Русский Рокамболь

При этом по ту сторону отгородки царил такой непроницаемый мрак, что ни один из самых зорких глаз не мог разобрать, что там помещается.

Там и сям стояли темные группы людей и тихо беседовали. Женщин было мало.

Прошло около получаса какого-то неопределенного и крайне напряженного ожидания.

Но вот фонарь с рефлектором повернулся, движимый каким-то скрытым механизмом, и лучи упали в пространство, огороженное решеткой.

Ропот пробежал в толпе, и все инстинктивно приблизились к перилам, около калитки которых быстро очутились Трофимов, Кутузов и два Богдановых.

В то же самое время за перилами возник стройно сложенный человек во фраке и в маске.

При его появлении все четыре главных агента вошли в калитку, а сбоку откуда-то в полосу света вступил пятый.

Это был Лепешкин.

Они сгруппировались около человека в маске полукругом, так что один стоял сзади и двое выступали по бокам.

Человек в маске (который, как читатель догадывается, был не кто иной, как Андрюшка) после короткого молчания ровным и громким голосом сказал следующее:

– Сегодня я собрал вас для того, чтобы с этого урочного часа начать наши действия. Но сперва дело это, как и всякое другое, основанное на сплочении многих в безусловное единство, требует роковой и ненарушимой клятвы. Я первый клянусь в том, что буду всегда и везде служить интересам нашего общества, я клянусь и в том, что жажда мести не иссякнет в душе моей ни в каком случае. Отныне я принадлежу вам, точно так же, как и каждый из вас принадлежит не себе, а всем. Я, как инициатор этого дела, предоставляю только себе на собраниях наших роль председателя. Вы должны теперь все поклясться в том, что будете безусловно повиноваться распоряжениям и постановлениям нашего общего собрания, а в случае ослушания и измены провинившийся осуждается на смерть. Вы должны поклясться мне в этом.

И в эту минуту нельзя было не сознаться, что роль начальника могла бы быть при других условиях жизни его назначением.

Он внушал к себе такое невольное чувство покорности, так красивы и спокойны были его властные жесты, такой гордой породистостью дышала вся его фигура! Сотни человек, стоявших перед ним, казались его рабами.

Да и было почти так.

Субъекты эти были настолько забиты и исковерканы жизнью, были так ловко подхвачены на удочку пяти главных, часто – в ту самую минуту, когда порывалась у них последняя возможность к существованию, что, естественно, теперь, вовлеченные в какое-то дело, находящееся под эгидой этого таинственного повелителя, они увидели в нем последний исход и без всяких клятв готовились быть ему безусловно верными.

– Клянемся! – крикнули как один человек все присутствующие.

Когда вновь наступила тишина, Андрюшка продолжал:

– Конечно, клятва еще теснее связывает нас, потому что клятвопреступник ради чего бы и какой клятве ни изменил, он всегда жестоко наказывается судьбою. Есть клятвы, в защиту верности которых даже нет закона, но эти беззащитные клятвы обладают еще большей силой, так как за нарушение их карает сама судьба. Но, откинув даже это, наша клятва уже ненарушима потому, что, я думаю, в среде нас, тут собравшихся, нет ни одного, у которого в душе не кипело бы злобы на своего родителя, не захотевшего стать отцом и бросившего несчастного, беззащитного малютку на произвол судьбы и борьбы за кусок хлеба. Многие из вас чувствуют, что в жилах их течет не та кровь, которая приспособляется к тяжелому труду простолюдина, освоившегося с этим способом заработка путем вековой привычки… Многим не по силам ужасная участь, ведущая их короткой дорогой к болезни и преждевременной смерти. Так разве надо клясться в том, чтобы искренно желать вернуть себе благополучие? А благополучие это может прийти только тогда, когда вы все доверите свои судьбы в мои руки, повинуясь мне слепо и беспрекословно…

Андрюшка умолк и, сойдя с возвышения, быстро прошел в комнату Калиныча. Собрание медленно стало расходиться. Агенты наблюдали.

Для него

Тихо угасла вечерняя заря.

Три дерева стояли погруженные в сон.

Голые ветки их, неподвижно протянутые друг к другу, отражались в большой талой луже, окружавшей их корни, но жизнь уже пробудилась на них в миллионе маленьких черных почек.

Черный лес невдалеке тоже дремал.

