Черный Карлик. Легенда о Монтрозе (сборник)

– Пленника! – вскричал Дальгетти, вырываясь с такой силой, что ему чуть не удалось стряхнуть с себя двух хайлендеров, которые уже несколько минут стояли за его спиной и только ждали знака, чтобы схватить его. Движение его было так энергично, что он действительно едва не очутился на свободе, и маркиз Аргайл, внезапно побледнев, отступил на два шага назад и схватился за рукоятку своей шпаги. Но тут несколько человек его клана самоотверженно бросились между ним и предполагаемым мщением пленника. Однако стражи оказались настолько крепкими, что несчастный капитан остался в их руках: его обезоружили, оттащили и повели через несколько мрачных коридоров к узкой боковой двери за железной решеткой, за которой еще была другая дверь, деревянная. Их отворил старый хайлендер сурового вида, с длинной белой бородой, и глазам капитана представилась почти отвесная, узкая лестница вниз. Стражи втолкнули его туда и, когда он сошел ступеньки на три, отпустили его и предоставили ощупью слезать дальше как придется; это оказалось довольно трудной и даже опасной задачей, особенно после того, как обе двери за ним захлопнулись и пленник очутился в совершенной темноте.

Глава XIII

Кто б ни был ты, случайный гость,Хвали судьбу свою,Коль повелитель этих местСовсем живьем тебя не съестЗа дерзость за твою.Бёрнс

Оставшись в полном мраке и в очень неопределенном положении, капитан со всевозможной осторожностью начал спускаться по узким и шатким ступеням, надеясь на дне своей тюрьмы найти место, куда бы прилечь отдохнуть. Но как он ни старался, все-таки не мог не поскользнуться и последние четыре или пять ступеней миновал с такой невольной поспешностью, что потерял равновесие. Упав на дно, он наткнулся на кучу чего-то мягкого, что пошевелилось и застонало и так встревожило капитана, что он порывисто двинулся вперед и в конце концов упал на четвереньки на каменный пол сырого подземелья.

Очнувшись немного, Дальгетти первым делом осведомился, кто тут и на кого он наткнулся.

– Был человек, месяц тому назад, – ответил глухой и хриплый голос.

– А теперь кто же? – спросил Дальгетти. – И с чего ему вздумалось ложиться поперек нижней ступени, да еще свернуться в клубок, так что благородный воин, попавший в беду, по его милости чуть себе нос не расшиб?

– Кто он теперь? – сказал тот же голос. – Теперь он жалкий ствол, у которого ветви поодиночке обрублены, так что ему все равно, когда его самого вырвут с корнем и разрубят на топливо.

– Друг, – сказал Дальгетти, – жалко мне тебя; но paciencia![28] – как говорят испанцы. Кабы ты лежал так же смирно, как бревно, я бы не так шибко расшиб себе ладони и коленки.

– Ты солдат, – сказал его товарищ по заключению, – а еще жалуешься на ушибы, о которых и мальчишка не стал бы тужить.

– Солдат? – повторил капитан. – А почему же ты узнал, что я солдат, в этой проклятой темной дыре?

– Я слышал звон твоих доспехов, когда ты падал, – отвечал пленник, – а теперь вижу, как они блестят. Когда побудешь в этой темноте так же долго, как я, твои глаза рассмотрят малейшую ящерицу, ползущую по полу.

– Ну уж пусть лучше черт переловит твоих ящериц! – сказал Дальгетти. – Коли так, по мне, лучше веревку на шею, краткую молитву – да и прыг вниз! А каков у тебя провиант… то есть чем тебя здесь кормят, собрат мой по несчастью?

– Раз в день дают хлеба и воды, – отвечал голос.

– Сделай милость, друг, дай-ка мне отведать твоего хлеба, – сказал Дальгетти, – я надеюсь, что мы с тобой будем жить дружно, пока останемся в этой омерзительной яме.

