Фокусник

– Макс сказал, что я тебе очень не понравилась. Это правда?

Никакой реакции.

– Почему?

Молчание.

– Что, сложно сказать?

Мы свернули в переулок и Вардан ускорил шаг.

– Ты продаешь наркотики?

– Нет.

– Врешь же.

– Помолчи, пожалуйста.

Я замолчала. Мы дошли до магазина, где Вардан купил нам по пачке «Парламента». Я вернула ему деньги. На обратном пути мое терпение лопнуло.

– Слушай, а у тебя есть девушка?

Он наконец удостоил меня взглядом и движением губ, которое, видимо, служило ему улыбкой, но все равно смолчал. Я сдалась.

– Вот ты шибанутый, – заметила я, когда мы поднимались.

Вардан снова полуулыбнулся.

– Вот ты зануда, – выговорил он, и добавил после паузы, – Молодец.

Вместо того, чтобы вернуться на кухню, он достал ключ и стал отпирать другую дверь.

– Что там?

– Моя комната.

– Можно?

– Нет, – и скрылся за дверью.

Мне не оставалось ничего другого, как присоединиться к компании. Эдгар уже был там, зато Влад и Яна ушли. Обязанность играть короля лежала теперь на Максе и Чингизе. Макс вещал для толпы:

– Два грамма – двадцать фунтов. Стандартная цена, не надо мне тут выпендриваться. Спайс по десять, соль – пятьдесят за грамм. Спиды отдаю по пятнашке. Только Ворду не говорите, – смеялся он, – MDMA по двадцать пять. Горячие пирожки, горячие пирожки, – паясничал Макс, стоя на стуле, как во время новогоднего утренника, и явно наслаждаясь вниманием, – На-алетаем!

И они налетали. Макс, смешливый и простой, с теплыми руками, искрящимися глазами, карманами, полными конфет и наркотиков, раскрасневшийся от духоты и скрываемого возбуждения, Макс был замечательным зрелищем и замечательным лотошником.

– Где главный? – подошел ко мне Эдгар.

– Вардан? У себя. Вон Макс стоит, если что.

– Нет, мне с Варданом надо.

Я поймала себя на том, что по-Вардановски безразлично пожимаю плечами. Его прохладное высокомерие оказалось заразным.

– Ну иди. Ищи.

И он ушел.

3. Секреты престидижитации

В ту же субботу я приехала в город позже обычного. Город, или Сити, как гордо называют это место водители автобусов, высчитывающие тариф, состоит фактически из двух пересекающихся улиц и четырех кварталов, прилегающих к ним. Самая многолюдная – пешеходная мощеная Корнмаркет – достаточно широкая, чтобы вмещать воскресные праздношатающиеся толпы, и достаточно узкая, чтобы даже ранним утром производить впечатление оживленной.

Когда, расталкивая растерянных туристов, я наконец выбралась из давки, все четыре улицы, отходящие от башни Карфакс, были полны народа. Эта суббота обещала быть последним теплым днем осени, и легкий ажиотаж висел над Сити, распространяясь вместе с толпой в колледжи и парки. Косые лучи искрились на золотистом известняке стен, и клубящийся пенный свет как будто заполнял осенний воздух. Все в таком освещении мерцало изнутри.

Я выходила из большого канцелярского магазина, когда из толпы вынырнули прямо на меня знакомые темные очки. Мы несколько напряженно поздоровались. Вардан выглядел значительно лучше, чем я запомнила. Круги под глазами сгладились, из-за ветра и солнца он уже не казался таким бледным. На нем была бледно-голубая рубашка. И еще, он был значительно дружелюбнее. Видимо, ему удалось наконец выспаться.

– Ася! Я даже помню, как тебя зовут, – сказал он тоном, который предполагал безграничное восхищение своей памятью, – Ты куда сейчас?

– Выпить кофе.

– Отлично, я с тобой.

Меня несколько покоробил его утвердительный тон, но искушение узнать о нем побольше было слишком велико, чтобы протестовать.

Мы сели на втором этаже. Огромные стекла плотно запотели, и по ним сбегали ручейки влаги. Было удушающе влажно, как в ванной.

Вардан подождал, пока я выберу стол у окна, и пошел за мной, по пути захватив сахарницу. Он и так попросил кофе с сиропом, в теперь у меня на глазах отмерял еще несколько ложек.

– Глюкоза! – сказал он, салютуя мне сахарницей, – Наше все!

