Семь сокрытых душ

Борис сам выбрал для нее университет: просчитал все так удачно, что и образование девушка получала нужное, и учиться ей было легко и интересно. Сложил свои ожидания с ее возможностями и получил результат, на который рассчитывал: молодого, хорошо подкованного специалиста. Во время учебы Борис снимал Аде скромную однокомнатную квартирку на окраине Москвы. А после окончания вуза увез девушку на два года в свой город, перед этим четко объяснив ей, что их личным отношениям наступает конец, но начинается новый этап в жизни Ады – карьерный. Сказать, что его решение оказалось для нее ударом, – значит ничего не сказать. Но Ада нашла в себе силы зашить эмоции в мешочек с камнями и утопить. Борис сказал ехать, значит, надо ехать – важно то, что они будут вместе… пусть и просто работать. Но ее надежды на то, что находиться они будут под одной крышей, бок о бок, не оправдались: Борис для начала отправил Аду знакомиться с самим производством, а не «перебирать бумаги» в офисе. «Как ты сможешь управлять, если не знаешь самого производства?» – так сказал он, когда она устроила истерику, узнав, что ее отправляют «на рудники». И она замолчала, поняв, что готовит он ей место не на нижней ветке, а на самой верхушке.

О своем родном сыне Борис так не пекся, как о ней, что служило лишним поводом для упреков и ссор со стороны жены. В семье о связи Бориса с Адой стало известно давно, но буря отшумела, и все как-то улеглось. Он не развелся, не бросил жену с сыном, и Ада в тот момент поняла, что ее мечтам о подвенечном платье не суждено сбыться. Странно, но она успокоилась. И набиралась опыта, вкладывая в работу всю страсть и любовь, которую могла бы отдать Борису. Он же радовался тому, что не ошибся в ней.

А потом он вновь привез Аду в Москву и устроил вначале начальником отдела, а затем – сделал управляющей московским филиалом. «На разговоры внимания не обращай, они будут, не всем понравится твое назначение, потому что на это место метили другие. Но ты знай делай свое дело. Сташков и Писаренков тебе помогут, им можешь во всем доверять», – такими словами напутствовал ее Борис перед первым рабочим днем на новой должности.

Их любовные отношения возобновились и тянулись еще сколько-то лет. Пока два года назад Ада сама не приняла решение поставить точку.

* * *

Вся лента истории их отношений пронеслась в памяти скоростным поездом, пока Ада ехала в метро. Все взлеты и падения пережила она вновь, вспоминая этот даже не фильм, а составленный из самых важных моментов триллер. И когда вошла в кафе, в котором ожидал ее Борис, ее сердце уже стучало в своем обычном ритме.

– Рассказывай! – сказал он, после того как им принесли заказы. Сказал тем спокойным тоном, каким обычно вел любые разговоры – деловые или личные. За все годы знакомства с Борисом Ада ни разу не слышала, чтобы он повысил голос. Даже тогда, когда однажды, бледный от гнева, при ней отчитывал сына за какую-то крупную провинность, не изменил себе. Напротив, его голос тогда звучал на полтона ниже и тише, но казался раскатами грома, такими сильными и страшными, что хотелось втянуть голову в плечи, потупить взгляд и лепетать испуганно извинения. В тот раз Ада поняла, почему о Большом Боссе говорят с уважением, страхом и трепетом.

– Что рассказывать? – улыбнулась она, поднося к губам чашку с зеленым чаем. – Все как всегда: в работе порядок, но ты это и без меня знаешь.

– Я не о работе, – поморщился Борис и оттянул двумя пальцами ворот свитера, будто тот душил его или натирал кожу.

– А если не о работе, то и рассказывать нечего.

– Плохо!

Она задумчиво посмотрела на него, окинула взглядом светло-серый свитер, который удивительно шел к его смуглой коже, светлым глазам, что в молодости были насыщенного голубого цвета, а с возрастом поблекли и посерели до оттенка пасмурного мартовского неба, к ровной седине во все еще очень густых волосах. Борис смотрел на Аду, чуть склонив голову набок и прищурившись. Сложно было понять, осуждает ли он ее или, наоборот, рад тому, что рассказывать ей нечего: в его глазах мелькнули смешинки, губы же оставались плотно сжатыми так, как если бы Борис был недоволен, а голос прозвучал ровно, без дающих подсказки интонаций.

– Отсутствие новостей иногда само по себе уже хорошая новость.