– Хлеб и кувшин с водой, – отвечал другой пленник, – стоят в углу, направо от тебя, в двух шагах. Возьми и ешь на здоровье. Я уж почти не принимаю пищу.

Дальгетти, не дожидаясь вторичного приглашения, ощупью достал провизию и принялся глодать черствую овсяную лепешку с таким же аппетитом, с каким мы видали его потребляющим самые лучшие яства.

– Этот хлеб, – бормотал он, набив себе рот, – не очень вкусен; однако он немногим хуже того, который мы ели во время знаменитой осады Вербена, когда доблестный Густав Адольф победоносно отразил все усилия славного генерала Тилли, этого грозного героя, который прогнал с поля сражения двух королей, а именно Фердинанда Баварского и Христиана Датского. А что до этой воды, нельзя сказать, чтобы она была хороша; но я ее все-таки выпью за твое скорейшее освобождение, товарищ, да и за мое тоже… Жаль только, что это не рейнское вино или, по крайней мере, хоть не пенистое любекское пиво; для произнесения тостов оно было бы приличнее!

Болтая таким образом, Дальгетти и зубами работал так же исправно, как языком, и очень быстро прикончил всю провизию, которую его товарищ по своему благодушию, а может быть, и по отсутствию аппетита предоставил в его пользу. Исполнив это дело, капитан завернулся в свой плащ, уселся в угол подземелья, где с обоих боков мог прислониться к стене (он утверждал, что с детства имел пристрастие к покойным креслам), и начал допрашивать своего товарища по заключению.

– Почтенный друг мой, – сказал он, – так как нам с тобой приходится вместе мыкать горе, делить и пищу и постель, надо нам покороче познакомиться. Я – Дугалд Дальгетти из Драмсуокита и прочая, майор в честном ирландском полку и чрезвычайный посол высокородного и могучего лорда Джемса графа Монтроза. Ну, скажи теперь, тебя как зовут?

– Мое имя тебе ничего не объяснит, – возразил его угрюмый собеседник.

– А ты предоставь мне самому судить об этом, – сказал воин.

– Ну хорошо. Меня зовут Ранальд Мак-Иф, то есть Ранальд Сын Тумана.

– Сын Тумана! – воскликнул Дальгетти. – Тут, брат, не туман, а чистая тьма… Ну, Ранальд… коли это твое имя… как же ты попал в кордегардию?.. То есть кой черт дернул тебя очутиться здесь?

– Тому причиной мое несчастье… и мои провинности, – отвечал Ранальд. – Знаешь ли ты рыцаря Арденворского?

– Знаю, человек он почтенный, – сказал Дальгетти.

– Но не знаешь ли, где он теперь находится? – спросил Ранальд.

– Сегодня постится в Арденворе, – отвечал посол, – а завтра собирался пировать в Инверэри… Если же он этого своего намерения не исполнит и замешкается, пропала моя голова.

– Так скажи ему, что просит его заступничества его злейший враг и его лучший друг, – сказал Ранальд.

– Лучше бы ты поручил мне обратиться к нему не с такой мудреной загадкой, – отвечал Дальгетти. – Сэр Дункан, сдается мне, до шуток не охотник.

– Трусливый саксонец, – сказал пленник, – так скажи ему, что я тот черный ворон, который пятнадцать лет назад налетел на его укрепленное гнездо и растерзал его детенышей; я тот охотник, что проник в волчье логово и задушил волчат… Я предводитель той шайки, что пятнадцать лет назад напала врасплох на Арденвор и убила его четверых детей…

– Ну, друг мой, коли тебе больше нечем похвастать перед сэром Дунканом, чтобы стяжать его милость, я лучше повременю и не стану соваться к нему с такими вестями; я замечал, что и звери питают злобу против тех, кто уничтожает их детенышей, тем более разумные существа и христиане никогда не простят умерщвления своего потомства… Но будь так любезен, поведай мне, с какого места ты напал на замок? По-моему, самый удобный для этого пункт – с восточного холма, называемого Друмснэб, пока не возведут на нем особого укрепления.