Его приветливость показалась мне просто-таки неправдоподобной.

– Ты что, проспорил что ли?

– Я просто настроение-зависимый.

– Ты вообще, похоже, зависимый.

Вардан рассмеялся.

– Я всегда говорю, лучше быть наркоманом, чем растаманом.

– Почему?

– Наркоман предполагает личность, – он так яростно стучал ложкой о фаянс, что из воронки в его чашке во все стороны летели брызги кофе, – А растаман – только любовь к Бобу Марли. Такая же разница, между прочим, как между иммигрантом и гастарбайтером. Вот ты гастарбайтер?

– Нет, я иммигрант.

– Вот! – сказал Вардан с торжествующим видом.

Мы замолчали. Я почувствовала приближение неудобной тишины и слишком быстро спросила:

– На кого ты учишься?

Он посмотрел с недоумением.

– Кто тебе сказал, что я вообще на кого-то учусь?

– Ты сам.

– Да? – не похоже было, что он особенно удивился, – Ну нет, я уже давно не студент. И слава богу.

Он поднял чашку. Я заметила, как дрожала его рука.

– А ты где учишься?

Я рассказала. Сначала в общих чертах, боясь показаться не к месту говорливой, потом, в ответ на его вопросы, более подробно. Рассказала о неумных преподавателях и бездарных студентах. Это была неиссякаемая золотая жила. Вардан слушал с неожиданным любопытством, прохладно и внимательно, как будто рассматривал музейный экспонат.

– Ну а ты? – спросила я, когда мне стало совестно сплетничать.

– Нет.

– Что нет?

– Говорить о себе – это грязный наркотик. Слишком много рисков, и слишком мало кайфа. Я его не юзаю.

– Ишь!

Меня рассердило, что он как будто бы обманом заставил меня разговориться. Я тоже решила схитрить.

– И почему?

– Все очень просто. Двое людей встречаются. Говорит тот, кому нужно рассказать, кто не выносит тишины, кому нужно отражаться в других. А молчание – это отсутствие отражения. Рябь, перелив, возможность, власть. Отсюда и вывод: чем больше ты знаешь о человеке, тем меньше он знает о себе. Не нужно никому ничего рассказать только тому, кто все рассказал уже себе сам.

– Ты понимаешь, что сейчас говоришь о себе?

– И что? – совершенно невозмутимо ответил Вардан.

– Железный аргумент.

Зал наполнился и снова опустел. Заиграли «Битлз». Мы перешли на музыку.

– Тебе не кажется, что это некоторый моветон – слушать Битлз в Англии? Какой-то перебор получается, как кофе с сахаром и сиропом.

Вардан еле заметно улыбнулся и картинно отхлебнул страшное варево.

– Битлз или Роллинг Стоунз? – спросила я.

– Разумеется, Битлз.

– Но почему?!

– Потому что только полные идиоты спорят о музыкальных вкусах. Вообще говоря, только полные идиоты обсуждают музыку иначе как в шутку.

Я проглотила возмущенный протест. Вардан вздохнул.

– Ну хорошо. Мне больше нравятся Битлз потому что… Дай подумать… – он циркачески закатил глаза и пустился в пространные и совершенно бессмысленные рассуждения. Они были такими абсурдными, что их нельзя было воспринимать всерьез.

Легкость, с которой Вардан поддерживал беседу, была почти неестественной. Приходили на память чопорные салоны позапрошлого века, ни к чему не обязывающие споры, заранее продуманные переливы тем. Я была благодарна ему, но в то же время ожидала подвоха. Видимо, моя настороженность бросалась в глаза, потому что после очередной паузы Вардан спросил:

– Что, странный я?

– Не то слово.

Вардан хмыкнул. Смеялся он тоже необыкновенно, не ртом и не голосом, а как будто животом, слегка кашляя и встряхивая плечами. Смех совершенно не уживался с ним. Видно было, что хотя он искренне потешается надо мной и над разговором в целом, ему не было весело; скорее он вел себя так, будто радовался, что оправдались его самые мрачные догадки.

– Самодовольный.

– Что?

– Ты не просто странный, ты самодовольный сверх меры.

– И? – неторопливо спросил Вардан, отворачиваясь к окну, – В чем твоя проблема?

Я отметила, что он снова точно скопировал на русский раздраженное английское «what's your problem?»

– Я не люблю самодовольных людей.