Только время от времени спросонья каркала галка или в глубине чащи раздавался какой-то шум, бог весть от чего происходящий.

По извилистому проселку, ведущему к шоссе, которое в свою очередь вело в Петербург, шли двое, мужчина и женщина, оба одетые в крестьянские костюмы. Это были Терентьева и Андрюшка.

Они встретились недавно.

Андрюшка догнал Елену Николаевну…

Они молча подошли к трем деревьям и, перешагнув через узкую часть лужи, уселись на сухой площадке около самых стволов.

Серп месяца бросал свой робкий слабый свет на их лица.

Прекрасное лицо Терентьевой было бледно.

– Елена, – через некоторое время начал Андрюшка, – дела мои очень плохи, проклятый братец преследует меня не на шутку, из пяти моих квартир безопасных осталось только две… А главное… главное – это полное отсутствие денег… Наше общество требует расходов, а денег нет!..

– О, если бы я могла достать! – с тоскою воскликнула Терентьева. – Разве украсть у отца?.. – подняла она вдруг голову, блестящими глазами заглянув в лицо Андрюшки.

– И бежать потом?.. – тихо добавил он.

– С тобой?

– Конечно…

– Хорошо, завтра же у тебя будут деньги… Ну, полно, не смотри же так грустно… У отца в несгораемом шкафу громадная сумма…

– О, если бы это удалось тебе!

– Удастся, – тихо сказала Терентьева.

Так и было решено: она должна была на рассвете принести деньги на одну из квартир.

Вернувшись домой, Терентьева, по обыкновению, солгала, сказав еще не спавшему старику, что она была в театре и там встретила семейство одной из своих подруг по пансиону и поехала к ней ужинать.

Старик удовлетворился этим ответом и вскоре лег спать.

Чутко прислушиваясь из будуара, Елена Николаевна слышала, как вышел из кабинета отца камердинер, приходивший каждый вечер раздевать его. Шаги его, тихо проскрипев по зале, смолкли где-то около людской.

Еще полчаса – и в доме воцарилась мертвая тишина.

– Пора! – сказала сама себе Терентьева, и сердце ее забилось так сильно, что ей казалось, она слышит в тишине комнаты его стук.

Она потушила свечу и остановилась в дверях своей комнаты. На минуту ее взяла нерешительность, не то чтобы нерешительность, она твердо решилась на кражу, но какое-то странное чувство тоски.

Перед глазами ее вдруг мелькнули картины детства, картины беззаветной любви к ней отца, и ей хотелось зарыдать.

Слезы выступили на глаза, и она сжала грудь руками, как бы удерживая готовые вырваться из нее рыдания.

Но вот она глянула в окно, сквозь неопущенные шторы гостиной виднелось то же небо, усеянное звездами, и тот же молодой, но яркий полумесяц.

Она моментально вспомнила, что он говорил ей, и решимость ее окрепла.

– Я должна это сделать для него, – сами собой шепнули ее губы, и она тихо побрела по темной анфиладе комнат босыми ногами, боясь наткнуться на мебель или разбить что-нибудь.

Вот и зала, по другую сторону которой виднелась зеркальная дверь в кабинет.

В большие венецианские окна падал тот же робкий блеск месяца.

Он клетками лежал на паркете, проходя сквозь узоры занавесей…

Ряд зеркал с другой стороны отразил ее крадущуюся фигуру и заставил плечи передернуться судорожной дрожью.

«Я воровка!» – мелькнуло у нее в голове.

А чей-то мрачный, укоризненный голос добавил: «И любовница убийцы».

На мгновение Елена Николаевна схватилась за спинку ближайшего стула и с выражением нечеловеческого мучения на своем прекрасном лице взглянула куда-то вверх, на край люстры, судорожно сжав шелковую обивку спинки.

Но вот она опять двинулась вперед.

Вот беззвучно приотворила дверь, вот она и в кабинете.

Тут пахло каким-то лекарством и сигарой. Терентьева прислушалась и услыхала явственно хриплое, но глубокое дыхание спящего.

В углу блеснул тот самый шкаф, который составлял цель ее путешествия. Но надо было раньше засунуть руку под подушку и достать старый толстый кошелек отца, тот самый, который она помнила с детства.

В этом кошельке лежит ключ, тоже знакомый ей. Его надо взять и им отворить шкаф. Терентьева приблизилась к постели.

Седая лысая голова покойно лежала на подушке.