– Мы влезли на скалу по лестницам, сплетенным из ивовых веток, – сказал пленник, – нам спустил их человек из нашего же клана, который шесть месяцев прослужил в замке, чтобы только насладиться одной этой ночью безграничного мщения. Филин с криком летал вокруг нас, пока мы висели между небом и землей; бурный прилив бился о подошву утеса и разбил в щепки наш челнок, но ни один человек не дрогнул. Наутро там, где с вечера были мир и довольство, оставались лишь кровь да зола.

– Что и говорить, атака знатная; и придумано было хорошо, и выполнено ловко, Ранальд Мак-Иф. Тем не менее я бы напал на дом со стороны того холмика, что зовется Друмснэб. Но ведь вы ведете войну без всяких правил, Ранальд, воюете вы, по правде сказать, как скифские дикари, как турки, татары и прочие азиатские народы… Но какая же была причина этой войны, так сказать, teterrima causa[29] вашего нападения? Объясни-ка мне это, Ранальд.

– Мак-Олей и другие западные кланы так нас преследовали и теснили, что нам стало небезопасно на своих землях, – сказал Ранальд.

– Ага, – молвил Дальгетти, – об этих делах я уже как будто что-то слышал… Не вы ли это воткнули хлеб с сыром в рот человеку, у которого больше не было желудка, чтобы переваривать пищу?

– Значит, ты слыхал, – сказал Ранальд, – о том, как мы отомстили надменному лесничему?

– Да, кажется, что-то слыхал, – сказал Дальгетти, – и притом очень недавно. Славная была шутка набить хлебом рот мертвого человека; но все-таки это шутка грубая, дикая, не принятая в образованном обществе, и к тому же напрасная трата съестного. Во время осады или блокады видал я живых солдат, друг Ранальд, которым куда как нелишним был бы тот кусок хлеба, который ты дал в зубы мертвецу.

– Сэр Дункан напал на нас, – продолжал Ранальд, – и убил моего брата… его голова торчала на зубцах той стены, на которую мы лезли… Я поклялся отомстить; а такой клятвы я никогда еще не нарушил.

– Так-то так, – сказал Дальгетти, – ни один истинный воин не станет тебе перечить в том, что мщение – лакомый кусочек; но почему ты думаешь, что эта история может подвигнуть сэра Дункана хлопотать о твоем освобождении? Коли он захочет похлопотать, то разве о том, чтобы маркиз не просто тебя повесил за шею, а сначала переломал бы тебе кости колесом или резаком от плуга или как-нибудь иначе уморил бы тебя на пытке… Я что-то не возьму этого в толк; и будь я на твоем месте, Ранальд, я бы о себе не напоминал сэру Дункану и виду бы не подал, а попросту втихомолку удавился бы сам, как делали твои предки.

– А ты послушай, – сказал хайлендер, – ведь у сэра Дункана было четверо детей. Из них мы троих уложили кинжалами, а четвертая и теперь жива; и он дороже дал бы за это живое дитя, которое можно покачать на коленях, чем за те старые кости, которых не стоит тревожить, потому что не оживут они, сколько ни злобствуй… Стоит мне ему слово сказать, и этот день поста и сокрушения превратится для него в радостный праздник, и он захочет не похоронных молитв, а благодарственных. О, я это по себе знаю! Для меня мой Кеннет, что гоняется за бабочками на берегах Авена, милее тех десяти сыновей, что тлеют в сырой земле или питают собою хищных птиц!

– Я полагаю, Ранальд, – сказал Дальгетти, – что те трое молодцов, которых я видел там, на рыночной площади, подвешенными за шею наподобие вяленой трески, тебе тоже сродни приходятся?