Вардан устало и хрипло вздохнул. Прочертил серым пальцем несколько пересекающихся линий на стекле. Отпил кофе. И ответил, как будто разговаривал с наскучившим ребенком:

– Все любят самодовольных людей.

И, помолчав, добавил:

– А в первую очередь те, кто говорят, что не любят.

Я попыталась заглянуть ему в глаза. Он беспричинно нравился мне, нравилось его безразличие и мрачный, оригинальный ум. Вардан смотрел в окно.

Я проследила за его взглядом. Внизу, посреди улицы, стояли два ряженых, два актера в средневековой одежде, их плащи развевались на ветру. Они кричали, зазывая туристов в «любимый паб Вильяма Шекспира» и в Оксфордские подземелья. Вокруг них кружились полугнилые листья и обертки из МакДональдса.

– Холодает, – изрек Вардан, – «А к середине ноября все они ненавидели Оксфорд…»

– Что ты цитируешь?

– Книгу.

– Какую?

– Обо мне.

– О тебе есть книга?

– Еще нет. Но будет.

Я не могла понять, шутит он или нет.

– Книга оправдывает все на свете. Любая, даже самая тупая мысль становится важной, если ее записать. Поэтому единственная цель, которую стоит ставить себе в жизни – это стать героем книги.

Я кивнула, не сообразив, что он глядит в окно и не увидит моего согласия. Впрочем, теперь я начинала сомневаться, что он заметил бы его, даже если бы увидел.

– Если про тебя написали книгу – все, ты герой. Mission accomplished. И все такие офигели.

Я рассмеялась.

– То, что ты персонаж книги, еще не делает тебя героем. Рокантен, например, какой же он герой. Или Обломов. Или…

– Я не знаю, кто это. Но не важно. Раз написали – значит ты достаточно занимателен, чтобы о тебе писать, логично?

– Бесплатные наркотики на год и я напишу о тебе книгу, договорились? – предложила я. И тут же удивилась своей наглости. От него, что ли, набралась?

– Только трава.

– Тогда книга будет плохая.

Он покачал головой и улыбнулся.

– Только трава.

Я подумала, что торговаться бессмысленно.

– Окей.

Мы посидели еще с полчаса, уже молча. Я боролась с желанием уткнуться в телефон, Вардан смотрел в окно и слегка кивал головой к такт музыке. Потом он встал и пошел к двери.

– Пока! – крикнула я ему вслед.

Он обернулся.

– Заходи, – и скрылся за поворотом лестницы.

Разумеется, я стала навещать его кухоньку каждый вечер. Сначала мне приходилось сидеть одной. Все вокруг, казалось, знали друг друга, если не по именам, то в лицо, и я чувствовала себя среди них остро чужой. Это ощущение становилось еще более тягостным от того, что мои попытки завязать разговор неизменно оказывались неудачными.

Зато я много курила, много пила и много слушала. Вардана не любили. От него всегда ожидали какой-нибудь каверзы – насколько я могла судить, опасения вполне оправданные. О нем часто говорили, но эти сплетни не несли ничего нового и все были похожи одна на другую.

– Вардан совсем сторчался. Он вообще вечно в неадеквате. Видели? – начинал кто-нибудь.

– Да?!

Далее следовал рассказ, где роль Вардана сводилась к тому, чтобы с отсутствующим видом сидеть в кресле и игнорировать, в зависимости от рассказчика, полицейских, оргию или отключившегося друга.

– Он вообще жутко странный, – галдел внешний круг обкуренного планктона.

– Он колется?

– Не знаю, наверное.

Те, кто были поумнее или знали Вардана поближе, любили рассуждать о его заработке.

– Ну вот сколько он продает в месяц?

– Чего, травы?

– Ну давай травы.

– Килограмм пять?

– Да ты что, мне кажется, больше.

– Если хотя бы пять, то в месяц уже… Пятнадцать тысяч фунтов! И это на одной траве!

Никто не знал настоящих цифр, и все предполагали разное.

Почти все – и не без причин – считали его хамом, хитрецом и подлецом. Всем этим он, безусловно, был, но так искренне, что это вызывало скорее любопытство, чем отвращение.

