Черный Карлик. Легенда о Монтрозе (сборник)

– Я, кажется, могу разрешить недоумение капитана Дальгетти, – сказал Сиббальд, второй слуга Ментейта, – если его родовая вотчина Драмсуокит есть то самое длинное болото этого имени, лежащее миль на пять к югу от Абердина, то я знаю, что его недавно купил Элиас Стракан, отъявленный мятежник и ковенантер.

– Вишь, корноухий пес! – воскликнул в ярости капитан. – С чего он вздумал покупать наследственное имение, принадлежавшее нашей фамилии в течение четырехсот лет? Cynthius aurem vellet[16], как говорилось у нас в маршальской коллегии, то есть это значит, что я его за уши вытащу из дома моего отца. Ну, милорд Ментейт, теперь я ваш, рука моя, меч, тело и душа – ваши, пока не разлучит нас смерть или до конца предстоящей кампании, судя по тому, что прежде произойдет.

– А я, – сказал молодой граф, – скрепляю наш договор выдачей месячного жалованья вперед.

– Этого более чем достаточно, – сказал Дальгетти, пряча деньги в карман. – А теперь я сойду вниз, надо посмотреть, в порядке ли мое боевое седло, справить всю амуницию, задать Густаву корм да сообщить ему, что мы опять поступили на службу.

– Вот каков наш любезный новобранец, – сказал Ментейт Эндерсону, когда капитан вышел из комнаты, – боюсь я, как бы он нас не осрамил.

– По нашему времени он человек довольно обыкновенный, – сказал Эндерсон, – без таких молодцов нам вряд ли удастся провести наше предприятие до конца.

– Сойдем же и мы вниз, – сказал лорд Ментейт, – посмотрим, каково идет наш сбор; мне кажется, в замке начинают пошевеливаться.

Войдя в зал, куда за ним последовали на почтительном расстоянии оба слуги, лорд Ментейт поздоровался с Ангусом Мак-Олеем и с его английскими гостями, между тем как Аллен, сидевший на вчерашнем месте у огня, ни на кого не обращал ни малейшего внимания.

Старый Дональд поспешно ворвался в зал, говоря:

– Посланный от Вих-Алистера Мора[17]; к вечеру он будет здесь!

– А много ли с ним народу? – спросил Мак-Олей.

– От двадцати пяти до тридцати человек, – отвечал Дональд, – обычная его свита.

– Навали побольше соломы в большом сарае, – сказал лэрд.

Вбежал другой служитель и доложил о приближении сэра Гектора Мак-Лина с многочисленной свитой.

– Отведи им помещение в сушильне, – сказал Мак-Олей, – да смотри, чтобы они не встречались с Мак-Дональдами, – они друг друга недолюбливают.

Дональд в эту минуту снова появился с вытянутым лицом.

– Точно сбесился народ, – сказал он, – должно быть, все хайлендеры поднялись сразу. Вон, говорят, через час сюда прибудет Ивен Ду из Лох-Ила, и с ним один бог ведает сколько молодцов.

– Этих тоже в большой сарай с Мак-Дональдами! – приказал хозяин.

После этого беспрестанно докладывали о прибытии того или другого вождя, из которых и беднейший посовестился бы выйти из дому, не имея при себе, по крайней мере, шести или семи человек прислуги. При каждом новом докладе Ангус Мак-Олей приказывал отводить им помещения, то конюшни или сеновал, то скотный двор или амбары, словом, все до одной службы и хозяйственные строения распределялись для ночлега новоприбывшим гостям. Наконец, когда все места были заняты, пришел еще Мак-Дугал из Лорна, и хозяин оказался в большом затруднении.

– Что мы будем делать, Дональд? – сказал он. – В большом сарае, пожалуй, уместилось бы еще человек пятьдесят, если уложить их там потеснее; но тогда они передерутся из-за мест, могут взяться за ножи, и наутро мы увидим вместо людей одну мясную окрошку.

