Полная версия
Чужая дочь
Значит, и Маргарите надо скрепиться и закрыть на это глаза.
Она старалась, правда… Но девчонка и впрямь оказалась просто ненормальная!
Скажем, подходит утром Маргарита к столу с двумя тарелками каши: несет детям (детям!!!) завтрак. И видит, что Лилька взяла да и уложила в свою кружку с чаем соленый огурец!
Маргарита, конечно, мигом выхватила этот огурец, бросила в миску, к остальным.
Лилька вытаращилась на тарелку с кашей с таким удивлением, будто никогда не видела ни тарелок, ни ложек. Они там что, в детдоме, ели руками из общей миски?!
Да запросто. Если она ест соленые огурцы с чаем, то всякое могло быть!
Тут еще Котька начал капризы разводить: и каша надоела, и горячая она…
– Котя, подуй! – велела Маргарита, косясь на девчонку: та налила чай в блюдце и шумно дула на него, так, что брызги разлетались.
Ладно, чай можно с клеенки вытереть, а вот если она в кашу так подует, ее противную рожу опять мыть придется. Утром Маргарита ее умывала – плеваться хотелось, до того противно было до этой приблудной дотрагиваться. Еще спасибо, что вчера Егорыч девчонку в ванне искупал, пока Маргарита на работе была, а Говоров в военкомат ходил!
Чтобы избавить себя от лишних неприятностей, Маргарита взяла Лилькину тарелку, повозила ложкой, остужая.
Сунула ей ложку с кашей. Девчонка отвернулась, а когда Маргарита приткнула ложку поближе к ее рту, сложила свою рожу в страдальческую гримасу.
Вот маленькая пакостница! Возись с ней, корми ее, трать время и нервы! А она еще кобенится!
Котька наблюдал исподтишка. Темные зеркальные глаза его были непроницаемы.
– Мне папа сказал, это моя сестра, – наконец сказал он.
Говорить на эту тему у Маргариты не было сил.
– Ешь! – буркнула, отворачиваясь.
Но сын не унимался:
– Она что, у нас будет жить?
– Котя, ешь! А то опоздаешь в детский сад. А я на работу! – процедила Маргарита.
– А эта? – мотнул он головой в сторону девчонки.
А «эта» незаметно схватила еще один соленый огурец и громко им хрупала. Рассол капал в чай.
Маргарита стиснула зубы.
Ну, Говоров… Он принимает решения!!!
Слезы так и подкатились к глазам, но вчера Маргарита уж поняла, что проку от слез не будет. Да и сына пугать не хотелось. В ясли хорошо бы определить, но пока дождешся места – времена тяжелые…
Где же взять няньку? Надо будет объявления почитать на домах. А может быть, Евсей Ильич кого-нибудь посоветует? Из своих, из госпитальных.
Только… это что же будет?! Нянька поселится в их квартире? Их до войны было трое в двух комнатах, вчера появилась четвертая – приблуда, а теперь, значит, еще и нянька будет тут мешаться и совать во все дела Говоровых свой нос, а потом сплетничать с такими же няньками на улице, выгуливая Лильку?!
Одно спасение – если Говорову предложат какую-нибудь руководящую должность и дадут квартиру побольше.
А если не предложат?
– Мама, а ты чего не ешь? – спросил Котя.
Маргарита покачала головой и отправилась к зеркалу – снимать папильотки.
Что бы такое сделать с лицом? Ведь сразу видно – всю ночь ревела! На службе Маргарита Говорова должна появиться счастливой победительницей – и никак иначе!..
* * *Огромный портрет товарища Сталина был укреплен на фасаде Ветровского горкома партии. Красивое старинное здание, недавно покрашенное и побеленное, сияло чистотой. Милиционер у входа, взглянув на документы Говорова, сказал, что пропуск его готов и товарищ первый секретарь приказал идти к нему прямиком, не задерживаясь.