Он никому не вредил нарочно. С другой стороны, он никогда никому не помогал. Попросить его об услуге было как-то абсурдно и совершенно некстати. Ему даже не нужно было никому открыто отказывать, его попросту не просили. Наркотики “за спасибо”, практика, которую вовсю использовали все остальные торговцы Оксфорда, с ним была совершенно немыслима. Он не угощал сигаретами, не подавал через стол лежавший рядом с ним предмет, не уступал диван целующейся парочке, не пропускал никого вперед и не улыбался знакомым. Даже если он сидел ближе всех к телевизору, его никогда не просили сделать погромче.

В то же время он не был ни ленив, ни жаден. Он с легкостью давал в долг – даже Максу, который был должен всем русскоязычным Оксфорда и из которого приходилось месяцами вытрясать деньги, которые он и не помнил, что брал. Однако было немыслимо просить Вардана о помощи. Он поднимал на просившего свой безразличный и вязкий взгляд, и тот как-то сразу тушевался и понимал, что перешел границы дозволенного. Это было таким же нарушением правил этикета, как пытаться поцеловать прохожего незнакомца.

Иногда мне казалось невероятным, что над ним не издевались, ведь все, что он делал, было на грани фола, за секунду, за одно слово до смешного. Возможно, потому, что смеяться над ним не имело смысла. К злословию он относился так же пренебрежительно, как к моему наивному интересу.

Так, должно быть, смотрели на своих крестьян средневековые короли – без злобы, без заботы и совершенно без презрения, как на привычный предмет мебели. Он как будто принадлежал к другой касте.

Ему легко – слишком легко, подозрительно легко – удавалось оказывать влияние на людей. Абсолютное большинство тех, в ком я прежде встречала такую властность, или наигрывали ее, или долго и заботливо выращивали, а в конце концов все равно писали ее на себе красками слишком яркими и неестественными, как грим. Они размалёвывались под безразличие, влезали в свою влиятельность, давились мрачностью.

Из Вардана она выплескивалась с естественной неумолимостью. В его прохладном безразличии было что-то заманчивое. Более того, что-то гипнотическое.

Невозможно было находиться рядом и не заражаться его настроением, каким бы оно ни было. Даже молча, своей позой и выражением лица, он влиял на атмосферу в комнате больше, чем все остальные, вместе взятые.

Обычно он сидел в кресле или на столе нога на ногу и, склонив голову набок, с выражением отсутствующей внимательности обводил комнату глазами. Когда он смотрел вверх, поднимая брови, на его лице появлялось изумленно-презрительное выражение. На несколько секунд задерживая взгляд на ком-нибудь, он устало прикрывал глаза, опускал свои тяжелые, всегда воспаленные веки, и смотрел куда-то вниз и вбок, как человек, не замечающий ничего, кроме своих мыслей.

Затем выбирал следующую жертву, с трудом открывал черные глаза с расширенным зрачком и все повторялось. Это был его обыкновенный вклад в общественную жизнь. Новички тушевались под его взглядом, шутили, задирали его, пили, курили и смеялись в два раза больше обычного. Как будто его подчеркнутый нейтралитет заставлял их изо всех сил демонстрировать свою увлеченность. Но они зря его опасались. Он не оценивал, не издевался, не сочувствовал, он просто созерцал. Причем замечал подчас вовсе не то, что казалось любопытным мне. Он мог пропустить совершенно мимо ушей громадную ссору Влада и Яны и удивлялся, обнаружив наутро, что они не разговаривают, хотя скандал разворачивался на его глазах.

Он игнорировал самые злободневные шутки, самые неожиданные интрижки, самые дорогие и красивые вещи. То, что ему нравилось, не поддавалось логике.

Еще одной удивительной его чертой было то, что он никогда не выражал неприязни, будь то к людям или неодушевленным предметам.

Если человек был ему неприятен, Вардан просто молчал. Собственно говоря, молчал он и если испытывал к кому-то симпатию. Он никогда не вступал в споры о политике, образовании, моде, музыке – вообще ни о чем, о чем принято говорить и спорить. Имея по поводу каждой мелочи свое мнение, и мнение горячее, противоречивое, наглое, мнение, которое он долго вырабатывал и, закончив, очень ценил, он вовсе не стремился им делиться.

Он закрывал и открывал глаза, пил, курил свой дорогой «Парламент» и слушал.

Он был, безусловно, тщеславен до крайности. Но это была амбициозность иного уровня и иного характера. Он не искал ничего, чего искали тогда мы все: дела, денег, восхищения, себя. Все было ему скучно.