– Из-за чего вы хлопочете? – сказал Аллен, вскочив с места и подходя с обычной своей суровой резкостью. – Разве у нынешних шотландцев тела нежнее и кровь благороднее, чем у их отцов? Вышиби дно у бочки с асквибо{84} – вот тебе и кровать! Вместо одеяла покроются пледами, вместо подушки – охапка вереска, вместо полога – чистое небо… Чего им больше? Хоть еще тысяча человек придет – и то не станут жаловаться на тесноту: на широких лугах простора довольно!

– Аллен совершенно прав! – сказал его старший брат. – Вот странность, – продолжал он, обращаясь к Месгрейву, – ведь Аллен, между нами сказать, немного помешан, а иногда он оказывается умнее нас всех. Посмотрите на него теперь.

– Да, – продолжал Аллен, вперив мрачный взор в противоположную стену зала, – пусть начинают с того же, чем кончат… много их будет ночевать там… на вересковых полях… и когда подуют осенние ветры, они будут лежать неподвижно… и не почувствуют ни стужи, ни жесткого ложа.

– Зачем ты заранее возвещаешь такие вещи, брат? – сказал Ангус. – Это может принести несчастье!

– А ты какого же счастья ждешь? – сказал Аллен, и вдруг глаза его напряженно расширились, как будто хотели выскочить из орбит, по всему телу пробежала судорожная дрожь, и он упал на руки Дональда и брата, которые знали свойства его припадков и поспешили поддержать его. Они усадили его на скамью и поддерживали до тех пор, пока он не очнулся и был в состоянии говорить.

– Ради бога, Аллен! – сказал ему брат, знавший, какое ужасное впечатление могут произвести его таинственные речи на многих гостей. – Не говори ничего такого, что может обескуражить нас.

– Разве я вас обескураживаю? – сказал Аллен. – Пусть каждый идет навстречу своей судьбе, как и я пойду. Чему быть, того не миновать… И еще много будет славных битв, и мы победоносно пройдем много полей, пока достигнем рокового места… или черной плахи.

– Какого места? Какой плахи? – воскликнули несколько голосов, потому что в горных округах Аллена считали действительно за ясновидящего.

– Сами узнаете, и слишком скоро узнаете! – ответил Аллен. – Не говорите со мной. Ваши вопросы утомляют меня.

Он прижал руку ко лбу, оперся локтем о свое колено и погрузился в глубокое раздумье.

– Пошли за Анной Лейл и ее арфой, – шепнул Ангус своему слуге. – Джентльмены, покорно прошу следовать за мной, кто не боится нашего хайлендерского завтрака.

Все пошли за гостеприимным хозяином, за исключением лорда Ментейта, который остался в глубокой амбразуре одного из окон зала.

Вскоре появилась Анна Лейл, и, увидев ее, нельзя было не согласиться с точностью описания лорда Ментейта, говорившего, что она – прелестнейшая маленькая фея, когда-либо плясавшая на мураве при лунном свете. Она была значительно ниже обыкновенного женского роста, и это придавало ей такую моложавость, что можно было принять ее за тринадцатилетнюю девочку, хотя ей было почти восемнадцать лет. Но ее лицо, ручки, ножки были так изящны и так гармонировали с ее легкой фигурой, что сама Титания{85} не могла бы найти себе более достойного олицетворения. Ее белокурые волосы густыми локонами рассыпались вокруг головы, и их золотисто-пепельный оттенок шел как нельзя более к белизне ее кожи и простодушному, радостному выражению ее лица. Если к этим привлекательным чертам мы прибавим, что эта сиротка была самым веселым и счастливым существом в мире, то читатель не удивится тому, что всякий, видевший ее, проникался к ней сочувствием. И точно, она решительно была всеобщей любимицей и, когда находилась среди грубых обитателей замка, производила, по поэтическому выражению самого Аллена, впечатление «солнечного луча, озарившего угрюмое море», – так невольно передавалось окружающим ее радостное и ясное настроение.

