Чужая дочь

– Осади, ну осади, Рита, – со страдальческим выражением молвил Говоров, прикрывая двери спальни. – Детей разбудишь!

«Детей!!! Да у тебя один сын, один!» – чуть не закричала Маргарита, но нашла в себе силы промолчать.

Михаил встал перед ней. Вид у него был виноватый до того, что Маргарите на миг стало жаль мужа. И тут же обида пересилила все остальное.

Герой! Орденов и медалей не сосчитать у бравого вояки, а под этими медалями – кто? Потаскун, больше никто!

У нее в голове мутилось от злости, стоило представить, как Говоров нетерпеливо подминает под себя чужое женское тело.

Маргарита тут… одна… даже взгляда в сторону не позволяла себе, а он там валялся с кем попало!

Хотелось ударить его побольнее. Нет, не пощечину отвесить – словами отхлестать.

Пригасила огонь ненависти в глазах, отклеилась от стены, пошла к мужу, с наслаждением наблюдая, как у него в глазах появляется недоверчиво-счастливое выражение. У Михаила аж руки дрогнули, он уже потянулся было к Маргарите.

Ну да, решил, что она сейчас ему на шею бросится, всплакнет по-бабьи, прощая блудника-муженька, – и…

Нет! Нет уж, Говоров еще не получил своего. И Маргарита еще не поторговалась как следует за свое прощение!

– Жди меня, и я вернусь, только очень жди? – Она хотела улыбнуться ехидно, но вместо этого на глаза навернулись слезы.

Кончились силы сдерживаться!

– Я тебя так ждала, Миша! Ты понимаешь, что твой ребенок недоедал? Я одна с маленьким ребенком… Гос-споди!

Слов не было. Остались только слезы. Маргарита отвесила мужу одну пощечину, другую…

Он только вздохнул.

Маргарита отвернулась, громко всхлипывая.

«Какого ж ты черта, Егорыч, говорил, что все уладится? – в изнеможении подумал Говоров. – Не улаживается ведь!»

– За то, что дождалась, – спасибо, – неловко сказал он, делая шаг к жене. – Прости, прости… я виноват.

Маргарита утерлась ладонью, как кошка лапой.

«Поплачет – может, успокоится?» – с надеждой подумал Говоров.

Но нет… так легко отделаться ему была не судьба!

– Полковая? – прорыдала Маргарита. – Военно-полевая? Шлюха!

– Не смей! – напрягся Говоров.

– А я – смею! Смею! – прошипела Маргарита. – Партия родная, интересно, куда смотрела? Ну ничего, ничего! Теперь эта дрянь узнает – от меня! – как любовь крутить с чужими мужьями!

– Хватит! – Говоров рявкнул так, что Маргарита отшатнулась. – Хватит об этом! Не узнает она!

Маргарита презрительно скривила губы: «Ну, муженек, ты меня еще плохо знаешь! Я ей проходу не дам!»

– Нет ее больше! Погибла! – хрипло добавил Говоров и, тяжело припадая на ногу, вышел в другую комнату.

Маргарита, чуть не захлебнувшись радостью (небось с мертвой соперницей воевать легче, чем с живой, вот так ей и надо, этой потаскухе!), осторожненько подсматривала в щелку.

Наверное, теперь можно и притормозить. Осадить, как это называет муж.

Сейчас он пойдет на кухню курить, Маргарита пойдет следом, предложит чаю, встанет рядом, он положит ей руку на плечо – и она уже не отстранится…

Но муж не вышел курить на кухню. Он остановился и заглянул за ширму. Улыбнулся и приложил палец к губам.

И ласково шепнул:

– Тише, тише! Спи, доченька!

Поня-я-атно!

Ну, Говоров, значит, еще поговорим…

* * *

В спальню Говоров крался чуть ли не на цыпочках, как в разведку. Опасался – а вдруг жена сбежит в гостиную, ляжет на диване? Что ж ее, силком в супружескую постель тащить?