Он имел больше денег, чем мог тратить, не привлекая к себе внимания. Он всегда был одет в дорогие вещи, которые на нем приобретали удивительную безликость. Синие джинсы, черные свитера, бледно-голубые рубашки. В холод – пальто. Он носил кольцо с черным ониксом – «дедушкино», – что-то вроде талисмана, и черные очки с зеркальными стеклами. Больше ничего. Все вещи на нем блекли, теряли свою индивидуальность. Его манера движений, выражение его лица производили такое впечатление, что даже набитый глаз не отличил бы дорогую вещь от дешевой, будь они обе на нем. И это строгое, почти скучное постоянство его внешности еще больше подчеркивало неуловимость его настроений.

Все в нем текло и менялось ежеминутно.

Он бывал очень тихим, говоря негромким голосом и двигаясь так, будто его могло с минуты на минуту стошнить. В такие дни все в нем становилось выразительным, каждое движение имело свой смысл. Он мог передать что угодно только открывая и закрывая глаза. Движения век и бровей, выражение взгляда вообще были его излюбленным способом выражения чувств. Влад и Макс шутили, что он перенял это от китайских курильщиков опиума, у которых, дескать, был разработан свой мимический язык.

Полулежа в кресле, накачанный нитрозепамом, совершенно неподвижный, он приподнимал веки, тягуче смотрел на меня и потом два раза быстро моргал, как будто стряхивая увиденное с ресниц.

Впрочем, никогда нельзя было угадать, принимал ли он наркотики и если да, то какие. Он мог беспричинно и истерично хохотать без травки, быть лихорадочно возбужденным без MDMA и апатичным без седативных. Он мог судорожно и радостно веселиться без кокаина, слышать то, чего не было, и, наоборот, игнорировать все происходящее.

В то же время часто казалось, что наркотики на него не действуют вообще. Это происходило по двум причинам: во-первых, потому, что благодаря привычке и уверенности, с какой он вертел своим сознанием, ему всегда нужно было больше, чем всем нам, а, во-вторых, потому, что, по правде говоря, никто не знал, какое его состояние считать нормальным.

Иногда на него находили приступы радостной лихорадки. Он мог сутками не есть и не спать. С утра до вечера и с вечера до утра он вертелся на своей кухне, менял музыку в подключенных к айподу колонках, вытряхивал пепельницы, продавал экстази, кипятил чай, рассказывал анекдоты.

Его анекдоты все были старыми как мир, и такими же смешными.

– Русские – удивительный народ. Знаете, что говорят про армян? Ну вот дескать приходит армянин к торгашу, и спрашивает, трава-то сегодня есть? Тот ему – нету. А армянин: совсем нету?

Все засмеялись.

– Так вот это армяне. А русские еще хуже. Говоришь им – нету, они тебе: «совсем нету?», ты им – совсем. А они потом еще обязательно спрашивают «Что, вообще совсем?»

Второй раскат хохота.

– Я вам клянусь. Каждый раз.

Когда ему становилось совсем весело, он выбирал случайного подданного и играл с ним в шуршафчика. Игра заключалась в том, что Вардан подсаживался к жертве, которую он считал достаточно обкуренной, приобнимал ее за плечи и заводил тихим и дрожащим от сдерживаемого смеха голосом:

– Говорят, у тебя есть шуршафчик. Покажи.

– Чего?

– Ну ладно тебе, ну покажи, – Вардан тянулся к его сумке или карману.

– Не покажу, – инстинктивно реагировал несчастный.

– Да ладно, покажи.

– Не покажу.

– Нет, ты покажи!

– Не покажу.

– А ты все-таки покажи!

Как-то раз такой диалог длился больше часа. Вардан довел растерянного мальчика до слёз.

Он говорил мало, плавно и негромко, и каждую фразу, которую он произносил, хотелось повторить, запомнить, записать.

– А давайте выйдем на свет и все дружно плюнем? – предложил Макс, когда мы в очередной раз возвращались из полей. Макса почему-то очень занимало то, как выглядит слюна обкуренного человека.

– Да, Макс. Давай. Это будет абсолютно адекватно, – сказал Вардан. И это его «да, Макс» каким-то образом распространилось по всему Оксфорду. Люди хохотали до слёз и повторяли, подражая его устало-ироничному тону: «да, Макс», «да, Макс».

Макс бесился, но смеялся громче всех.

В другой раз Вардану захотелось рассказать нам о горячем шоколаде. По его собственному утверждению, больше всего на свете он любил две вещи: фокусы и горячий шоколад. И профессионалом себя считал именно в этих двух областях.