Войдя в комнату и увидев лорда Ментейта, Анна улыбнулась и покраснела, а он подошел к ней и ласково пожелал ей доброго утра.

– Доброго утра и вам, милорд, – отвечала она, протягивая ему руку, – не часто мы вас нынче видим в замке, да и теперь, боюсь, приехали вы не с мирной целью.

– Во всяком случае, я не с тем приехал, чтобы нарушать вашу гармонию, Анна, – сказал лорд Ментейт, – хотя в другом месте мое появление и может внести раздор. Мой кузен Аллен теперь нуждается в вашей помощи: утешьте его своей музыкой и звуками вашего голоса.

– Мой избавитель, – сказала Анна Лейл, – имеет все права на мои слабые таланты… Но и вы также, милорд, ведь и вы мой спаситель, и вам я даже больше обязана за спасение жизни, которая сама по себе ничего бы не стоила, если бы я не могла иногда пригодиться моим покровителям.

С этими словами она села на другой конец той скамьи, на которую посадили Аллена Мак-Олея, и, настроив свой клэршах, то есть маленькую арфу около тридцати дюймов вышиной, начала петь, аккомпанируя себе на этом инструменте. Пела она старинную гэльскую мелодию, да и слова были на гэльском наречии и притом очень древнего происхождения; но мы прилагаем перевод их, сделанный Макферсоном-младшим{86}, эсквайром, из Гленфоргена, и, хотя перевод облечен в английские стихи, надеемся, что он окажется не менее точным, нежели знаменитый перевод Оссиана, сделанный Макферсоном-старшим{87}.

1Птицы зловещие, гады ползучие,Филины, совы и мыши летучие,Дайте больному теперь отдохнуть:Целую ночь не давали уснуть…Сгиньте же, скройтесь в развалину мшистую,В плющ вековой или в чащу тернистую,Там притаитесь, прошел ваш черед:Утренний жавронок в поле поет!2Прочь, уходите в берлоги кровавые,Хищные волки, лисицы лукавые,И, уходя, не глядите назад,Если овца заблеет на ягнят;Ниже хвосты опустите пушистые,Быстро минуйте тропинки росистые,Ночь на исходе, алеет восток,Чу!.. раздается охотничий рог.3Тонкого месяца призрак бледнеющийТонет в сиянье зари пламенеющей;Сила бесовская, сгинь, исчезай,Странников в поле с пути не сбивай!Ты погаси свое пламя зеленое,Не заводи их в болото бездонное,Кончилась власть твоя, сумрак пропал,Утренний луч на горе заиграл.4Думы унылые, грешные, темные,Душу окутали, в сон погруженную,Тяжкие грезы, рассейтесь как дым:Солнце вас гонит лучом золотым.Ведьма – тоска, безобразная, злющая,Души людские порою гнетущая,Сгинь, пропади, сатанинская тень!Светел проснулся сияющий день.

По мере того как песня подвигалась вперед, Аллен Мак-Олей постепенно приходил в себя и начал сознавать окружающее. Глубокие морщины, бороздившие его лоб, понемногу разгладились, и остальные черты лица, искаженные внутренней мукой, приняли более спокойное выражение. Когда он поднял голову и сел прямо, его физиономия, продолжая быть очень печальной, утратила, однако, всю свою дикость и злобу; нельзя было назвать его красивым, но в такие тихие минуты его наружность была мужественна, оригинальна и не лишена благородства. Густые черные брови, до сих пор как бы сросшиеся, слегка раздвинулись, а серые глаза, сверкавшие из-под них таким диким и зловещим блеском, смотрели теперь твердо и решительно.

– Слава богу, – проговорил он, подождав с минуту после того, как замерли последние звуки арфы, – моя душа прояснилась… туман рассеялся!

– Кузен Аллен, – сказал лорд Ментейт, подходя к нему, – ты должен благодарить не только Бога, но и Анну Лейл за такую счастливую перемену твоего душевного состояния.