Товарища первого секретаря звали Дементий Харитонович Шульгин, и Говоров знал его еще с довоенных времен. Молодой аспирант Шульгин преподавал сначала на рабфаке, где учился Михаил, а потом вел на истфаке курс истории Древней Руси. Говоров писал под его руководством дипломную работу: «Русская правда» Владимира Мономаха как основной источник регулирования правоотношений в раннем феодальном обществе». Кроме того, Шульгин от партбюро курировал работу институтского комитета комсомола. Михаил был членом комсомольского бюро, активистом, и, несмотря на десять лет разницы в возрасте, они хорошо подружились, были на «ты» и часто проводили время вместе, то на рыбалке, то в театре, который оба очень любили, то просто за длинными разговорами обо всем на свете.
Дементий был в курсе эскапады с «похищением» Риты и готовился прикрывать друга, если бы вся эта история окончилась скандалом и вышла наружу. Он же стал свидетелем на их свадьбе, потом вместе с Михаилом забирал Риту из роддома, помогал с ремонтом в новой квартире, проводил у них все праздники (сам-то был одинок), а когда его назначили первым секретарем райкома, взял Михаила после окончания института на должность инструктора…
– Будем вместе работать! – говорил тогда Дементий. – Будем поддерживать друг друга.
Ни поработать, ни поддержать друг друга они особо не успели – началась война, оба были призваны. В середине войны Маргарита написала мужу, что Шульгин после тяжелого ранения комиссован, вернулся в Ветровск и работает теперь в горкоме партии. А потом стал и первым секретарем горкома.
– Разрешите? – спросил Говоров, входя и прикрывая за собой дверь.
– Разрешаю! – отозвался Шульгин, не поднимая головы от бумаг, но улыбаясь так, как мог улыбаться только он один.
Конечно, Говоров знал, что четыре года войны не могут пройти бесследно для человека, знал, что он и сам изменился, но Дементий постарел сильно. Он был все так же статен и очень красив, элегантен, как киноартист, в дорогом костюме и при галстуке (Михаил помнил, как перехватывало дыхание у однокурсниц, когда аспирант Шульгин поднимался на кафедру, и как шелестел ему вслед восхищенный девичий шепоток, когда он шел по институтскому коридору), однако выглядел гораздо старше своих сорока лет. Вот только улыбка осталась прежней – ослепительной.
– Товарищ первый секретарь горкома! – радостно отрапортовал Говоров. – Прибыл в твое распоряжение!
– Я тебя, чертяку, – Шульгин пошел к Говорову, опираясь на тяжелую черную палку, – с прошлого года дожидаюсь!
Говоров порадовался, что свою палку оставил дома, набрался сил дойти без нее. А то были бы… пара хромых, запряженных с зарею! Смех один.
Обнялись.
– Да ранило меня, – весело оправдывался Говоров. – Десятого мая, представляешь? Все победу празднуют, а я в госпитале. Ну, подлатали. А потом остался. Помогал немецким товарищам партийную работу налаживать!
– Осведомлен! – кивнул Дементий, сияя глазами и откровенно любуясь другом. – Ну, Миха… ну, красавец! Орденов, медалей – портреты малевать! А меня, друже, зацепило под Киевом. От гангрены нога загорелась – еле спасли! Да комиссовали в конце сорок третьего. Обидно было до злости!
Тяжело ступая, Шульгин вернулся к столу.
– К черту! Присаживайся!
Говоров подтащил к себе стул, оглядывая кабинет. Ну что ж… все как подобает! Стоячие часы у двери, тяжелая дубовая мебель, такие же панели, строгие обои, зеленое сукно стола, бронзовая лампа, три разных портрета Иосифа Виссарионовича… Впечатляет. Если не Кремль, то где-то рядом! Хотя Шульгин и в Кремле может оказаться: умный, хваткий, соображучий и везучий, даром что получил тяжелое ранение и не дошел до Берлина.
