботний от трудов праведных, сказав, что это хорошо… (Завтра. 2006. № 34); Много званых, но мало избранных (Завтра. 2007. № 49) – заголовок; В XX веке мы всем народом взошли на Голгофу… (Завтра. 2007. № 42); И все дружненько пытаются налить молодое вино революции в старые мехи прежних представлений об общественном устройстве (Завтра. 2009. № 53). Вопрос, «что есть истина?» применительно к СМИ, поставленный в дискуссии Александром Мелиховым в статье «Спасительные грезы», просто смешон. Он заявляет: «Что выпускает колбасная фабрика, то и есть колбаса». А я говорю вам: Это вряд ли. Он говорит: «Нет объективных законов мышления – есть физиология деятельности мозга». А я говорю вам: привет Бюхнеру и Молешотту. Это ведь они писали, что мозг выделяет мысль так же, как печень выделяет желчь. Мелихов утверждает: «Нет истины, есть иллюзии». <…> А я говорю вам: русские всегда различали правду-истину и правду-справедливость и очень дорожили именно второй (ЛГ. 2007. № 17). Ср. в Нагорной проповеди: Вы слышали, что сказано древним: «не убивай; кто же убьет, подлежит суду». А я говорю вам, что всякий, гневающийся на брата своего напрасно, подлежит суду. <…> Вы слышали, что сказано древним: «не прелюбодействуй». А я говорю вам, что всякий, кто смотрит на женщину с вожделением, уже прелюбодействовал с нею в сердце своем. <…> Вы слышали, что сказано: «око за око и зуб за зуб». А я говорю вам: не противься злому. Но кто ударит тебя в правую щеку твою, обрати к нему и другую <…> (Евангелие от Матфея, гл. 5).
Оказывается, что в языковом сознании молодого поколения зияет лакуна, что подтверждают данные пилотажного эксперимента, проведенного со студентами первого курса СФУ (в эксперименте участвовали 102 человека в возрасте 17–20 лет). Студентам были даны 20 фразеологизмов-библеизмов, используемых в русской классической и современной художественной и публицистической литературе: петь аллилуйю, аредовы веки, взыскующие града, глас вопиющего в пустыне, каинова печать, альфа и омега, петь Лазаря, бесплодная смоковница, блаженны миротворцы, блудница вавилонская, вавилонский плач, вавилонское столпотворение, бросать камень, валаамова ослица, ветхий Адам (человек), вложить персты в язвы, выпить чашу до дна, идти на голгофу, гробы повапленные, блудный сын – и предложено составить с каждым фразеологизмом осмысленное высказывание (предложение). Результаты эксперимента показаны в табл. 1.