– Благородный мой кузен Ментейт, – сказал Аллен, вставая и приветствуя его почтительно и ласково, – так давно знает о моих несчастных обстоятельствах, что, вероятно, по доброте своей простит, что я только теперь скажу ему: добро пожаловать к нам в замок.

– Мы с тобой такие старые знакомые, Аллен, – сказал лорд Ментейт, – и такие притом близкие друзья, что всякие церемонии между нами излишни. Но здесь сегодня собирается чуть не половина всех горных кланов, а с их вождями, как тебе известно, необходимо соблюдать всевозможные церемонии. Чем же мы наградим нашу малютку Анну за то, что она привела тебя в порядок к приезду Ивена Ду и бог весть скольких еще шапок с перьями?

– Чем он меня наградит? – сказала Анна, улыбаясь. – Да уж не меньше как новой лентой с ярмарки в Дауне.

– С ярмарки в Дауне, Анна? – повторил Аллен печально. – До тех пор прольется немало крови, и, может быть, я не доживу до этой ярмарки; но хорошо, что ты мне напомнила о том, что я давно собирался сделать.

Сказав это, он вышел из зала.

– Если он долго будет говорить в этом тоне, – сказал лорд Ментейт, – тебе придется постоянно держать твою арфу наготове, милая Анна.

– Авось она больше не понадобится! – сказала Анна тревожно. – Этот припадок что-то долго тянулся и теперь должен не скоро возобновиться. Как ужасно видеть человека великодушного и от природы любящего, сраженного такой жестокой болезнью!

Она говорила так тихо и осторожно, что лорд Ментейт подошел к ней и даже наклонился довольно низко, чтобы лучше расслышать ее слова. Аллен вошел так внезапно, что они невольно отшатнулись друг от друга с виноватым видом, будто хотели скрыть от него предмет своего разговора.

Это не укрылось от наблюдения Аллена: он остановился в дверях, и вдруг лицо его исказилось судорогой, жилы на лбу вздулись, глаза выкатились… Но припадок был минутный. Он провел широкой мускулистой рукой по лбу и по глазам, как бы желая стереть с них признаки волнения, и подошел к Анне, неся в руке маленькую шкатулку из дубового дерева с инкрустациями.

– Кузен Ментейт, – сказал он, – будьте свидетелем, что я отдаю этот ларчик со всем, что в нем есть, Анне Лейл. Он содержит несколько украшений, принадлежавших моей покойной матери… Вещи недорогие, как можете себе представить, потому что у жены бедного горного лэрда какие же могут быть драгоценности?

– Однако эти украшения все-таки фамильные, – сказала Анна Лейл, кротко и робко отстраняя ларчик, – не могу же я принять…

– Нет, это моя личная собственность, Анна, – прервал ее Аллен. – Моя мать, умирая, завещала их мне. Зато помимо этого у меня ничего на свете нет, кроме моего пледа да клеймора. Возьми эти вещицы… ведь мне они совсем не нужны… и храни их на память обо мне… если я не вернусь после этой войны.

Говоря это, он открыл ларчик и подал его Анне, добавив:

– Если тут есть что-нибудь ценное, продай их и трать на свое содержание, когда неприятель сожжет этот дом и тебе некуда будет преклонить голову. Но одно кольцо все-таки сохрани на память об Аллене, который за твою доброту и услуги хоть и не мог сделать для тебя всего, что желал, но сделал хоть то, что мог.

Анна Лейл, тщетно стараясь удержаться от слез, сказала:

– Одно кольцо я и возьму от вас, Аллен, в воспоминание о вашей доброте к бедной сиротке, но не заставляйте меня брать остального. Я не могу и не хочу принять такого дорогого подарка.

– Так выбери сама, – сказал Аллен, – быть может, ты и права, что так деликатничаешь. Мое дело обратить остальное в такую форму, которая для тебя будет полезнее.