– Плохо то, что ты мне соврала, – сказал вдруг он. – Рассказывай, что случилось.

– Ничего, – пожала она плечами, удивляясь не столько его проницательности, сколько тому, что упустила из виду: Борис обладает удивительной способностью «сканировать» настроения по ему лишь видимым признакам, улавливать малейшие интонации и мгновенно анализировать их, не ошибаясь в выводах.

– Ладно, не хочешь рассказывать сейчас, потом расскажешь, когда будешь готова, – мягко отступил он. По опыту Ада знала, что это обманчивый ход: потом ББ вернется к теме в самый неожиданный момент.

– Не выспалась, да еще сон кошмарный привиделся, – отговорилась она без особой надежды на то, что он ей поверит.

Рядом с ним невозможно расслабиться из-за ощущения, что видит он насквозь, читает даже неродившиеся мысли. И в то же время в его обществе Ада обретала спокойствие.

Ей стоило нервов, слез, многих лет, чтобы наконец-то осознать, что он такой и есть, таким и будет. И ей его не исправить. Напротив, это он, получив ее податливой, как мягкая глина, лепил из нее другую Аду: по своему подобию и на свой вкус. Вначале она не сопротивлялась, потом – бунтовала. Потом, поняв, что бунтовать бесполезно, смирилась. Она любила его с такой же силой, с какой периодами ненавидела – до выгорающего дочерна сердца. И вновь возрождалась фениксом от его звонка, от его голоса, взгляда: собирала себя из пепла ради того, чтобы вновь умереть. На него она потратила – умирая и воскресая – все отведенные ее душе жизни. А потом просто ушла. И тогда впервые увидела, как он потерял самообладание. Закрывая за собой дверь, оглянулась: некрасиво ссутулив плечи, он сидел на кровати и беззвучно плакал – разом постаревший, потерявший свою привлекательность. И все же от возвращения ее остановило понимание того, что плачет он не из-за ухода любимой женщины. А потому, что понял: его девочка выросла. Не выпала из гнезда, как неоперившийся птенец, а вылетела, гордо расправив крылья. Об этом он сказал ей позже, год спустя, между обсуждениями какой-то важной сделки, мимоходом, обронил, как замечание о погоде. Сказал – и избавил душу от камня сентиментальности и сожаления о проявленной слабости.

И все же она поняла, что еще стояло за тем его проявлением эмоций. Страх.

Она была его поздней, осенней любовью, с дождями, порывами ветра, краткими улыбками-обманами бабьего лета. Когда она ушла, он осознал, что за осенью придет зима, вымораживающая сердце стужа, колкость льда, ранние сумерки и почти полное отсутствие солнца. Его зима, которую ему уже не перезимовать. А у нее еще будет весна.

– О чем задумался? – спросила Ада, заметив, что Борис уже долгое время сидит молча, с отсутствующим видом.

– Так. О разных глупостях, – улыбнулся он и вновь оттянул двумя пальцами воротник свитера. – О том, что у меня наступает зима. А у тебя еще будет весна, и не одна.

Он словно прочитал ее мысли.

– А может, и не будет, – вырвалось у нее.

– Почему?

Ада не ответила, опустила глаза на пустую чашку, которую вертела в руках. Разговора не получалось. Просто они уже очень долгий период не говорили о чем-нибудь другом, кроме работы.

– Я сегодня вечером улетаю.

– А когда приедешь?

– Сложно загадывать, Ада. Я уже не молодой активный человек… понимаешь? – грустно усмехнулся он. Она понимала. Но не принимала. ББ был всегда. И будет. Даже если не будет ее.

– Пойдем погуляем, – взяла она его за руку. – Пойдем… Не знаю, куда. Куда угодно.

– Пойдем, – поднялся он и махнул официантке, чтобы та принесла счет. И вдруг, заметив, что у Ады блестят глаза, сел обратно. – Погоди… ты что, плачешь?

– Нет. Это линзы.

– Сними их. Мне хочется видеть твои глаза. Те, настоящие, а не эти, которые ты себе придумала.

Слово «придумала» прозвучало и смешно, и вроде неправильно, но в то же время точно передало смысл – Ада улыбнулась и послушно сняла линзы.

– Ну вот… Теперь ты – это ты, – сказал Борис, беря ее лицо в ладони. Как раньше. И Ада, поддаваясь наваждению, невольно прикрыла глаза, ожидая поцелуя. Но Борис, на мгновение задержав в ладонях ее лицо, опустил руки.