До Берлина не дошел, а до Кремля дойдет!
– Читай! – велел в это время Шульгин, кивнув на плакат.
На плакате был запечатлен Сталин в шинели и фуражке, позади реяло красное знамя, а наверху были напечатаны слова: «Кадры решают все!»
– Кадры решают все! – повторил Говоров. – Сталин.
Дементий смотрел с улыбкой:
– Вот именно! Лозунг большущего социального и политического смысла! Поэтому, друже, не хрен прохлаждаться: есть мнение доверить тебе промышленность! Принимай станкостроительный завод!
Говоров растерянно откинулся на спинку стула.
Из боя в бой, значит.
Ну что ж, не привыкать!
– Завод только что из эвакуации, – продолжал Шульгин с сокрушенным выражением. – Черт знает что творится. Цеха надо восстанавливать, социалку – людям негде жить. План не дают, а меня область за горло берет. Поднимать завод надо! Вот это и есть первая и главная задача!
– Понял, понял, – кивнул Говоров, и Шульгин широко улыбнулся:
– Как же я рад, что ты вернулся!
Говоров только покашлял смущенно.
Дементий достал из стола бутылку коньяка, стаканы.
– Михас! Мы еще с тобой землю потопчем, не пропадем! – сведя крутые брови и помахивая правой рукой, словно держал трубочку, произнес Шульгин с характерным акцентом, да так похоже, что Говоров глаза вытаращил: – Сэйчас такие врэмена, что чэлавэк чэлавэка должен дэржаться вместэ! Ты жэ мой чэлавэк?
Говоров хохотал, чуть смущаясь. Уж больно ловко Шульгин передразнил товарища Сталина! Конечно, с большим уважением, но… Да ладно, они тут вдвоем, никто этого не видел и не слышал.
– Твой, твой, Дементий, – сказал он, словно клятву принес.
Шульгин взялся наливать коньяк:
– Рассказывай! Как жена, как сын?
Говоров покачал стаканом, вздохнул.
Он все расскажет Дементию. Тот поймет. Он всегда понимал!
Расскажет… Но не сейчас. Потом когда-нибудь.
– Все хорошо, – улыбнулся Говоров. – Все хорошо.
Чокнулись, выпили.
– Так что переезжай в новый дом, – приказал Шульгин, – и начинай работать!
* * *Смотреть новый дом Говоровы отправились в тот же день, потому что назавтра Михаилу Ивановичу предстояло уже выходить на работу.
Маргарита была в ужасе: она надеялась на большую городскую квартиру, а их везут по раздолбанной дороге куда-то на окраину, в деревню, глушь!
Какая-то тетка в платке без всякого страха перегнала через дорогу стадо коз прямо под носом у черного «Опеля», который с удовольствием вел Егорыч.
«Виллис» – это, конечно, лихая машина, думалось Маргарите, но для фронта. А для мирной жизни, чтобы возить работника горкома партии, нужно что-нибудь поавантажней!
Говоров поглядывал то на хмурую жену, то в окно. Ну, велика страна! Несколько дней назад, когда он был в детдоме, откуда забирал Лилю, вокруг уже вовсю зеленели леса и рощи, а здесь, в центре России, едва-едва проклевывается лист на деревьях, да и трава выглядывает так несмело, словно побаивается возвращения холодов.