– Не думайте об этом, – сказала Анна, выбирая из ящика кольцо, показавшееся ей наименее ценным из всех, – поберегите это для своей невесты или для невесты вашего брата… Но, Боже милостивый! – воскликнула она, взглянув на вынутое ею кольцо. – Что же это я выбрала?

Аллен поспешно наклонился посмотреть на кольцо, и лицо его выразило мрачное опасение: на перстне было эмалевое изображение черепа со скрещенными под ним двумя кинжалами. Увидев эту эмблему, Аллен испустил такой глубокий вздох, что у Анны рука дрогнула и выронила кольцо, которое покатилось по полу.

Лорд Ментейт поднял его и подал перепуганной Анне.

– Призываю Бога в свидетели, – сказал Аллен торжественно, – что ваша рука, милорд, а не моя подала ей снова этот зловещий дар. Это траурное кольцо моя мать носила в память своего убитого брата.

– Я не боюсь предвещаний, – сказала Анна, улыбаясь сквозь слезы, – и верю, что ничто исходящее из рук обоих моих покровителей не может принести несчастье бедной сиротке.

Она надела кольцо на палец и, взяв арфу, запела на игривый мотив следующую песенку, бывшую в то время в большой моде и неизвестно какими судьбами пробравшуюся в дикие пустыни Пертшира, прямо с какого-нибудь костюмированного бала при дворе Карла Первого:

Напрасно ты на звезды взор вперил,Мудрец! Не там ищи своей судьбины:Ответ найдешь в среде других светил,Таится он в очах моей Мальвины.Но берегись их долго созерцать!Познав из них веления природы,Рискуешь ты свой разум потерять,А с ним навек лишиться и свободы!

– Она права, Аллен, – сказал лорд Ментейт, – конец этой песни справедливо указывает на то, чем кончаются наши попытки прозревать будущее.

– Она ошибается, милорд, – сказал Аллен сурово. – Хотя вы, так легко относящийся к моим предсказаниям, быть может, и не доживете до их осуществления… Не смейтесь так презрительно, – продолжал он, сам себя прерывая, – а впрочем, смейтесь сколько угодно, все равно скоро перестанете смеяться.

– Твои видения меня не устрашают, Аллен, – сказал Ментейт. – Как бы коротко ни довелось мне пожить, нет того ясновидящего хайлендера, который мог бы заранее знать мой конец…

– Ради бога, – прервала его Анна Лейл, – ведь вы знаете его натуру, он не терпит противоречий…

– Не опасайся меня, – сказал Аллен, прерывая ее, – теперь я спокоен и тих… Что до вас, милорд, – продолжал он, обращаясь к Ментейту, – мои глаза искали вас на полях битвы… там, где жители гор и жители равнин усеяли поле так же густо, как вон те грачи, что сели на деревья. – Тут он указал в окно на группу старых деревьев, покрытую стаями грачей. – Искал я среди них, но не нашел вашего трупа… Потом глаза мои искали вас в куче обезоруженных и связанных пленников… Их притащили к зубчатой стене древней и мрачной крепости… Ружья палят… залпы следуют один за другим… Пленники падают рядами, валятся, как осенние листья… Но среди них вас тоже нет… Дальше воздвигают эшафот… ставят плаху… пол посыпают опилками… готов и священник… он развернул книгу. Тут же и палач со своей секирой… Но и там мои глаза не находят вас…

– Стало быть, мне на роду написано быть повешенным? – сказал лорд Ментейт. – Жаль, лучше бы они не надевали мне петлю на шею, хотя бы из уважения к моему наследственному сану.

Он произнес эти слова довольно небрежно, но не без любопытства и, казалось, ждал, какой на это последует ответ, ибо жажда заглянуть в будущее часто разбирает и тех, кто отрицает веру в предсказания и не признает их возможности.