– Пойдем!

Он бросил короткий взгляд в папку со счетом и положил купюру. Затем подхватил Аду под локоть и вывел из кафе.

– Знаешь, у меня такое ощущение, будто эта наша встреча – последняя, – вдруг сказал Борис, когда они перебегали дорогу. Это тоже было его привычкой – шокирующие вещи иногда сообщать вот так, в самый неподходящий момент, когда внимание собеседника отвлечено на что-то другое.

– Не просто личная, а вообще, – повторил он, когда они оказались на другой стороне улицы.

Ада невольно вцепилась пальцами в локоть Бориса. «Ты даже не представляешь, как можешь оказаться прав…» Но вслух спросила совсем другое:

– О чем ты?

– Да так, не бери в голову, – засмеялся он. – Давай наслаждаться этим днем так, будто он и правда последний. Будто завтра наступит конец света. Это во мне говорит старик, который чувствует приближение зимы. Я просто хочу, чтобы мы насладились этим дарованным нам днем по полной программе.

– Ну если по полной… На корабль?

– И мороженое! – подхватил он.

Когда-то это было их излюбленным занятием: садиться у причала парка Горького на корабль, предварительно купив мороженое, подниматься на самую верхнюю палубу и, проигнорировав скамейку, стоять у бортика и смотреть то на воду, то на проплывающие мимо суда, глядеть на Москву, которая со стороны реки казалась совсем другой. Поднявшись на корабль, словно сходишь с транспортерной ленты и, созерцая город уже с водной поверхности, в другом ракурсе, подмечаешь детали, которые никогда не видишь, ежедневно пробегая мимо них – там, на суше. Аде почему-то всегда казалось, что на теплоходе время идет в другом ритме: на берегу оно стремительно исчезает в пасти какого-то ненасытного монстра, а здесь растягивается мягко и сладко, как нагретая карамель. И смакуешь здесь время, наслаждаясь каждой секундой, тогда как на берегу его глотаешь, не разбирая вкуса, как гамбургер в «Макдоналдсе».

Что ж, если бы этот день был у них последний, она бы и прожила его как последний: отпустив желания на волю, разбив принципы, стерев все обещания, данные самой себе. Потому что, если не будет будущего, не будет боли, не будет сожалений, не будет стыда. А останется счастливое удовлетворение от того, что хоть один день прожил не в клетке искусственных правил, а в радостном полете вольной, беззаботной птицы, став наконец-то полностью самим собой, без боязни сделать неправильный шаг и вызвать осуждение.

Что, если завтрашнего дня и правда не будет?..

– Борис? – позвала Ада.

– Что? – встрепенулся он так быстро, будто надеялся и ждал, что она его окликнет.

Его губы были испачканы остатками растаявшего мороженого. Как и раньше во время этих речных прогулок. И, как и прежде, она сама потянулась к нему, чтобы сцеловать с его губ эти следы.

Боярышники, 1914 год

Как страшно… Ноги не идут, дрожат в коленях, подгибаются. За каждым деревом мне мерещатся чудища. Ах, зачем я согласилась на это? Умру, умру от страха! И как не вовремя вспоминаются сейчас все те жуткие рассказы о разверзшихся могилах, восставших мертвецах и упырях, которыми меня пугала Ульяша. А ну как зашевелится сейчас какой крест! Ой, что это? Сердце ушло в пятки. Из горла вырвался крик: костлявые руки, протянутые ко мне… Мертвяк! Ой, лишенько. Едва не лишилась чувств, да рассмотреть успела, что напугали меня корявые ветви.

Придумала мне дело Захариха: прийти одной в полночь на кладбище на убывающей луне, найти могилу с таким же именем, как у папеньки. И закопать в нее одну из кукол Мари, слепленную ею на свадьбу. Затем проделать то же со второй куклой, только похоронить в могиле с именем мачехи. Захариха сказала, что эти куклы, которые так забавляли моего папеньку, охраняют отношения между моим отцом и мачехой.

Брожу по кладбищу в одиночестве, пугаюсь каждого шороха. В такой непроницаемой тишине даже шелест потревоженного ветром листа раздается громом. А когда под ногами трещат сухие ветви, я так и обмираю от страха. Не уйти мне живой, не уйти!