Говоров, честно говоря, тоже был озадачен, когда Дементий сказал – переезжай в новый дом. С другой стороны, ему, судя по всему, придется дневать и ночевать на станкостроительном заводе, а не на горкомовских совещаниях штаны просиживать. Завод здесь неподалеку, поближе, чем горком. Ну, посмотрим, посмотрим…
Забор вокруг дома оказался весь порушен, зато нашлись «крепко» запертые на палочку ворота, которые с готовностью, лишь «Опель» показался на подъездной дороге, бросился открывать седобородый дедок в меховой жилетке, валенках и треухе – вылитый Щукарь из книжки «Поднятая целина», которой в свое время зачитывался Говоров. От чего и от кого дедок мог что бы то ни было остеречь, было совершенно непонятно. Да и что тут охранять? Кому понадобится это несуразное строение с мезонином, с островерхой башенкой над флигелем, ободранное, обшарпанное, с окнами, забитыми досками так давно, что эти доски прогнить успели…
Маргарита вышла из машины и увидела на фронтоне еле различимые цифры: 18…, обозначающие дату постройки… И немедленно вынесла приговор:
– Здесь же невозможно жить! Дом вот-вот развалится!
А Костя таращился на дом с восторгом, словно на сказочный дворец.
Лиля, оставшаяся в машине, дремала.
– А вот это вы зазря, дамочка! – возразил дедок, назвавшийся Степаном. – Этот дом построил в тысяча восемьсот… затертом каком-то году купец из местных. Ох и богатый был! Конезавод держал тут, неподалеку. Одним словом, капиталист и эксплуататор, по-нынешнему говоря. Но и гуляка был знатный – заграницы, ресторации, девочки, цыгане… Слаб был на женский пол!
Маргарита, которая слушала все это с нескрываемой скукой, при последних словах оживилась:
– Как и все мужчины. Да, Говоров?
Голос ласковый, аж приторный. Таких «мягких» иголочек она в него за день воткнула – не сосчитать.
Михаил Иванович делал вид, что не слышит. Пускай Маргарита изощряется. Чем больше яду из себя выплеснет, тем меньше останется. Это от бессилия. Понимает же, что придется смириться с тем, что случилось. И хоть на Лилю она по-прежнему не обращает внимания, ни про какие детдома больше не заговаривает. И, между прочим, надела новое весеннее полупальто, привезенное Говоровым, новый берет и новые перчатки…
Так что пускай язвит. Все равно дело идет к примирению, он это чувствует!
– Егорыч, за Лилей присмотри, – попросил Говоров, направляясь вслед за женой к дому.
Егорыч понимающе прищурился:
– Пусть поспит!
Степан, обрадовавшись случаю поговорить, теперь уже не унимался:
– Это место у нас страшным называется. Женщина тут самоубийством покончила!
– Как это? – приостановилась Маргарита.
– А приехал как-то купец прямиком из Парижа и застал свою жену с управляющим. Заревновал сильно! Так их обоих и не нашли… – Степан сделал страшные глаза: – Сказывали, его утопил вон там – я потом вам покажу, если хотите.
– Ой, нет! – отмахнулась Маргарита. – Спасибо!
– А жена не выдержала и повесилась. Вон в той комнате! – Степан показал на заколоченное окно в мезонине, затянутое сухими плетьми дикого винограда. – Ну, купец не стал это дело обнародовать, не стал ее хоронить, а, сказывают, в этой комнате и замуровал.
– А что это – замуровал? – с живейшим интересом спросил Костя.
– Котя! – возмутилась Маргарита, оттаскивая сына от дома, и Говоров решил ее поддержать.
– Слушайте, вы нам детей не пугайте, товарищ, – усмехнулся он.
– А я не пугаю, – обиделся Степан. – Чистую правду сказываю. Еще будто бы она напророчила там чего-то… но это в деревне бабы вам расскажут. Там что-то такое про любовь… Да спросите кого хотите про Дом с лилиями!
– С лилиями? – удивился Говоров.
– А лилии здесь при чем? – раздраженно спросила Маргарита.
Говоров отвернулся, изо всех сил стараясь не расхохотаться.
– А дама та, – с удовольствием объяснил Степан, – очень цветы любила. Особливо – лилии!
Честно говоря, загадочный дом с первого взгляда пришелся Говорову по душе, а после этих слов понравился еще больше.
– Ну что ж, – весело сказал он, – дом с лилиями – так дом с лилиями! А у нас своя Лилия есть. Десятый сон, наверное, видит!