Она кинула взгляд на лицо с закрытыми глазами, и опять чувство раскаяния шевельнулось в ее душе…

Но раздумывать и колебаться уже было поздно.

Она делала это для него; просунув дрожащую руку под подушку, она вытащила кошель, раскрыла его.

Вот и ключ.

Она подошла к шкафу и, забыв положить обратно кошель, стала отворять его дверцы.

Но отчего дверцы не поддаются? Ведь это тот же ключ? Она знает его… Вот семь бороздок… вот излом… Ага, он с секретом… Боже!! А она не знает этого секрета! Он даже не входит!..

Холодный пот выступил на лбу Елены Николаевны.

Неужели же не удастся?! Она почувствовала, что мысли ее начали путаться.

Какая-то холодная льдинка скользнула под черепом, и от движения ее ей захотелось захохотать, как от щекотки… Она еще раз попробовала ключ, но тщетно!

Тогда случилось что-то страшное. Терентьева с силой ударила в дверцы, кто-то схватил ее за руку. Это был отец, бледный, как полотно его рубахи. Она не выдержала и захохотала, громко, раскатисто, так что эхо этого безумного смеха отдалось во всех комнатах.

– Елена, Елена! – звал ее старик. – Что с тобой?!

Но она продолжала дико хохотать. Из передней раздался топот нескольких ног. Это бежали слуги…

– Отец, – бормотала Елена Николаевна, – пусти меня к нему… Ну, пусти, пожалуйста, он ждет, бедный… Если я опоздаю, он будет беспокоиться…

Старик наконец понял, что дочь лишилась рассудка. Он зарыдал, как ребенок, и стал покрывать ее голые плечи поцелуями отчаяния…

– Дитя мое! – лепетал он. – Очнись!.. Дочь моя, тебе нужны деньги… На! На! Бери их!..

Он бросился к шкафу и отворил его дверцы, думая тем привести ее в сознание…

– Там пусто! – сказала помешанная. – Деньги уже у него… закрой шкаф… он теперь пустой!..

И после короткого молчания, с опущенной головой, она вдруг закричала:

– Пустите же меня!..

И хотела кинуться бежать, но ее схватили две горничные, потом кинулась прислуга и старик.

Вся эта толпа еле-еле могла сладить с нею.

Помешанная отбивалась с нечеловеческой силой.

Она кусалась, била ногами и царапала… Наконец ее удалось поднять на руки и снести в будуар.

Тут ее привязали простынями к постели и послали за доктором.

Старик, дрожа, в одной рубашке, громко рыдал.

Несмотря на все то, что совершилось, он все еще не верил в помешательство дочери. Дрожа и всхлипывая, он продолжал спрашивать ее, куда она хочет идти.

– К нему… к нему… Разве ты не знаешь его, отец?

– Кого?

– Жениха моего… Андрея… графа Радищева?..

Старик отшатнулся при этом имени и разом понял все…

Он теперь припомнил и историю с форточкой, и все ее таинственные отлучки. Он понял, что дочь его не прерывала отношений с негодяем и для него же, по его наущению, сегодня хотела обокрасть отца…

Но странно, как и у многих снисходительных родителей, у него не было в эту минуту никакой злобы против нее.

Вся ярость его адресовалась к негодяю, похитившему честь его дочери.

И чувство это было так сильно, что старик даже в эту минуту отчаяния прибег к хитрости…

Его теперь занимала одна мысль – поймать злодея.

– Ты хочешь идти к нему? – спросил он.

– Да, да, пусти… я ему снесу деньги из шкафа…

– Но где же он живет?..

– О, далеко!

– Где?

– В Н-ой улице, дом номер восемь… надо хоть послать ему деньги… Отец, ты такой добрый… сходи к нему…

– Хорошо, я схожу к нему сейчас! – грозно крикнул старик и выбежал из комнаты дочери, велев сторожить ее как зеницу ока и задержать до него доктора.

Он, не теряя ни минуты, полетел в полицию, потом раздумал и, вспомнив о графе Павле Радищеве, с какой-то сладкой яростью решился привлечь и его к этому делу, так близко его касающемуся.

Лицом к лицу

В квартире графа Павла все уже спали, когда раздался сильный и отрывистый звонок с черного хода.

Прислуга, кинувшаяся отворять, увидела беспорядочно одетого старика, задыхающимся голосом потребовавшего сейчас же видеть барина по очень важному делу.