Нет, Маргарита нашлась на своем месте – в кровати, около тумбочки, на которой горел ночничок.

Говоров так обрадовался, что даже не сразу заметил, что у жены поверх ночной рубашки надет халат.

Он почувствовал себя ужасно неловко в трусах и майке. Хотя что ж, должен спать в галифе, кителе и при орденах, что ли?!

Маргарита на его ордена даже не глянула. Спасибо, хоть сын все перетрогал, о каждом расспросил…

С сыном он мигом наладил отношения. Котька – хороший мальчишка. Забалованный, конечно, не в меру – неладно, когда мальчишек воспитывают женщины! – но ничего, Говоров сделает из него мужика, какого надо! Вот только жену бы улестить…

Ишь, только он залез под одеяло, как Рита отвернулась! Плечики все еще дрожат.

Говорова и раздражал этот затянувшийся приступ ревности, и смешил, и трогал. Раньше он и подумать не мог, что Ритка такая ревнивая. С другой стороны, он никогда не подавал поводов.

Как вспомнишь… Говоров с первого взгляда влюбился, как только увидел Риту в институтской аудитории. Бегал за ней как мальчишка, пылинки сдувал. А она, красавица, королева, с этим своим королевским именем, снисходила до него.

Или не снисходила.

Конечно, Говоров знал, что он был молодец и собой хорош. Говорят, что в мужчине красота – не главное, но девушки все равно смотрят прежде всего на видных парней. Вот таким он был в студенческие годы – видным! Но вокруг Риты этих видных вилось – не сосчитать. Ну, тогда Говоров и решил стать для нее единственным.

Маргарита училась на филологическом факультете в педагогическом институте и жила в общежитии: пять девчонок в комнате. Говоров – он учился там же, на истфаке, но жил у тетки на окраине Ветровска, – от надежных людей узнал, что на Первое мая в этой девчачьей комнате соберется очень теплая компания. Приглашены кавалеры из соседнего железнодорожного института: наиболее, по городским меркам, завидные женишки. Должен был прийти и Виктор Ефремов, самый завидный из всех завидных.

Разумеется, он ухлестывал за Ритой.

Говоров считал его самым главным своим соперником.

Ну, известно, чем такие посиделки в общежитиях частенько заканчиваются. Полежалками, вот чем! К тому же Рита сама рассказывала Михаилу, что девчонки в ее комнате – одна боевитей другой, с парнями гуляют напропалую, а над ней смеются, что недотрога. И Говоров очень сильно опасался, что после этого Первомая Рита перестанет быть недотрогой.

И Виктор ей в общем нравится, и вино-винище свое дело сделает…

Как учили на занятиях в военном кабинете?[1] Если вам известен замысел противника, постарайтесь его опередить, причем на том направлении, где он вашего удара ждать не будет.

Опередить – значит, ударить раньше.

Гениально сказано!

Говоров и ударил. Нанял такси и подстерег Риту у парикмахерской, куда она отправилась перманент делать. Такие волосы портить! Золотая река, а не волосы! А из парикмахерской все девушки выходят на одно лицо, в смысле на одну голову: кудрявые, как пудели! От этой химии, говорят, волосы вообще вылезти могут.

В общем, Говоров решил Маргариту спасти не только от Виктора Ефремова, но и от облысения.

Рита только подошла к двери парикмахерской – а Михаил тут как тут! Цап ее за руку, в машину втащил, рукой махнул: езжай, мол, товарищ, да назад не оглядывайся! – и повез в дом своей тетки!

Он думал, Рита ужасный шум поднимет, а она так перепугалась, что одно твердила: «У меня же очередь пройдет… я ж за неделю записалась к Жоржу Ивановичу!»