Маргарита аж споткнулась!
И вдруг грохнуло неподалеку.
Взрыв! Другой!
– Мама! – заорал Костя, бросаясь к Маргарите.
Говоров посмотрел неодобрительно: что за парень, чуть что – к мамкиной юбке бежит! Что уж так бояться-то? Взрывы доносятся издалека.
– Да чего всполошились? – ухмыльнулся и Степан. – Это мины вон выковыривают.
– Михал Иваныч! – раздался в это время крик Егорыча, и он выбежал из-за угла, неся на руках Лилю. – Михал Иваныч!
– Что такое? – встревожился Говоров.
– Она только что от взрывов проснулась, – возбужденно рассказывал Егорыч, – и сказала: «Страшно!» Слово сказала!
Он вскинул Лилю повыше, затормошил – и она неуверенно вымолвила:
– Поздравляю с Победой. Папа…
– Слышишь? – заорал Говоров изумленно, поворачиваясь к жене.
Маргарита рассмеялась.
Этот ее смех обрадовал Говорова чуть ли не больше, чем дочкины слова. Неужели все улаживается, в самом деле улаживается?..
– Тихо, тихо, тихо! – замахал руками на остальных. – А ну, скажи что-нибудь еще! – восторженно уставился на дочку.
– Котя, мама, папа, Люлька, – отчеканила Лиля. – Поздравляю с Победой!
– Котя, мама, папа, Люлька! – радостно заорал Говоров, недоверчиво ощупывая дочку. – Ты слышишь, Егорыч? Ай да доктор! Именно об этом говорил!
Чмокнул дочке руку, потом схватил Маргариту в объятия, поцеловал.
– Ну-ка! – Он смотрел на Лилю, как на фокусника. – Скажи что-нибудь еще!
– Рано радуешься, Говоров, – процедила Маргарита, которая, конечно, не могла так быстро сдаться. – Нам про этот дом такие ужасы рассказали!
– А я в эти россказни не верю! – заявил Говоров. – Мы здесь кто? Материалисты! Наведем порядок, приберемся, правда, Егорыч?
– Конечно! – воскликнул верный водитель, радуясь, что в семье его политрука вроде бы воцаряется мир.
Ну а как же! Все рано или поздно улаживается! Он так и говорил Михаилу Ивановичу, а тот сомневался!
– Будем жить! – провозгласил Говоров. – Степан! Открывай дом!
Взял дочку у Егорыча:
– Смотри! Заговорила! Люлька!
Пошел к крыльцу, скомандовав своим:
– За мной!
Костя первым ринулся вслед.
Маргарита помедлила, оглядывая разрушенный фасад.
Ужас, конечно… Но Говоров теперь работает в горкоме… наверное, ему помогут с ремонтом. И няньке, между прочим, здесь куда легче найти комнатушку, чем в городской квартирке!
Там, на крыльце, хохотал Говоров, что-то лепетала Лиля, верещал очень довольный «сказочным замком» Котя.
Маргарита покорно вздохнула и пошла к ним.
* * *Спустя шесть лет никто и вспомнить не мог, что этот дом стоял когда-то чуть ли не в руинах. Сияли стекла, особую красоту и изысканность придавали восстановленные витражи, причудливые башенки украшали крышу, роскошная терраса выходила в сад, а перед фасадом, у крыльца с ажурными перилами, расстилалась огромная клумба, на которой цвели лилии. Именно к ней первым делом бросилась восьмилетняя девочка в школьной форме, только что появившаяся из-за угла в сопровождении няни Варвары Трофимовны. Всю дорогу из школы девочка весело рассказывала о том, что завтра после уроков класс пойдет на экскурсию в ботанический сад и что там, очень может быть, удастся увидеть новые сорта лилий. Она обожала эти цветы, в честь которых была названа, и лучшим подарком для нее были луковицы новых сортов. В этой болтушке с косичками было совершенно невозможно узнать ту стриженную наголо девочку, онемевшую после контузии, какой она впервые попала в этот дом. О той малышке напоминали только ясные светлые глаза и родинка на щеке. А между тем это была она, Лиля Говорова!