Лакей, побежавший докладывать, в темном коридоре столкнулся с самим барином.

– Что такое?! – в тревоге спросил он.

– Старик какой-то, ваше сиятельство, хочет видеть вас…

– По какому делу?

– По делу о двойнике вашем, – громко крикнул Терентьев и бросился в коридор. – Пойдемте скорей куда-нибудь в комнату, где я могу рассказать вам все, что произошло сейчас. А произошло очень важное… Моя фамилия Терентьев… Негодяй, двойник ваш, в наших руках, не надо только терять времени.

И старик, задыхаясь и захлебываясь слезами, сообщил о всем происшедшем, а также и данный ему помешанной дочерью адрес.

Выслушав, Павел бросился одеваться и через несколько минут, успокоив графиню, ехал уже со стариком на извозчике в помещение своих агентов.

Там он разбудил всех и велел ехать в полицейский участок, куда приказал явиться и своим людям.

Через полчаса в участке собралось человек тридцать пять.

Решено было до известного пункта ехать на извозчиках, попадающихся на пути, а оттуда тихо пройти пешком до самой квартиры злодея.

Терентьев всю дорогу, рыдая, проклинал Андрюшку и просил позволить ему убить его.

Павел не отвечал ему ничего, очевидно погруженный в свои тяжелые думы.

Лицо его было бледно, брови нахмурены.

Теперь он был так похож на своего двойника, что самый опытный физиономист затруднился бы отличить одного от другого…

Ужасный час уже истек.

Настороженный сидел Андрюшка в своей последней квартире, которая обстановкой теперь напоминала ему времена жизни у сапожника.

Он не зажег огня и, облокотившись на подоконник, не сводил глаз с жерла грязных ворот, из которых должна была прийти она.

В душе его росло какое-то тяжелое и грозное предчувствие.

Несмотря на то что ничего особенного, кроме пропажи двух квартир и безденежья, которое легко могло быть пополнено, не случилось, в душе своей он уже не чувствовал прежней жажды жить, а вместе с этим и прежней энергии.

Минуты шли, и предчувствие возросло до ужаса.

Да и немудрено. Теперь на карту была поставлена не его собственная безопасность, не собственная жизнь, а той, которая была в миллион раз дороже всего этого.

В любви Андрюшки к Терентьевой было что-то такое, что он и сам не мог определить словами.

Когда он бывал с нею, в душе его затихала злоба и путь преступлений не казался уже таким заманчивым.

Он шел по нему только потому, что другого пути ему не было.

Андрюшка начал слабеть под влиянием ее очарования и не жалел об этом.

Теперь, по прошествии часа после условленного срока, с ужасом глядя в окно, он проклинал и деньги, и свой совет, холодея при одной мысли, что, быть может, погубил любимую женщину. Прошло еще несколько минут, и ужас охватил его со всей своей силой.

Он распахнул окно и хотел освежить пылающую голову, и вдруг… Что это такое?! Во двор вошла толпа людей. Они идут прямо к его квартире, а впереди… кровь застыла в его жилах, впереди шел Павел рядом с Терентьевым…

Бледные лучи месяца падали на лицо старика, оттеняли его горбатый нос и серебрились в белой бороде. Андрюшка хотел отскочить от окна, но не мог двинуть ни одним мускулом.

Так бывает во сне, когда видишь чудовищный кошмар.

Вот все вошли в тень, отбрасываемую стеной, и скрылись в подъезде.

Один скачок из окна – и он свободен.

«Но что с ней?» – мелькнуло у него в голове, и совершенно нечаянно он задел ставень рукой.

Стекло звякнуло, и взоры тех, которые еще не успели войти в подъезд, устремились на него. Толпа как бы оцепенела. Он, тоже оцепенев, глядел на нее.

Но вот раздался шум, несколько человек отделились, кто-то бросился к окну, и одновременно с треском вылетела входная дверь. Андрюшка отскочил в угол и инстинктивно, по старой привычке, опустил руку в карман, где лежал револьвер.

В голове его вертелся вопрос: «Если эти люди здесь, то где же она? Что с ней?!»

Больше ни о чем он не думал.

И Павел, с револьвером в руке, первый вошедший в комнату, где он прижался к углу, и Терентьев, что-то кричащий толпе, – все было так нелепо, почти смешно.