Говоров смекнул, что Жорж Иванович – это и есть парикмахер, мастак жечь женские волосы перманентом. Но сейчас было не до Жоржей. Надо дело быстро проворачивать. Потому что если Ритка начнет его, Михаила, проклинать, орать и плакать, он ее, конечно, отпустит.

Что ж он, зверь какой-то? Это в старые времена говорили, мол, стерпится – слюбится, а в наше советское время не может быть любви по принуждению!

Самое удивительное, что все получилось куда легче, чем ожидал Говоров. Условный противник (Рита, значит) был совершенно подавлен умело проведенной артподготовкой. Говоров этим воспользовался и немедленно перешел в наступление – все прямо выложил: и про Витьку Ефремова, и про перманент, и про свои, конечно, планы рассказал. Рита и сама знала, что Говоров на красный диплом идет, – значит, получит хорошее распределение. А может быть, его даже в городе оставят, такие возможности тоже не надо исключать. Сама она, честно сказать, училась так себе, до первой десятки выпускников ей было как до луны. Зашлют в село… Или куда-нибудь на национальную окраину! Само собой, в нашей советской стране учитель на селе – первый человек, да ведь разве сумеет городская девчонка себя сразу поставить как надо? Это только в фильме «Сельская учительница» все красиво выходило, а на самом деле тяжело приходится, даром что кулаков всех повывели. Немало есть еще у нас недостатков. Понятно, что все они будут постепенно искоренены, но до этого еще время должно пройти, а за это время с неопытным, нежным и таким красивым существом женского пола всякое может случиться.

Пока Михаил говорил, Рита смотрела в окно. Потом спросила:

– Что-то я не пойму… Значит, ты меня похитил, чтобы мне не сожгли волосы перманентом и чтобы не пришлось в село по распределению ехать?

Он вопросу так удивился, что даже онемел. И слово-то какое нашла – похитил!

– Ну? – поторопила его Рита. – Чего молчишь? Говори, Говоров! Не оправдываешь фамилию! Тебя скорей можно назвать Молчунов!

– Ну, – промямлил Михаил наконец, – ты можешь что угодно думать, только я не могу допустить, чтобы моя любимая девушка…

– Любимая? – изумленно повторила Рита. – Ты меня любишь, что ли?

– А то как же? – обалдело спросил Говоров. – Ты разве сама не знаешь?

– Любишь? – настаивала она. – Так и скажи!

Говоров вспомнил букеты-конфеты и концертно-театральные билеты, которыми так и осыпал Маргариту.

Вот девчонки… Над Михаилом уже все друзья хохочут, а Рита что – без глаз?

Хотя… как же это он забыл? От кого-то слышал фразу, показавшуюся тогда ужасно смешной и нелепой: женщины, мол, любят ушами.

На самом деле это так же гениально, как про опережающий удар по противнику на неизвестном ему направлении!

Ну, тут Михаил свою фамилию оправдал… На всю катушку! И в конце концов Рита сказала, что фамилию ему надо менять на Поцелуев.

Потом призналась, что Михаил ей всегда нравился, но она считала его тюхой по сравнению с Виктором Ефремовым. Однако даже Ефремов никогда в жизни не решился бы похитить девушку! А ее похитили… как в кино…

Ну да, нравились Рите решительные парни, что тут еще скажешь!

Вспомнив это, Говоров собрался наконец проявить решительность в налаживании супружеских отношений и тронул жену за плечо.

Она не шелохнулась.

Поцеловал пестренькую баечку халатика, обтягивавшего это худенькое плечо…

Но тут Маргарита так дернулась, что Говорову досталось по носу.

– Рита, ну хватит норов показывать! – воскликнул Говоров. – У меня с сорок четвертого не было никого, клянусь!

Маргарита тихо заплакала, уткнувшись в подушку.

Говоров ждал.

Вот женщины! Непременно надо из мужчины душу вынуть!

Нет, не все такие… не все… или та была одна-единственная?

Зажмурился, чтобы не вспоминать.

Нет ее больше. Что проку мучиться?