– Нужно чтобы в большой кружке, не в стекле, с молоком, конечно, и обязательно с зефирками. Но зефирки кидать в последний момент, тогда они таят не полностью, и их можно вычерпывать ложкой. Есть люди, которые любят, чтобы зефирки запеклись сверху, как корочка, но тогда шоколад не дышит, он получается слишком сладкий, а то и кислеет, это очень плохо.

– Ты как ребенок, – умилилась Яна.

– Дело не в этом. Правильным горячим шоколадом можно вылечить что угодно. Любой эффект, который тебе не нравится. Если перебрал и офигеваешь – не надо всех этих примочек, нужен просто сахар, глюкоза, и все пройдет. Это как тормоз, как ручник. Горячий шоколад так устроен, что в нем есть все, что нужно организму, чтобы прийти в норму, правильное сочетание белков, жиров, углеводов, витаминов, что там еще есть. Похмелье, панические атаки там, депрессия, ажитация – от этого всего горячий шоколад.

– Правда? – Доверчиво поинтересовался Эдгар.

– Ну я ж живой.

– Логично.

Фокусы были его страстью, а Гудини – почти что богом. Удивительно, но Вардан почти никогда не фокусничал сам, предпочитая все свободное время посвящать разгадыванию шедевров мастеров. Он часами таращился на старые записи, пытаясь уловить, как фокуснику удается тот или иной трюк. В его любимом фокусе, как он любил повторять, все дело было в дыме и зеркалах. Зеркалах, поставленных по кругу под определенным углом так, что изображение несколько раз преломлялось, создавая у зрителей ощущение обычной картины. Так, сдвинув зеркала, Гудини удалось «растворить в воздухе» слона с арены полного шапито.

В первый раз оказавшись в его комнате, я поразилась царившей там атмосфере стройного беспорядка художника. Весь стол Вардана был завален чертежами головоломок и оптических иллюзий. Пришпиленные к стенам, разбросанные по ковру, сотни и сотни схем, алгоритмов, хитростей и объяснений. С поразительной скрупулезностью он отмечал красными и зелеными чернилами разные стадии фокусов, переписывал и совершенствовал инструкции, зарисовывал на салфетках, руках, сигаретных пачках, а порой и на стенах неожиданно пришедшие ему в голову решения.

Кроме стола в узкой комнате были только кровать, комод, сейф с кодовым замком и три книжные полки. Дверь направо вела в ванную, окно выходило в переулок. Не было даже стульев, при необходимости их приносили из кухни. Необходимость возникала редко – обычно небольшая группа тех, кого Вардан считал достойными оказаться в своем личном пространстве, рассаживалась прямо на полу, на пышном синем ковре, сплошь покрытом старыми пятнами и звездочками прожженных дыр.

На всем в его комнате лежал отпечаток его характера. Здесь, в отличие от кухни, всегда было тихо и полутемно. На полках в понятном ему одному порядке лежали царапанные диски, которые он брал напрокат под огромные по нашим меркам залоги и никогда не возвращал (он особенно любил «Шерлока Холмса» Гая Риччи – этот фильм имелся у него по меньшей мере в четырех экземплярах – и старые американские комедии и боевики), растрепанные бульварные детективы и деревянный крестик, связанный из двух веточек.

Даже ковру не удалось избежать Варданова клейма – прямо перед дверью зияла огромная грубо вырезанная дыра. Через нее проглядывал старый паркет.

– Это вообще как вышло? – На третий день изучения загадочного дефекта я наконец набралась смелости поинтересоваться.

Макс широко ухмыльнулся и охотно рассказал.

– Ну, сидим, значит – в том году дело было – с народом, нюхнули, бухнули, еще нюхнули, ну короче Пете – тусовался тогда с нами такой – заплохело, он кричит, сейчас блевану, а в ванной кто-то был, и дверь заперта. Мы ему орем, ты выйди в коридор хоть, засранец, не погань ковер. А он давится как последняя сука, но такой хера ли я должен выходить, там люди, бабы, зачем мне надо у них на глазах-то выворачиваться? Ну и угадил в общем он нам пол, от всей души так. Воняло неделю, честное слово. Чем мы только не терли, суровый был чувак, видать, ядреный. Ну Вардан психанул и говорит, да ну в задницу этот ковер, взял и вырезал ножом весь кусок. Престидижитация, блин.