Не могу найти нужную могилу. Обхожу длинные ряды, подхожу к каждому кресту, внимательно вглядываюсь: ищу знакомое имя. Путаюсь, теряюсь, забываю обратный путь, плачу, раз, споткнувшись, падаю. Поднимаюсь, вытираю грязной ладонью слезы, опять иду. Думаю о Мари, и это мне придает решимости. И, как нарочно, именно тогда, когда я думаю о мачехе, нахожу могилу с папенькиным именем. Приседаю перед нею, кладу на землю принесенный сверток, разворачиваю тряпку и гляжу в растерянности на куклы ненавистной Мари. От страха я запамятовала, как велено было сделать: закопать куклу с лицом мачехи или с лицом папеньки? Кажется, Захариха говорила, что в могилу с именем папеньки нужно уложить «Мари»… Но меня одолевают сомнения, потому что правильным теперь кажется поступить наоборот: в могилу с папенькиным именем закопать «его» куклу. Я достаю ее и только сейчас понимаю, что забыла взять с собой что-нибудь, чем можно вырыть яму. Но делать нечего, не возвращаться же назад. Могила свежая, я зачерпываю жирную землю прямо ладонью, но с визгом и отвращением тут же встряхиваю рукой, почувствовав в горсти шевеление дождевого червя. Какая гадость! Но, содрогаясь от отвращения, продолжаю рыть ямку. Когда она готова, кладу в нее куклу и торопливо засыпаю землей. Сердце колотится так, что громкий звук его, кажется, разносится по всему кладбищу. Встаю с колен и, шатаясь от слабости и волнения, бреду дальше. Лишь половина дела сделана. А самое сложное – впереди: отыскать нужно вторую могилу, да уже с именем мачехи. Мари. Имя чужестранное. Барское, не деревенское. Вряд ли кто из упокоенных простолюдинок носил это имя: все Глаши, Прасковьи, Марфы… Марии тоже часто попадались, но мне нужна Мари.

И вдруг я вспоминаю! Папенька рассказывал, что называл мою покойную матушку не по полному имени, Мария Алексеевна, а ласково – Мари. И я, пока не иссякла решимость, бегом направляюсь к той части кладбище, где находится семейный склеп. У меня нет другого выхода – только этот. Маменька меня простит.

А вот и усыпальница. Печально свесивший голову, со сложенными крыльями ангел перед входом хранит покой моих предков. Не глядя на него, не рассматривая его завороженно, как обычно, я вхожу в склеп и склоняю голову у могилы моей матери. Тихий шепот, раздавшийся за спиной, пугает меня до вскрика. Оборачиваюсь – никого. Но, может, матушка, напуганная тем, что я собираюсь сделать, желает меня остановить? Но я по-прежнему полна решимости, рассматриваю гробницу, думая, как схоронить куклу? Крышку не поднять, пол каменный. Закопать куклу перед входом? И вновь шорох за спиной пугает меня почти до обморока. Я оглядываюсь – никого нет. Страх наваливается на грудь тяжелой плитой, стискивает горло так, что я едва не задыхаюсь. Сознание мутится, я боюсь лишиться чувств и просто кладу куклу на гробницу моей матери. Не оглядываясь, выскальзываю наружу. Свежий ветер приводит меня в чувство. Но вдруг луна, освещавшая кресты, заходит за тучу, и становится так темно, что хоть глаз выколи. Рядом со мной всколыхнулся воздух, почудилось какое-то движение, словно кто подошел ко мне. На меня дохнуло сырым холодом и смрадом, чьи-то невесомые ладони коснулись моей шеи… И я лишилась чувств.

* * *

Вернулась Ада домой уже ближе к полуночи. После того, как они с Борисом расстались, она еще долго кружила на машине по ночным автострадам, съезжая с одной дороги на другую, исследуя новые маршруты, но не запоминая их. И точно так же хаотично перебирала свои воспоминания и ощущения, проживая остаток дня не столько в настоящем, сколько в прошлом. Сожалений не было, грусти – тоже, предаваться напрасным мечтам о том, чтобы их чувства вновь заполыхали всепоглощающим пожаром, она также не собиралась. То, что случилось сегодня, не было началом новой главы, а, скорее, дописанным наконец-то эпилогом. Она пролистывала воспоминания, как открываемые наугад страницы когда-то любимого романа, перечитывала пометки на полях, иногда улыбаясь своей наивности. И с каждой перевернутой страницей лишь тверже убеждалась в том, что уже не живет, участвуя, как героиня, в том сюжете, а бесстрастно наблюдает его со стороны.