– Ваш сан, милорд, не подвергнется никакому позору, и вы умрете не постыдной смертью. Три раза видел я, как хайлендер ударял вас кинжалом в грудь… Такова и будет ваша судьба.

– Так опиши мне его наружность, – сказал лорд Ментейт, – тогда я избавлю его от труда исполнять твое пророчество, всадив в него пулю или шпагу, лишь бы плед его не оказался непроницаем.

– Ваше оружие ни к чему не послужит, – сказал Аллен, – а тех сведений, которые вы желаете получить, я не могу сообщить вам, потому что видение каждый раз отвращало от меня лицо свое.

– Ну, так и быть, – сказал лорд Ментейт, – пусть это останется неизвестным. Однако я сегодня с большим удовольствием пообедаю, окруженный пледами, дирками и килтами.

– Может быть, – сказал Аллен. – Быть может, и то хорошо, что вы в состоянии будете наслаждаться этими минутами, которые для меня уже отравлены ожиданием грядущих бедствий… Но повторяю вам, что вот оружие, точно такое оружие, – прибавил он, дотрагиваясь до рукоятки своего кинжала, – будет причиной вашей гибели.

– А между тем, – сказал лорд Ментейт, – посмотри, Аллен, как ты напугал Анну Лейл: ее щечки совсем побледнели!.. Оставим этот разговор, друг мой, и пойдем посмотреть на то, в чем мы с тобой оба знаем толк, а именно посмотрим, как идут наши боевые приготовления.

Они присоединились к Ангусу Мак-Олею и к английским гостям, и в завязавшихся тотчас военных рассуждениях Аллен обнаружил такую ясность ума, верность суждений и точность сведений, которые совсем не вязались с мистическим настроением, проявленным им еще так недавно.

Глава VII

Разгневанный Альбин свой меч обнажит,И вкруг него клан, словно улей, жужжит;А Ранальд бесстрашный и гордый МорейКак раз подоспеют с дружиной своей…Кэмпбел

В это утро замок Дарнлинварах представлял поистине оживленное и воинственное зрелище.

Каждый из вождей являлся во главе своей свиты, которая по численности являла не более как обычную его личную гвардию, непременно сопровождавшую хозяина во всех важных случаях жизни. Тотчас по прибытии вождь здоровался сначала с владельцем замка, потом с другими вождями, с которыми обходился или донельзя дружелюбно и ласково, или с надменной вежливостью, судя по тому, в какой степени дружбы или вражды состояли в последнее время их кланы. И всякий из вождей, как бы ни было ничтожно его относительное значение, требовал, чтобы остальные выказывали ему все знаки почтения, на какие имеет право самостоятельный и независимый князек. Между тем наиболее сильные и могущественные из них, чуждавшиеся друг друга вследствие недавних ссор или исконной распри, считали политичным тем с большей любезностью обращаться с наименее могущественными из своих собратий, дабы, в случае надобности, обеспечить себе в их лице благоприятелей и союзников. Таким образом, это сборище шотландских вождей имело большое сходство со старинными имперскими сеймами, где малейший какой-нибудь фрейграф, владения которого ограничивались каменным замком на голой скале да сотней десятин земли, таскал за собой целый штаб и свиту, требовал себе почетного места в среде имперских сановников и почестей, воздаваемых самостоятельному государю.

Прислуга этих вождей разместилась порознь, насколько позволяли обстоятельства и размеры помещений, но при каждом из начальников оставался его собственный паж, следовавший за ним как тень и обязанный исполнять все, чего бы ни потребовал его властелин.