Лиля присела на корточки перед клумбой и осторожно коснулась лепестка нежно-розовой лилии.
– Смотри… Маргаритка расцвела!
Варвара усмехнулась. Лиля все свои цветы называла женскими именами и разговаривала с ними, как с живыми людьми. Ну и конечно, самая красивая была названа именем Маргариты Говоровой.
Красавицы неописуемой!
– Какая ты у меня милая, – прошептала Лиля. – Какая ты у меня ласковая!
Варвара тихонько вздохнула. Вот уж какой-какой, а милой и ласковой хозяйку не назовешь. Но Лилечка ее обожает. Молиться на нее готова!
– Ты моя Маргаритка, – приговаривала Лиля. – На маму будешь похожа! Станешь такой же красивой, как моя мама!
Варвара снова вздохнула и пошла в дом.
Странная женщина Маргарита Васильевна! Сына Костю обожает, пылинки с него сдувает. Избаловала вконец. На дочку ноль внимания. А девочка-то какая чудесная – сама чистая лилия! Еще ладно, что отец, товарищ Говоров, на дочку не надышится. И за себя, и за мать ее любит. Ну и Варвара, и Егорыч, личный шофер Говорова, души в ней не чают.
При воспоминании о Егорыче Варвара печально взглянула на настенный календарь. На днях уехал Егорыч в отпуск, к родне в деревню, а без него в доме как без рук, ей-богу! Хозяин-то вечно на службе, Костик в школе, да и не станешь же хозяйского сына или самого хозяина просить починить сломанную табуретку или прочистить дымоход! А Маргарита ворчит, что из печки в столовой дымом тянет. Когда же Егорыч-то вернется, уж скорей бы!
* * *Поезд, которым добирался Егорыч, был из тех послевоенных «пятьсот веселых», собранных из старых пассажирских вагонов и военных теплушек, которые вовсю шустрили по всем железным дорогам страны. Ходили они без особого расписания, однако каким-то хитрым образом люди всегда знали и во сколько этот хитрый поезд на станцию прибывает, и когда отправляется.
На самом деле пошло это название от какого-то пятьсот восьмого поезда. Уж никто и не припомнит, по какому маршруту он ходил, однако то стоял бесконечно долго, пропуская скорые да товарняки, то несся как бешеный, да так, что от тряски у пассажиров душа вон. Так и окрестил его народ «пятьсот веселым». А потом так же стали называть все «народные» поезда, ходившие вне всякого расписания.
Ехать оставалось еще двое суток, на станции Хладово предстояло простоять самое малое час, и Егорыч решил сходить в чайную. Все пироги, которые испекла ему на дорогу Варвара, он уже приел, остался только черствый хлеб. Теперь небось не война, чтоб только сухарю радоваться, можно в чайной и пельмешек поесть, и винегрету…
Поезд остановился, народ посыпался из вагонов – кто размять ноги, кто за нужным делом, кто поесть.
Егорыч заспешил к зданию вокзала.
Уже семь лет после победы прошло, большие города отстраивались, украшались, хозяйство налаживалось, а здесь, в глубинке, по-прежнему было не найти ни дорог, ни особой чистоты.
Ох и в обшарпанном же строении разместился Хладовский вокзал! Вокруг все позаросло бурьянищем, из которого разило, как из сортира. Видать, проезжий люд вовсю использовал это место для удовлетворения естественных надобностей. Поглядел на это Егорыч, повел носом – да и раздумал в чайную идти. Страшно подумать, чего там подают! Однако же одноногий инвалид застрял в дверях, Егорыч помог ему протащиться через разбитый порог на костылях, довел до пустого столика, морщась от густого табачно-водочно-пивного духа, и двинулся было к выходу, решив продержаться до конечной точки своего маршрута на хлебушке да кипяточке, как вдруг его взгляд, рассеянно скользнувший по буфетной стойке, так и замер.