Он вернулся домой. К жене.

В это мгновение Маргарита села, повернулась к нему.

Говоров настороженно ждал.

Сейчас обнимет?..

– Так я и поверила! – непримиримо выплюнула Маргарита. – Ты год в Германии был! Тебе там что, фрау пресными показались?

– Перестань так со мной разговаривать! – не выдержал Говоров.

Ну, она будто только этого и ждала. Всхлипнула, стиснула руки на груди.

Говоров сам не мог понять, какое чувство сильнее: то ли злость на жену, то ли жалость к ней. И так хотелось ласки, женской ласки, любви…

А Маргарита покосилась на приотворенную дверь спальни и вдруг ляпнула – с такой ненавистью, что Говоров даже вздрогнул:

– Не могу ее видеть. Не могу! Забирай и отвози в детдом обратно.

Ее трясло от злости.

Говоров стиснул край пододеяльника:

– Чтоб этого слова – детдом – я больше не слышал, ясно?

Маргарита косилась, как на врага народа, и молчала.

Ничего! Надо сразу поставить все на свои места!

Потянулся к планшету, лежавшему на тумбочке возле кровати, открыл, подал Маргарите листок гербовой бумаги:

– У нас теперь с тобой двое детей: Константин и Лилия Говоровы!

Маргарита спросила, глядя на документ с опаской:

– Что это?

Кулаком отерла слезы, шмыгнула носом, начала читать.

«Так, – подумал Говоров, – теперь бы в какой-нибудь окопчик прыгнуть, пока не отбомбятся…»

– Метрика, – насмешливо произнесла Маргарита. – Говорова Лилия Михайловна!

Ох, сколько яду умеют женщины в самые простые слова подпустить!..

– Отец – ну, это понятно. Мать… – Она запнулась: – Маргарита Говорова?

Повернулась к мужу, уставилась, все еще не веря, что такое возможно, что он не только девчонку какую-то, нагулянную невесть с кем, привез, но и записал в метрику свою жену – жену! – как ее мать!

– Ты как это сделал? – выдавила с трудом. – Ты как посмел эту… на меня записать?!

Говоров перевел дыхание.

– Она не «эта». Она наша дочь, и ее зовут Лиля!

У Маргариты даже слезы высохли от возмущения. Сморщилась так, словно ей было не тридцать лет, а девяносто!

– А ты меня спросил?! Спросил, прежде чем такое ярмо на шею вешать?! Как с ней жить? Она же немая! Ненормальная!

Говорову казалось, что каждое слово жены – игла, которую она втыкает ему в сердце.

Хотя, наверное, со своей точки зрения она права…

Да какого черта! Нет никакой точки зрения и никакой другой правды! Лиля – его дочь! Это все, что у него осталось на память о Тасе и их любви!

И девочка останется с ним, а Маргарита от злости пусть хоть узлом завяжется!

Он выхватил метрику у жены:

– Я не спрашиваю, а принимаю решение! И тебе придется смириться. Ясно?!

Сунул метрику в планшеты, лег, отвернулся от Маргариты.

Получил любовь и ласку, фронтовик? Ну и спи бревном!

Маргарита грубо, толкая мужа, перелезла через него, соскочила с кровати, схватила подушку, бросилась к двери, но замерла.

Говоров угрюмо молчал, зажмурившись.

– Ты все испортил! – прорыдала Маргарита. – Ты нашу жизнь поломал! Я тебя так ждала…

Последние слова прозвучали до того жалобно, нежно, что Говоров открыл глаза.

Маргарита плакала, прижимая к себе подушку.

«Вот дурочка, – подумал Говоров покаянно. – Ну зачем так… подошла бы… обняла, поплакала… Все же можно уладить мужу и жене! Наверное, мне первому надо. Ладно, сейчас встану!»

Не успел.

– Забыть никогда не смогу! – процедила Маргарита с ненавистью. – И простить никогда не смогу!