Ожившие воспоминания сопроводили ее лишь до двери и скромно остались за порогом. В квартиру Ада вновь вошла хозяйкой своих мыслей. Скидывая узкие туфли, она вспомнила услышанную где-то фразу про то, какая замечательная вещь – туфли на высоких каблуках. Наденешь – чувствуешь себя шикарной женщиной, снимешь – счастливой. Для полного же счастья не хватает лишь переодеться из делового костюма в тунику из мягкого материала с легинсами и выпить чаю.

В ожидании, когда закипит вода в чайнике, она проверила мобильный. Пропущенных звонков оказалось пять: два – от Сташкова, три – от Вовчика, последний еще и сообщение отправил с просьбой позвонить. Несмотря на столь поздний час, Ада набрала номер зама. Игорь отчитался о прошедшем дне и сообщил о намеченной на одиннадцать утра встрече. Ада кратко обсудила с ним предстоящий план действий, а затем позвонила Вовчику – тот не ответил, видимо, уже лег спать. Ну что ж, завтра. И Ада сделала последний звонок – Писаренкову, зная, что тот рано спать не ложится, услышав его бодрый голос, она отдала распоряжение собрать информацию по интернату и гибели девушек.

– Ого, – высказал удивление Писаренков, что обычно было не в его духе. Оно и понятно: он привык получать задания, связанные с работой, – «пробить» по своим каналам того или иного человека, фирму, банк.

– Сереж, пока без вопросов, потом поговорим. Но мне это надо. Срочно.

– Понял. Что могу, посмотрю сейчас, но основная работа – завтра. Не все, как мы, бодрствуют по ночам, – усмехнулся Писаренков.

– Ок. Я завтра буду как обычно.

– Понял. Спокойной ночи, начальница!

Закончив разговор, Ада приняла душ, переоделась в пижаму, но направилась не в спальню, а в гардеробную, где во встроенном шкафу хранила несколько коробок с вещами из «прошлой» жизни. Наугад выбрав одну, она сняла ее с полки и села рядышком на полу. В коробке оказалось несколько бумажных пакетов с фотографиями, рассортированными по периодам. Доинтернатовская жизнь интересовала ее сейчас мало, хоть и был велик соблазн пересмотреть снимки тетки, себя маленькой и покойной матери. Но она искала другое. В одном из пакетов Ада обнаружила фотографии из интерната, пролистала их, с грустью задержавшись взглядом на снимке, на котором все девочки из их спальни были сняты вместе. В живых осталась она одна… Ада убрала фотографию обратно в пакет: не было сил смотреть на нее. После недолгих поисков она обнаружила то, что искала: тонкую картонную папку, в которой были собраны рисунки, сделанные ею в больнице после трагедии.

Это был сложный период, который напоминал ей самой зияющую пустотами мозаику, изначальный рисунок которой восстановить по оставшимся плиткам было уже нельзя. И все же она попробует.

После той ночи Ада, как ей рассказывали, долго молчала, на все вопросы, обращенные к ней, не реагировала. Сидела на кровати и либо смотрела в окно, либо рисовала – отрешенно черкая карандашом по бумаге. Карандаши и альбом ей принесли после того, как она выцарапала черенком ложки на стене какой-то рисунок – того случая девушка не помнила, ей рассказали о нем спустя какое-то время. А рисунки, которые она сделала, долго изучали психолог и врач, пытаясь в этих абстрактных набросках разгадать тайну трагической ночи.

Эти рисунки чудом сохранились: их не выбросили, не подшили к делу, а зачем-то сложили в папку и отдали ей при выпуске. А Ада, даже не заглянув в папку, убрала ее к своим личным вещам. И лишь потом, разбирая коробки, увидела, что привезла с собой, но тоже почему-то не выбросила. Может, где-то в подсознании все же желала разгадать страшную тайну той ночи?

Развязывала она ленточки папки с таким волнением и страхом, словно входила в дверь, за которой ее ожидали мифические существа, которые либо ее съедят, либо пропустят дальше.

Рисунков было пять. Ада разложила их на полу, отодвинув коробки с обувью в сторону. Рассматривая изображения, она пыталась понять, что тогда было в ее голове, какие воспоминания, впечатления, страхи овладевали ею, когда она пыталась изобразить все, что чувствовала, в виде этих кошмарных набросков. Почти все рисунки были выполнены черным карандашом, и только на одном из них она использовала еще и красный цвет.