Хайлендер помолчал и потом промолвил сильно взволнованным голосом:

– То были мои сыновья, иноземец… мои родные сыновья! Плоть от плоти моей… моя кровь… мои кости!.. И какие были быстроногие! Бежит как стрела… Стреляет – не промахнется… Никакой враг не мог с ними справиться, покуда Сыны Диармида не одолели их численностью… И зачем я хочу пережить их! Старый ствол легче перенесет вырывание с корнем, нежели обрубание своих прекрасных ветвей!.. Но надо воспитать Кеннета для мщения… Орел должен научить орленка когтить свою добычу… Ради него куплю себе жизнь и свободу ценой тайны, которую открою рыцарю Арденворскому.

– Тебе еще легче будет этого достигнуть, если поверишь свою тайну мне, – проговорил вдруг третий голос, вмешиваясь в беседу.

Все хайлендеры суеверны.

– Враг рода человеческого явился среди нас! – сказал Ранальд Мак-Иф, вскочив на ноги. Цепи его загремели, и он отпрянул как можно дальше от того места, откуда раздался голос. Его ужас заразил до некоторой степени и капитана Дальгетти, который забормотал на разных языках все заклинания, когда-либо им слышанные, но он ни одного не мог припомнить до конца и потому отделывался обрывками.

– Во имя Отца и Сына… как говорилось у нас в маршальской коллегии… Santisima madre de Dios…[30] как, бишь, у испанцев… Alle guten Geister loben de Herren![31] – сказано у царя-псалмопевца в переводе доктора Лютера…{101}

– Полно вам причитать! – сказал тот же голос. – Хоть я пришел к вам и необычным путем, я такой же смертный, как и вы сами; а помощь моя может быть для вас очень существенна в вашем бедственном положении, коли вы не слишком горды, чтобы послушаться доброго совета.

Говоря это, незнакомец приоткрыл бывший с ним потайной фонарь, и при слабом его свете Дальгетти мог только рассмотреть, что новый и неожиданный их собеседник – человек высокого роста, в ливрейном плаще, какие он видел на прислуге маркиза. Первым делом капитан взглянул на его ноги, но не заметил ни раздвоенного копыта, которое шотландские легенды приписывают черту, ни лошадиной ноги, которую в Германии считают его необходимой принадлежностью. Тогда он спросил новоприбывшего, как он сюда попал.

– Кабы вы через дверь прошли, – сказал Дальгетти, – эти ржавые петли так визжат, что мы бы услышали; если же вы пролезли в замочную скважину, сами посудите, сэр, нельзя же вас считать живым человеком.

– Это мой секрет, – отвечал незнакомец, – я вам его не скажу, покуда вы не заслужите этого, сообщив мне некоторые из ваших тайн. Тогда я, может быть, соблазнюсь и выпущу вас той же дорогой, по которой сам пришел.

– Ну, значит, это не через замочную скважину, – сказал капитан, – потому что, если бы даже голову можно было в нее просунуть, панцирь ни за что не пройдет. Что до секретов, своих-то у меня нет, да и чужих немного. Но вы скажите, какие секреты вам хотелось бы знать, или, как говорил наш профессор Снуфлгрик в маршальской коллегии в Абердине: «Выскажись, дабы я познал тебя».

– Сначала я еще не вами займусь, – сказал незнакомец, наводя вдруг яркий свет на исхудавшее, одичалое лицо и изможденную фигуру хайлендера Ранальда Мак-Ифа, который, съежившись у самой стены подземелья, по-видимому, все еще сомневался, точно ли перед ним живой человек.

– Я вам кое-что принес, друг мой, – продолжал гость более мягким и примирительным тоном, – для улучшения вашей пищи. Если и суждено вам завтра умереть, это не причина, чтобы сегодня не пожить.

– Не причина! Вот уж вовсе не причина! – подхватил капитан Дальгетти, немедленно принимаясь разбирать содержимое небольшой корзинки, которую незнакомец принес под полой, между тем как хайлендер, из подозрительности или по равнодушию к пище, не обратил внимания на лакомые яства.