И ушла на диван.

А Говоров надел гимнастерку, сунул ноги в старые, довоенные, суконные тапки и, гремя своим медально-орденским иконостасом, пошел в кухню.

Успокоиться.

* * *

Сосед-доктор жарил картошку на своем примусе. Видно, только что из госпиталя вернулся.

Даже при свете тусклой лампочки было видно, что он белый от усталости.

– Доброй ночи, Евсей Ильич, – буркнул Говоров, стараясь на него не смотреть и скользя взглядом по двум старым этажеркам с кастрюлями.

Вот эта, почти пустая, – соседа. Вторая, заставленная посудой да еще принакрытая кружевной салфеткой (Маргарита норовила эти салфетки кругом да всюду настелить!), – их, Говоровых.

Эх, побелить бы тут… потолок весь черный от примусного чада. Но из Маргариты такой же белильщик, как из Говорова балерина. А сосед – однорукий. Придется, видно, на пару с Егорычем…

– Что, не спится, Михаил Иванович? – весело спросил сосед.

– Да вот… – протянул Говоров. – Нога болит – спасу нет.

Он вспомнил, что, когда садились ужинать, хотел пригласить за стол и Евсея Ильича, однако тот был в госпитале. Надо бы угостить его американской консервированной ветчиной или тушенкой, нормального масла предложить вместо той вонючей «солярки», на которой он сейчас жарит картошку, но все продукты Маргарита унесла в комнату, в буфет, а идти сейчас туда и рисковать снова нарваться на скандал Говоров не мог себя заставить. Да ну их к черту, этих баб!

На столе осталась забытая им и не убранная Маргаритой фляжка, и Говоров обрадовался ей, как лучшему другу.

Вот повезло!

– У одного – рука, – рассудил Евсей Ильич, потрясая своей кожаной варежкой, – у другого – нога.

– Да нога то болит, то нет, – пробормотал Говоров, который терпеть не мог жаловаться. – Осколок, понимаешь…

Налил водку в кружку, взялся за другую:

– Будешь?

– Нет, нет! – отмахнулся Евсей Ильич.

Говоров усмехнулся: как это он забыл, что сосед непьющий? А ведь воевал, да и работает в медицине: уж там всегда есть возможность спиртяшки глотнуть. Но Евсея Ильича можно спокойно оставлять охранником что у бутылки, что у канистры, что у цистерны с любым алкоголем. И в рот не возьмет!

Конечно, для здоровья оно полезней – не пить, а для души – совсем наоборот. Если б не эта забытая фляжка, неведомо, что сделалось бы сейчас с Говоровым.

– А я махну, – сказал он и махнул. Одним большим глотком.

Но до того был взвинчен, что даже водка не взяла. Однако наливаться сразу до краев на глазах у соседа было неловко, к тому же требовалось у Евсея Ильича кое-что спросить.

– Слушай, сосед, тут такой вопрос… – нерешительно начал Говоров. – Дочка моя… ну, наша… после контузии. Не говорит. Не знаешь, лечат такое?

Сосед вздохнул:

– Да, война, война… Обычно говорят, что контузия лечится, если человек попадает в подобную ситуацию. Ну, чтобы клин клином!

– Ну ты даешь! – озадаченно развел руками Говоров. – Это что ж ее – опять под бомбежку?!

– Упаси бог! – махнул на него вилкой Евсей Ильич. – Ну что ты говоришь? Это… ну, просто случай какой-то должен быть, потрясение. Случайность!

– Потрясение… – вздохнул Михаил Иванович, с горечью думая о том, что у его крошечной дочери было, конечно, очень мало потрясений за два года ее жизни.

Столько их было, что и врагу не пожелаешь!

– Ты картошку будешь? – спросил Евсей Ильич.

– Нет, спасибо, – качнул головой Говоров.

– Ну, спокойной ночи.

Сосед, подхватив сковородку, ушел к себе.