«Где она? Что с нею?» – задавал он себе вопрос.

И вдруг он услыхал слова неистовствующего старика:

– Ага!.. Негодяй, убийца… Ты научил ее обокрасть меня… и довел до сумасшествия… Она сошла с ума, злодей! Знай это… Вяжите его!.. Дайте мне пистолет!..

Дальше Андрюшка не хотел ничего ни видеть, ни слышать… Он все понял: она не сумела украсть и лишилась рассудка. Он улыбнулся, поднес дуло к виску, выстрелил и как сноп упал около печки.

При трупе Андрюшки найдены были очень интересные бумаги.

Из содержания их выяснилось в полной подробности его главенство над составляющейся шайкой, а также место сборищ и имена соучастников.

Кроме этого, найдена была целая пачка печатных циркуляров, заключавших в себе требование денег, сопровождающееся угрозами.

Разгром

Ровно в полночь в портерную близ «Паутинника» вошел человек в грязном и оборванном платье мастерового. Он был слегка пьян.

Грузно опустившись на стул, он потребовал кружку пива и юмористический журнал.

Это был не кто иной, как Кустарников.

Его задачею теперь было захватить сборище «Паутинника» в полном его составе.

Все было тщательно подготовлено, и агенты размещены были в соседних домах и торговых заведениях.

Из совершенно черного неба накрапывал мелкий дождь.

Иногда брызги его подхватывал порыв ветра и с силою бросал в лицо прохожих, в окна и стекла фонарей, пламя которых вздрагивало, как в лихорадке.

В «Паутиннике» было темно, только из щели комнаты Калиныча прорывалась тонкая полоска света.

Там за столом, уставленным самоваром, кофейником и чашками, восседал он, супруга его и Лепешкин.

Толстая женщина, по обыкновению, с идиотской методичностью прихлебывала дымящуюся черную влагу, непостижимо ловко держа полное блюдечко неуклюжими мясистыми пальцами.

Лепешкин и Калиныч беседовали.

– Да, его дела, кажется, пошатнулись, – говорил первый, очевидно продолжая давно начатый разговор. – Вчера я оставил его ожидающим свою дульцинею, которая должна была ему принести деньги… Не знаю, принесла ли… Но если не принесла, то дело плохо. У него нет ни гроша. А на сегодняшнем собрании надо раздавать жалованье…

– Извернется как-нибудь, – флегматически отвечал Калиныч, – этот малый не такой, чтобы не извернуться, я уж его порядочно давно знаю…

– Конечно, он человек деловой, – отвечал Лепешкин, – но у всякого дельца есть своя счастливая звезда, без которой он ничего не может поделать…

– Это точно…

– Вот я и боюсь, не погасла ли уж звезда его…

– А вот увидим… Посмотри-ка, как будто кто-то в двери постучался?

Лепешкин встал и вышел в темную залу. Там он долго прислушивался и, убедившись, что никто не стучит, вернулся назад.

– Нет, никого нет, – сказал он, садясь на стул и протягивая руку к стакану с пивом, но в это время стук раздался в противоположном конце залы, там, где была потайная дверь и ход, ведущий на соседний пустырь, прежде бывший барским садом. Еще и теперь там сохранились следы аллеек и широкие пни давно срубленных гигантов.

Калиныч и Лепешкин несколько секунд глядели друг на друга испуганными глазами.

– Постой-ка, – сказал Лепешкин, – я погляжу, что это значит…

И, сказав это, он углубился в тьму залы, в ту сторону, где был потайной ход.

Калиныч слышал, как щелкнула секретная пружинка, как вслед за тем скрипнула ржавая петля двери, и вдруг… Вся кровь застыла в его жилах. Своды «Паутинника» огласил отчаянный крик Лепешкина и шум уже молчаливой, но упорной борьбы.

Калиныч как стоял в дверях своей комнаты, так и застыл.

Супруга его продолжала мирно попивать кофе, и временами было слышно ее смачное прихлебывание.

Наконец Калиныч опомнился, как бы сообразив, в чем дело, и в один прыжок очутился около сундука. Тут он выхватил толстый сверток засаленной сахарной бумаги и, вырвав блюдечко из рук жены, хрипло шепнул ей:

– Дура!.. Спасайся!! Кажется, полиция!..