– За твое здоровье, друг мой! – сказал капитан, успевший проглотить порядочный кусок жареного козленка, прихлебывая из фляжки с вином. – Как твое имя, любезнейший?

– Мурдох Кэмпбел, сэр, – отвечал слуга, – я лакей маркиза Аргайла, а иногда состою в помощниках при буфетчике.

– Ну, так за твое здоровье, Мурдох! – сказал Дальгетти. – Коли произнести именной тост, это приносит счастье. А винцо-то это я узнаю: это калькавелло. Ну, почтенный Мурдох, беру на себя смелость сказать, что ты достоин быть старшим буфетчиком, потому что ты выказал себя в двадцать раз толковее своего принципала по части продовольствия честных джентльменов, попавших в беду. Хлеб да вода? Ну, не срам ли это! От такой пищи только дурная слава пойдет про маркизово подземелье… Но я вижу, тебе хочется потолковать с моим другом, Ранальдом Мак-Ифом. Не обращайте на меня внимания. Я отойду с корзинкой вон в тот угол, и у меня за ушами так будет пищать, что наверное ничего не услышу из вашего разговора.

Однако, невзирая на обещание, старый воин постарался ни слова не проронить из этой беседы, или, как он сам впоследствии выражался, «насторожил уши, как Густав, когда слышит, что отпирают ящик с овсом». Благодаря тесноте помещения он легко подслушал следующий разговор:

– Знаешь ли ты, Сын Тумана, что отсюда никогда не выйдешь иначе, как на виселицу?

– Те, кто был мне всего дороже, уже ходили этой дорогой, – отвечал Мак-Иф.

– Так ты ничего не хочешь сделать, чтобы избежать этого пути? – продолжал посетитель.

Перед тем как ответить, пленник перевернулся, извиваясь в своих цепях.

– Многое сделал бы, – молвил он наконец, – не ради себя, но ради тех, кого оставил в лощине Стратхэвен.

– А что бы ты сделал во избежание смертного часа? – спросил опять Мурдох. – Мне нет дела до того, что тебя заставляет дорожить жизнью.

– Все сделаю, что может сделать человек, не роняя своего человеческого достоинства.

– Ты считаешь себя человеком, – сказал Мурдох, – а сам действовал как волк.

– А все-таки, – отвечал разбойник, – я такой же человек, какими были мои предки. Пока мы жили под кровом мира, мы были как овцы; но вы сорвали этот кров и теперь зовете нас волками. Воротите нам сожженные хижины, отдайте умерщвленных детей… наших вдов, уморенных вами голодом… Соберите с виселиц и с шестов изуродованные тела и побелевшие черепа наших родичей… сделайте, чтобы они ожили и благословили нас, – тогда мы будем вашими слугами, вашими братьями… а до тех пор пусть смерть, и кровь, и обоюдная вражда опустят между нами черный покров.

– Так ты ничего не сделаешь, чтобы купить себе свободу? – сказал Мурдох.

– Все сделаю… только не назовусь другом вашего племени, – отвечал Мак-Иф.

– Очень нам нужна дружба бандитов и разбойников! – сказал Мурдох. – Еще захотим ли мы ее принять! А я желаю знать от тебя, в обмен за свободу, куда девалась дочь рыцаря Арденворского и где она теперь?

– Вероятно, затем, чтобы выдать ее замуж за одного из нищих родственников вашего великого вождя? – сказал Ранальд. – Знаем мы, как это делается у Сынов Диармида! До сих пор в долине Глен-Орк не замолкли крики негодования против насилия, учиненного над беспомощной девочкой, которую ее родные везли ко двору своего государя. Чтобы защитить ее, проводники были вынуждены запрятать ее под котел и дрались вокруг него до тех пор, покуда ни одного не осталось в живых. А потом девочку привезли в этот самый замок и выдали замуж за брата Мак-Калемора, и все ради ее богатого наследства![32]

– Что ж, коли это правда, – сказал Мурдох, – ей досталось такое высокое звание, выше которого не мог ей даровать и сам шотландский король. Но не в этом дело. Дочь сэра Дункана из Арденвора нашей же породы, она не чужая нам; а кто же имеет больше прав узнать ее судьбу, как не Мак-Калемор, верховный вождь ее клана?