Евсей Ильич был человек деликатный и понимающий: видел, конечно, что Говоров не в себе. Разве вернувшийся после пятилетнего отсутствия фронтовик сбежит от жены на кухню среди ночи и вцепится в забытую фляжку с водкой, если у этого фронтовика и его жены все хорошо?.. Однако вряд ли Говоров захочет жаловаться на жизнь, потому Евсей Ильич и ретировался с кухни так поспешно.

Чтобы не мешать соседу утешиться единственным способом, который у него остался.

Сорокаградусным способом.

Лишь только за соседом закрылась дверь, Михаил Иванович выпил снова, зажмурился. Кровь стучала в висках так, что чудилось, будто бомбардировщик заходит на вираж. Легкий фашистский бомбардировщик… вроде того, что разбомбил поезд, в котором ехала Тася с этой маленькой девочкой, тихо лежащей сейчас там, в комнате.

А Тася? Где лежит она? Где зарыли то, что от нее осталось?

Говоров рванул пуговичку нагрудного кармана, достал сложенный листок.

Развернул его и прочел слова, которые давно знал наизусть. Он бы мог и так вспомнить, что здесь написано, но не хотел отказать себе в счастье видеть этот ровненький почерк. Смотрел на строки, написанные Тасей, и словно бы слышал ее голос: «Мишенька, любимый мой! Я молю бога, чтобы ты остался жив. Любовь к тебе – это лучшее, что случилось со мной!»

Говоров зажмурился.

– Эх, Таська, Таська! Лучше бы нас вместе этой бомбежкой накрыло!

Лучше бы их накрыло этой бомбежкой где-нибудь в медсанбате, или в блиндаже, или в лесу. Убило бы, и следа бы от них не оставило! Но они погибли бы вместе. Ну, не вернулся бы Говоров сюда, в Ветровск, в эту квартиру, в эту закопченную кухню, к этим кастрюлям, и к Маргаритиным кружевным салфеткам, и к Маргаритиным скандалам, которым конца-краю не видно…

Чтобы избежать этих скандалов, он вынужден сейчас чиркнуть спичкой и поджечь Тасино письмо.

Она погибла, он жив и должен жить ради своих детей, ради Котьки и Лили… А поскольку Маргарита ни в чем не виновата, а виноват только он, Говоров, ну и война тоже, поэтому он и жжет это письмо.

Тасина любовь буйно пылала в железной погнутой миске, а Говоров рассматривал ту самую фотографию, которую отдала ему заведующая детдомом.

Капитан Говоров – моложе себя нынешнего, подполковника, на три года, а веселее и счастливее настолько, что он сам не сразу узнал свое лицо. Рядом – девушка в пилотке и гимнастерке, с пышной русой косой.

Он и она. Миша и Тася. Два человека, полюбившие друг друга на войне и разлученные этой войной навеки…

– Коса до поясá, – горестно выдохнул Михаил Иванович.

Он часто так говорил Тасе, перебирая вьющиеся светлые пряди:

– Ах моя же ты коса, ты коса до поясá…

Странно, что в ту пору, на фронте, Говоров даже не понимал, что так сильно полюбил Тасю. Там на шашни с медсестричками, санитарками, связистками, девушками из обслуги офицерских столовых и прочим женским персоналом смотрели очень просто. Мужчина не может выдерживать бесконечное воздержание, будь он хоть восемь раз политрук и член ВКП (б). Хотя Говоров очень старался держаться как подобает! Когда друзья-офицеры отправлялись «в рейд под юбку», как это у них называлось, он призывал на помощь воспоминания о Маргарите, о ее стыдливости и сдержанности. Ну, холодновата она была в супружеской постели, Говоров иногда даже стеснялся своего мужского пыла.