На первом листе было изображено что-то вроде чаши, над которой вилась струйка дыма. На втором – та же чаша, но более детально прорисованная. Сквозь дым, который так же, как на первом рисунке, вился над чашей, проступало лицо. Ада будто начала рисовать его, но переключилась на завитушки: овал лица не был дорисован, один глаз начат и не закончен. То ли придала значимую важность завитушкам, то ли просто таким образом решила переключить свое внимания на что-то более спокойное и нейтральное, как орнамент. Третий лист был сильно исчеркан, а в некоторых местах даже прорван: то ли рисунок ей не понравился, то ли чем-то рассердил. А может, напугал. Ада подняла лист и посмотрела его на свет лампочки, но штриховка была такой плотной, что попытки увидеть под ней изображение оказались бесплодными. На четвертом листе она нарисовала маску: овал с «глазами»-прорехами и прорезью рта – незамысловатый рисунок, но он почему-то вызывал неприятные ощущения. Чего-то в нем не хватало и одновременно было с избытком. Ада вертела его и так и этак, пытаясь понять, чем вызваны эти ощущения, пока не догадалась, что дело вовсе не в изображении, а в тех глубоко спрятанных где-то в подсознании ассоциациях, которые оно вызвало. Может, ей стоит обратиться за помощью к гипнотизеру и попробовать таким способом «вытащить» информацию?

И если четвертый рисунок вызывал лишь неприятные ощущения, то от пятого по спине прошла волна мурашек. Ада знала, что рисует плохо, но, однако, это творение ей удалось не хуже, чем профессиональной художнице. На листе опять была изображена чаша, из которой клубился дым, но на этот раз он обрел законченные очертания лица. И это было страшное лицо: с вытаращенными глазами, с ямой распахнутого рта, с оттянутой слишком сильно вниз нижней челюстью. Через этот рот существо втягивало воздух, в потоке которого беспомощно барахтались фигуры, напоминавшие сломанные куклы, – с неестественно согнутыми конечностями, запрокинутыми лысыми головами. И чаша почему-то на этот раз была выкрашена в красный цвет.

Рассматривать рисунок долго она не смогла: в висках запульсировала боль, как при начинающейся мигрени, и Ада решила отложить его изучение на завтра. Поздний час… День принес слишком много событий и эмоций. Пора отдыхать. Она собрала в папку рисунки и положила ее на край стола в гостиной.

Уснуть удалось быстро, но спала Ада беспокойно, металась по постели, стонала, то сбрасывала с себя одеяло, то вновь в него куталась. Если бы с ней был кто-то рядом, понял бы, что она видит кошмар, и разбудил бы ее.

Она проснулась среди ночи сама – взмокшая, измученная, слабая. Рывком села на кровати и судорожно зашарила по ночному столику в поисках выключателя ночной лампы. Когда тусклый свет озарил спальню, Ада наконец-то перевела дух. Ей приснился интернат, пустой и погруженный в тишину, по которому она блуждала в одиночестве, отыскивая ту комнату, в которой погибла Рая. Она долго шла по коридору, который все не заканчивался, освещая фонариком стены в поисках нужной двери, но свет выхватывал то обнажившуюся кирпичную кладку, то советские постеры, с которых скалились в страшных ухмылках пионеры. Постепенно тишина стала наполняться тихим шепотом, и перепуганная Ада бросилась искать уже не дверь комнаты, а выход. А когда случайно оглянулась назад, увидела, что за ней крадутся по пятам те самые страшные пионеры с плакатов. На этом ее сон оборвался.

Приснится же! До подъема оставалось три часа. Ада встала под предлогом выпить воды на кухне, но на самом деле, чтобы развеять впечатления после кошмара. Спальня была смежной с гостиной, выходя в коридор, девушка невольно скользнула взглядом по оставленной на столе папке. Вот что послужило предпосылкой для сна: налюбовалась на собственные художества. Ну что ж, можно теперь признать, что рисует она и правда кошмарно. В прямом смысле слова.

Так, подбадривая себя шутками, Ада вышла на кухню. Выпила воды, глядя с высоты пятого этажа на пустынный двор. Сосчитала припаркованные машины, поискала взглядом свою, успокоилась, найдя ее на месте, и решила, что теперь может вернуться в кровать.

Но ее ожидало новое потрясение: в гостиной, удобно расположившись в кресле, сидела девочка-подросток. От изумления Ада лишилась дара речи. Замерла на пороге, ухватившись ладонью за косяк. А девочка подняла голову и, не мигая, уставилась на хозяйку.