– Так ты от его имени об этом спрашиваешь? – спросил разбойник.

Слуга отвечал утвердительно.

– А вы никакого зла не сделаете этой девушке? Я уж довольно навредил ей.

– Никакого зла, ручаюсь словом честного христианина, – отвечал Мурдох.

– А мне за то – жизнь и свободу? – сказал Сын Тумана.

– Да, таково условие, – молвил Мурдох.

– Так знай, что девочка, которую я спас из жалости во время нападения на крепость ее отца, воспитывалась у нас как приемная дочь нашего племени, пока не напали на нас в ущелье Баллендутил воплощенный бес и смертельный враг нашего клана Аллен Мак-Олей, по прозванию Кровавая Рука, и конная дружина Леннокса, под начальством наследника Ментейтов.

– Так она попала в руки Аллена Кровавой Руки, – сказал Мурдох, – и он считал ее дочерью твоего племени? Значит, тогда же ее кровь обагрила его кинжал и ты ничего не сказал такого, за что можно бы пощадить твою преступную жизнь!

– Если от ее жизни зависит мое существование, – отвечал разбойник, – то мое дело верное, потому что она жива. Не знаю только, можно ли полагаться на шаткие обещания Сына Диармида?

– На это можешь вполне положиться; докажи мне только, что она жива, и укажи, где ее найти.

– В замке Дарнлинварах, – сказал Ранальд Мак-Иф, – и зовут ее там Анна Лейл. Я часто имел о ней известия через своих родных, которые опять посещают свои прежние леса; а недавно и мои собственные старые глаза любовались ею.

– Твои! – сказал Мурдох в изумлении. – Как же ты, будучи вождем Сыновей Тумана, отважился подойти так близко к смертельному врагу своему?

– Сын Диармида, я сделал больше того, – сказал разбойник, – я был в большом зале замка под видом арфиста с пустынных берегов Скианахского озера. Я с тем и пришел туда, чтобы вонзить кинжал в грудь Мак-Олея Кровавой Руки, перед которым трепещет все наше племя, а потом полагался на волю Божью… Но увидел Анну Лейл в ту минуту, как рука моя ухватилась за кинжал… Она заиграла на клэршахе и запела одну из песен Сыновей Тумана, которой выучилась, еще когда жила с нами… И в этой песне шумели зеленые леса, где нам так хорошо жилось, и журчали наши звонкие ручьи… Рука моя соскользнула с кинжала… Из глаз потекли ручьи, и час отмщения миновал… Ну что же, Сын Диармида, этой вестью выкупил я свою голову?

– Да… если рассказ твой верен, – возразил Мурдох, – но чем ты все это докажешь?

– Небо и земля, – воскликнул разбойник, – будьте свидетелями того, как он уже замышляет нарушить свое слово!

– Нет-нет, – сказал Мурдох, – все обещания будут выполнены, когда я получу уверенность, что ты сказал мне правду… Но мне нужно сказать еще несколько слов твоему сотоварищу.

– Лживы и коварны… всегда лживы и коварны! – пробормотал пленник, снова бросаясь на пол своей тюрьмы.

Между тем капитан Дальгетти, не проронивший ни одного слова из этой беседы, на досуге делал про себя замечания в таком роде:

«Какого рожна нужно от меня этому хитрецу и о чем он собирается со мной разговаривать? Детей у меня нет, насколько мне известно, ни своих, ни чужих; стало быть, не о чем ему рассказывать. Однако пускай попробует… придется ему порядком поплясать, прежде чем удастся зайти старому солдату во фланг…»

Вследствие таких соображений капитан ожидал нападения с осторожностью, но без страха, совершенно как будто стоял с пикой в руке на бреши и собирался отражать осаждающих.