Вне замка происходила довольно своеобразная сцена. Хайлендеры, пришедшие с различных островов, из горных ущелий и долин, издали глазели друг на друга, кто с мыслью о соревновании, кто с живым любопытством, а кто и с явным недоброжелательством. Но самой удивительной особенностью этого сборища, по крайней мере с точки зрения южан, было состязание музыкантов на волынках. Эти воинственные менестрели, из которых каждый был глубоко убежден как в превосходстве своего племени, так и в чрезвычайной важности своей профессии, сначала исполняли свой пиброх{88}, становясь перед фронтом своего клана. Но потом, по примеру тетеревов, которые, по отзывам охотников, к концу сезона собираются стаями, будучи привлекаемы победным кликом своих собратий, так же и эти музыканты, распустив свои пледы и тартаны на тот же победоносный фасон, как тетерева топорщат свои перья, начали понемногу подходить друг к другу поближе, чтобы доставить соперникам возможность послушать, как они искусны. Подходя таким образом один за другим, почти без перерыва и обдавая друг друга гордыми и вызывающими взглядами, они важничали и наигрывали каждый свою любимую мелодию, извлекая из своих крикливых инструментов такие пронзительные звуки, что, если бы за десять миль оттуда был похоронен какой-нибудь итальянский музыкант, он бы выскочил из могилы и убежал подальше.

Между тем в большом зале замка происходило совещание вождей. Среди них находились и самые значительные из горных начальников, привлеченные сюда кто усердием к интересам короля, а кто ненавистью к возрастающему влиянию маркиза Аргайла, который становился все могущественнее и начинал оказывать невыносимое давление на своих соседей хайлендеров. Этот государственный человек, одаренный большими способностями и облеченный обширными полномочиями, в то же время имел недостатки, возбуждавшие сильнейшее неудовольствие между вождями хайлендеров. Так, его благочестие носило характер мрачный и фантастический, его честолюбие казалось ненасытным, а многие из его подчиненных жаловались на его скупость и скаредность. Необходимо прибавить, что, хотя он был настоящий горец и принадлежал к семейству, которое и до него, и после него было знаменито своей храбростью, носились слухи, что Джиллиспай Грумах[18] был гораздо отважнее, сидя в своем кабинете, нежели на ратном поле. И он, и все его племя были особенно ненавистны Мак-Дональдам и Мак-Линам, двум многочисленным кланам, которые исстари враждовали между собой, но оба одинаково терпеть не могли Кэмпбелов, или, как их называли, Сынов Диармида.

Некоторое время собравшиеся вожди безмолвствовали, ожидая, чтобы кто-нибудь объяснил, зачем они собрались. Наконец один из самых могущественных открыл заседание, сказав:

– Мы созваны сюда, Мак-Олей, для совещания о важных делах, касающихся интересов короля и государства; просим сообщить нам, кто же возьмется изложить перед собранием обстоятельства дела?

Мак-Олей, не отличавшийся ораторским искусством, выразил желание, чтобы эту обязанность взял на себя лорд Ментейт.

Очень скромно, но с большим воодушевлением молодой лорд начал речь. Он сожалел, что не более его известный и опытный человек предложит то, что он имеет предложить. Но раз ему досталась честь излагать собранию свое мнение, он скажет вождям: тот, кто желает сбросить с себя постыдное ярмо, которое фанатизм желает закрепить на их шеях, не должен терять ни минуты.

– Ковенантеры, – говорил он, – уже два раза бунтовали против своего государя; они вынудили от него все возможные льготы, какие только могли придумать; их начальники осыпаны почестями и милостями; потом, когда его величество изволил посетить свою родину и возвращался в Англию, они же торжественно возвестили, что «довольный король приехал от довольного народа»; и после всего этого, без малейшего повода к национальному неудовольствию, вследствие гнусных подозрений, одинаково позорящих особу короля и лишенных всякого основания, они посылают целую армию на помощь английским мятежникам, до которых Шотландии столь же мало дела, как и до военных событий в Германии. И хорошо еще, – продолжал лорд Ментейт, – что поспешность, с которой они выполнили эту изменническую проделку, помешала шайке, захватившей в свои руки управление Шотландией, рассмотреть опасность, которой они тем самым себя подвергли. Армия, посланная в Англию под начальством старого Ливена, состоит из старейших их солдат, из лучших сил того войска, что набиралось в Шотландии во время двух последних войн…