Худенькая буфетчица в кружевном передничке и наколочке на пышных волосах, окружавших ее бледное лицо буйным светлым облаком, взяла у покупателя деньги, бухнула на стойку две пивные кружки. Вид у нее был заморенный, взгляд безучастный.
Егорыч смотрел, глазам не веря.
Не может быть такого сходства… Правда, у той девушки была пышная коса, но вокруг головы таким же светлым облаком реяли кудри, которые было не удержать никакими шпильками и приколками, пилотка с них вечно сваливалась…
Да не может быть!
Или может?
– Таська? – не выдержал он. – Ты, что ли?
Девушка подняла усталые глаза – серые, ясные… Ох, насмотрелся Егорыч в такие же глаза за последние годы, только те глаза были веселые, а не грустные, любопытные, а не равнодушные, живые, а не погасшие, сияющие – детские!
Лилины глаза.
Лили, дочки Таськиной.
Погибшей Таськи…
А она, выходит, жива?!
Выходит, так…
Тася шепнула что-то на ухо напарнице, показывая на Егорыча, но все внимание той было всецело поглощено очередью, пивными кружками, рюмками «беленькой», влажной, липкой мелочью и замусоленными денежными бумажками, поэтому она только покладисто кивнула.
Тася выбралась из-за стойки, подвела Егорыча к столику в углу, под табличкой: «Служебный. Не обслуживается!» – и села напротив, комкая фартук и поглядывая на старинного знакомца не то с радостью, не то с опаской.
Он расстегнул верхнюю пуговку рубашки – жарко было, душно, дым так и висел в воздухе. Кругом галдели во весь голос, силясь перекричать репродуктор.
– Таська, – усмехнулся Егорыч, – как же ты тут, в таком шуме-гаме?
Она вяло махнула рукой, и голос ее звучал вяло, устало:
– Да я как-то… Я сначала плохо слышала из-за контузии, а потом привыкла. – Обвела равнодушным взглядом людскую сутолоку: – Тут жизнь кипит, люди меняются. Так и не замечаешь, что ты одна. У меня же после войны не осталось никого.
Егорыч все глазам не верил, смотрел на нее да головой покачивал.
– Чего ж замуж-то не вышла? – спросил с подначкой.
Тася только плечами пожала да глаза отвела.
Егорычу не надо было объяснять!
– Конечно! – воскликнул гордо. – Поди найди такого, как наш товарищ политрук!
– Да и не искала я, – медленно проговорила Тася. И уставилась на Егорыча молящими глазами: – Егорыч, миленький… ты же знаешь что-то про Мишу? – И, словно спохватившись, поправилась застенчиво: – Про товарища Говорова?
– Жив-здоров! – радостно сообщил Егорыч. – Жив-здоров Михаил Иваныч!
– Ясно, – пробормотала Тася. – Хорошо. Слава богу… Главное, здоров…
Егорыч смотрел и головой покачивал. Война людей не жалела, не баловала, он всякого навидался, но что осталось от прежней Таськи, от этой веселой пташки-милашки, которая, бывало, летела навстречу товарищу политруку с выражением такого счастья в огромных серых глазах, что даже у сторонних наблюдателей сердце щемило и ни у кого не поворачивался язык бросить привычное похабное словцо… Люди даже не завидовали этим двум – только улыбались растроганно, глядя на ошалелую от любви пару. И Михаила Ивановича война пригнула, слов нет, и война, и послевоенное – все, что навалилось на него огромной тяжестью и дома, и на службе, но Таська-то… Вот уж правда, после той бомбежки выбралась из-под вагонных обломков одна только тень ее, равнодушная ко всему на свете.