– Вы такой всесветный гражданин, капитан Дальгетти, – начал Мурдох Кэмпбел, – что, вероятно, знаете нашу шотландскую поговорку «gif – gaf»[33], тем более что она применима на всех поприщах и у всех народов.

– В таком случае, вероятно, я ее слыхал, – сказал Дальгетти, – потому что, за исключением турок, я служил почти всем монархам Европы. Даже подумывал одно время не перейти ли к Бетлену Габору{102} или к янычарам…{103}

– Следовательно, вы, как человек опытный и без предрассудков, сразу меня поймете, – сказал Мурдох. – Я должен вам сказать, что ваша личная свобода будет зависеть от того, насколько прямо и откровенно вы ответите на несколько пустячных вопросов касательно джентльменов, от имени которых вы сюда приехали. В каком состоянии их боевые сборы, сколько у них народу, какое вооружение, и все, что вам известно насчет их плана кампании.

– Это вы просто из любопытства спрашиваете, – сказал Дальгетти, – и без всяких дальнейших видов?

– Без малейших! – отвечал Мурдох. – У такого бедняка, как я, какие же могут быть виды на их планы?

– Ну, так спрашивайте, – сказал капитан, – а я буду вам отвечать по порядку.

– Много ли ирландцев идут на соединение с возмутившимся Джемсом Грэмом?

– Вероятно, тысяч десять, – сказал капитан Дальгетти.

– Тысяч десять! – сердито воскликнул Мурдох. – Ведь мы же знаем, что никак не больше двух тысяч высадилось в Арднамурхане.

– Стало быть, вы знаете больше моего, – заметил капитан Дальгетти с полнейшим спокойствием, – я их даже совсем не видал и не знаю, все ли они в сборе и есть ли у них оружие.

– А сколько ожидается людей из разных кланов? – спросил Мурдох.

– Сколько удастся набрать, столько и будет, – ответствовал капитан.

– Вы не то говорите, сэр, – сказал Мурдох, – отвечайте прямо, будет тысяч пять?

– Должно быть, около того, – отвечал Дальгетти.

– Вы шутите своей жизнью, сэр, коли вздумали шутить со мной! – возразил Мурдох. – Стоить мне свистнуть, и через десять минут ваша голова будет висеть на подъемном мосту.

– Но, откровенно говоря, мистер Мурдох, – сказал капитан, – разве хорошо расспрашивать меня о секретах нашей армии, когда я нанялся честно прослужить весь срок кампании? Коли я вас научу одержать верх над Монтрозом, куда денутся мое жалованье, добавочные статьи и моя доля добычи?

– Я же вам говорю, – сказал Мурдох, – что, если станете упрямиться, вашей кампании тут же и конец. Промаршируете отсюда до плахи, что поставлена у ворот замка для таких, как вы, бегунов. Если же скажете всю правду на мои вопросы, я вас возьму к себе… то есть на службу Мак-Калемора.

– А хорошо ли он платит? – спросил капитан Дальгетти.

– Он удвоит вам жалованье, если согласитесь воротиться к Монтрозу и делать там то, что он прикажет.

– Жалко, что я не познакомился с вами, сэр, прежде чем с ним сговорился, – сказал Дальгетти как бы в раздумье.

– Напротив, теперь-то я и могу предложить вам наиболее выгодные условия, – сказал Мурдох, – конечно, в том случае, если вы будете верным слугой.

– Верным слугой вам – значит, изменником Монтрозу, – отвечал капитан.

– Верным слугой религии и порядка, – заметил Мурдох, – а это оправдывает всякий обман, к какому ни пришлось бы вам прибегнуть для пользы службы.