Хранил супружескую верность – это да. Всю войну хранил. Сорвался только раз – с Тасей. Она к нему липла как банный лист, вот уж точно! Глазищи свои ясные не сводила, так и норовила поближе к Говорову оказаться. Он думал – девчонка огни и воды прошла, хотя никто из его приятелей не мог похвастаться, что у Таси преуспел. Наоборот – ходили слухи, будто она недотрога. Ну, Говоров тогда еще посмеялся: везет ему на недотрог!

Когда у них с Тасей в первый раз все случилось, он очень удивился. Невинная девчонка (это он мог удостоверить доподлинно!), а столько в ней любовного жара!

Этим жаром она его и приворожила. Душу ему сожгла тем наслаждением, которое он получал от нее в постели. Вроде бы плоть одно – сердце другое, однако в сердце-то ему Тася через плоть пробралась.

Ну что ж, всякое бывает…

Тася никогда не расспрашивала его о семье, но все и так знали, что товарищ политрук женат, что ребенок у него. И речей о будущем – как после войны у нас сложится? – они с Тасей никогда промеж себя не вели. До этого – «после войны» – надо было еще дожить. Оба по опыту знали: не доживали как раз те, которые строили планы. Судьба ведь любит над мечтами смеяться! Вот и Говоров с Тасей ни о чем не мечтали, жили одним днем. Говоров был уверен, что, когда расстанутся, погрустит немного, ну и забудет Тасю. Ну вот и перевели его в другой полк, вот он и уехал, вот и старался ее забыть.

Он там, в спальне, давеча бросил Маргарите, мол, с сорок четвертого года у него никого не было: мол, знай, это я тебе верность хранил.

Какого! Не ей он верность хранил, а Тасе. И не то чтобы очень старался – никто не нужен был, кроме нее.

Потом узнал, что она погибла. Тяжело это пережил. Думал: хорошо, что не видел ее мертвой! Но сейчас чудилось, что стоит на краю ее могилы и бросает на гроб первую горсть земли.

Так и есть…

– Земля тебе пухом, Таська, – пробормотал Говоров и поджег правый край снимка. Там, справа, был запечатлен он – влюбленный и счастливый капитан!

Фотография начала обугливаться, Тасино лицо дрожало в дыму.

Почему он тогда не понимал, насколько сильно любит Тасю? Почему позволил войне их разлучить? Почему она молчала о беременности?! Он бы настоял на том, чтобы ее отправили в тыл. Он бы не допустил этой нелепой гибели!

Говоров словно забыл о том, что Тася погибла именно тогда, когда ехала с новорожденной дочкой в тыл…

Такова была ее судьба. А быть им вместе, значит, была не судьба!

Его судьба – там, за дверью, плачет от обиды и ревности. Его судьба – Маргарита. И ради нее, ради детей – ради Лили, в конце концов, – он должен, должен сжечь этот снимок!

Забыть Тасю…

Пусть все его прошлое достанется этой горькой ночи. А утром начнется новая… старая жизнь.

* * *

Маргарита встала невыспавшаяся, злая, да еще и муж уехал в горком ни свет ни заря, оставив ей этакое ни с чем не сравнимое удовольствие: кормить приблудную девчонку завтраком и заботиться о том, чтобы найти ей няньку.

Но вот поди объясни людям, с какого неба упала в семью Говоровых эта дочка! Нет, все это было бы смешно, когда бы не было так грустно. Наверное, сотни этих пэпэжэ, походно-полевых жен, этих шлюх фронтовых, возвращаются домой, принося, так сказать, в подоле, вернее, привозя в подоле гимнастерки незаконных детей. Но чтобы с таким приплодом вернулся мужчина! Подполковник! Политрук! Это… это просто непостижимо уму!

И надо же, чтобы так повезло именно Маргарите Говоровой!

А деваться совершенно некуда. Не разводиться же с мужем. Хватит, нажилась одна! Говорова только отпусти – пиявки-змеи-львицы мигом налетят, даже не поглядят, что у него дочка. И с приплодом к рукам приберут!