Затем, потушив лампу, оба супруга тихо поползли вдоль стены залы к выходу, ведущему на двор. В другом конце уже раздавались шаги и голоса.

– Не сопи так!.. Проклятая бочка! – шепнул Калиныч своей благоверной.

Та затаила дыхание.

Наконец стена, казавшаяся супругам бесконечной, кончилась, и они очутились около двери.

Калиныч беззвучно вложил ключ, дверь распахнулась – и второй крик огласил стены мрачного притона.

На этот раз вскрикнул Калиныч, носом к носу столкнувшийся с полицейским, за которым виднелись еще фигуры.

– Берите его! – крикнул полицейский, и в один миг тучные тела супругов были обмотаны веревками.

Находясь в каком-то отупении, Калиныч не заметил при тусклом свете фонаря, что на дворе виднелась еще большая толпа, среди которой кучкою стояли связанные люди; он даже не взглянул туда, несмотря на то что это все были его сотоварищи, пришедшие на сегодняшнее собрание. Не заметил он, когда от него увели куда-то вдаль его супругу, но дикий вопль вырвался у него из груди, когда рука агента вытащила из бокового кармана его долгополой купеческой чуйки заветный сверток сахарной бумаги.

Через минуту его присоединили к толпе связанных людей, в числе которых он увидел знакомые лица, а вслед за тем привели и связанного Лепешкина. Бледное лицо последнего выражало какую-то озлобленную муку.

Его поставили между Калинычем и угрюмым Кутузовым, но он даже не удостоил их взглядом и глядел куда-то вверх, на темный силуэт крыши, на углу которой висела половина водосточной трубы.

Лепешкин прекрасно понимал, что, вероятно, Андрюшка пойман, но он не подозревал его в измене, а предполагал, да так оно и было на самом деле, что бравый атаман мертв и что все находившиеся при нем бумаги обнаружены.

Это была тоже суровая, озлобленная натура, в темном прошлом своем почерпнувшая только одну силу: ненависть…

Вместо эпилога

Однажды на одной улице произошел маленький скандальчик, привлекший внимание публики.

Дело в том, что на извозчике ехали господин в лощеной шляпе и дама.

Ехали они очень прилично и, казалось, очень мирно разговаривали.

Но вдруг дама дала своему кавалеру пощечину, вследствие которой шляпа свалилась, и, остановив извозчика, господин побежал поднимать ее.

Подняв, он тщательно обтер ее обшлагом, прехладнокровно оглядел и, убедившись в ее чудесном спасении от порчи, накрыл голову.

Потом он торопливо вернулся к дрожкам, в которых, повернувшись назад, ожидала его дама, сел рядом с ней, и дрожки покатились дальше.

Смеющаяся и отчасти удивленная толпа стала расходиться, оглядываясь на удалявшегося извозчика в надежде, что через несколько шагов пикантный скандальчик вновь даст пищу их любопытству, но парочка ехала совершенно спокойно, и только заметно было, что говорила одна дама, а господин в лощеной шляпе грустно опустил голову и слушал ее назидания, глядя куда-то вдаль.

Путешественники эти были не кто иные, как Алешка Колечкин и испоконная сожительница его Маринка.

Собственно, что было причиной возникшего так внезапно недоразумения, рассказывать не стоит, потому что поводом к подобному недоразумению могло послужить все, не исключая и самой привычки награждать время от времени друг друга оплеухами и таской за волосы, но несравненно интереснее, как случился тот факт, что эти враги, решившие быть непримиримыми, вновь находились в такой близости. Это объясняется очень просто.

Одно время Маринка разошлась с Колечкиным, но потом, когда все «дела» были окончены и она получила за некоторые поручения от графа Радищева значительную сумму денег, она задумала вновь сойтись со своим покинутым другом.

Была ли это сила долголетней привычки, или господин Колечкин внушал ей действительное чувство, но факт тот, что Маринка употребила все старания, чтобы найти его.

Она справилась у дворников старой квартиры. Те ей сказали, что господин Колечкин выехал из квартиры и переселился за город.

– Нет, этот мерзавец за город не поедет, – бормотала Маринка, идя по улице и размахивая красным зонтиком, – этот негодяй где-нибудь тут, только скрывается без паспорта… Животное это, наверно, ухаживает за какими-нибудь женщинами и водит с ними компанию… О, как я проучу его, мошенника!.. Я непременно найду его… потому что теперь знаю, где искать…