Русский Рокамболь

– Зачем же вы вышли из квартиры?

– Чтобы взять извозчика и ехать к господину Кустарникову с просьбой об ограждении меня частью от того, что со мной сейчас случилось, а главным образом от посягательств этого негодяя на мою жизнь… Я не хотел терять ни минуты…

– Кустарников я и есть…

– Тем лучше для меня, вы должны послать сейчас на квартиру баронессы и убедиться в том, что это именно я, а не он… Потрудитесь развязать меня…

– Извините, пока я не получу ответа от баронессы, я не могу сделать этого.

– Но я один против всех вас.

– Это ничего не значит… Будьте терпеливы… Если вы действительно то лицо, коим себя именуете, мы принесем вам полное извинение в нашей ошибке.

Затем дверь затворилась, и агент вышел.

Павел с замиранием сердца стал прислушиваться к глухому стуку входной двери, раздававшемуся где-то вдалеке.

Он был уверен, что все сейчас объяснится и его выпустят, но тем не менее к горлу его стали подступать нервные рыдания.

Ряд страданий, которые он вынес от этой игры или, вернее сказать, насмешки природы, окончательно расстроил его нервы.

Одну минуту ему хотелось даже умереть тут же, на этой грязной койке, потому что в будущем не предвиделось конца этим ошибкам и посягательствам на его жизнь.

Бог весть когда его еще поймают, да и поймают ли? Очевидно, это человек дьявольской энергии и смелости.

С ним бороться не легко.

И вдруг ярость проснулась в юноше.

Он сделал такое сильное движение, от которого затрещали опутывающие его два чьих-то кушака.

– О! – пробормотал он. – Если бы в эту минуту я увидел его, с каким удовольствием я бы застрелил его как собаку…

Но в это время дверь отворилась, и в комнату вбежала Петрова и за ней ее отец и графиня. Все трое в ужасе воскликнули:

– Это он!

– Это он!

– Это он!

– Приглядитесь сперва, – холодно сказал неумолимый агент.

– Он, он! Это мой сын, – закричала графиня. – Вспомните, что я была посажена в сумасшедший дом за то, что отказалась признать его двойника!

– Развяжите графа! – сказал агент. – Теперь ясно, что злодей еще на свободе. Мы извинимся, но я думаю, это лишнее, так как граф слишком рассудительный человек, чтобы не понять, что мы тут ни в чем не виновны.

Колечкин трусит

Несмотря на то что Колечкин сделался теперь почти богачом, по крайней мере, так ему казалось, он сильно беспокоился за свою шкуру.

Колечкина всюду преследовала мысль о его недавнем друге. Он ему мерещился в каждом прохожем, а раз, когда он значительно подвыпил, он принял за Андрюшку даже Марину, которая, однако, тотчас же сумела разубедить его парою здоровых оплеух.

Жил теперь господин Колечкин в самой модной части Петербурга и занимал прекрасно меблированную квартиру, на прочность замков которой обращено было главное внимание.

Из Марины вышла очень эффектная дама.

Ее богатые наряды доставили ей уже несколько обожателей, до которых Колечкину было слишком мало дела, потому что мысль о поимке бывшего приятеля занимала все его помыслы.

Несколько раз он давал полиции довольно нелепые советы, но вот однажды ему пришло на мысль завести особых двух агентов, которые бы, каждый по очереди, дежурили около дома Терентьева.

Колечкину казалось почему-то, что отношения Андрюшки с дочерью миллионера не порваны и что он, во всяком случае, посягнет на возврат себе потерянного состояния.

– Такова уж его натура, – говорил сам себе Колечкин, шагая по своему кабинету.

Но, кроме всех прочих соображений, его пленяла поимка Андрюшки довольно солидным кушем, назначенным за нее баронессою фон Шток.

Насчет караульных около дома Терентьева дело было решено, и на другой же день первый, который пошел туда, принес ему странную новость, что в окно барышни, дня четыре назад, влез кто-то по водосточной трубе и удрал по черной лестнице.

– Он! – воскликнул Колечкин, вздрогнув всем телом.

– Кто это-с он? – полюбопытствовал караульщик.

– Да тот, про которого я и говорил тебе.

– Ага! Тот ловкач!

– Ловкач! – задумчиво повторил Колечкин. – Уж такой ловкач, что другого и сыскать, братец, трудно.

И потом, походив немного из угла в угол молча, вдруг сказал:

– Стало быть, она в стачке с ним, как я думал. Отлично, надо об этом предупредить Кустарникова.

И, не сказав больше ни слова, он уехал из дому.

Кустарников принял его сперва довольно сухо, но потом, когда Колечкин рассказал, в чем дело, понял, что сообщение его далеко не пустячно.

Во всяком случае, надо было арестовать Терентьеву.

– Ну а если это не он? – спросил агент, серьезно взглянув на своего собеседника.

– Он, он, я вас уверяю, что это он! Кому же больше быть, кто бы мог решиться на такие отчаянные штуки?

– Так вот, для первого дебюта, как подручному моему, поручаю вам проследить, он ли это или не он…

Колечкин замялся.

Агент поглядел на него с презрением.

– Если вы хотите стать действительно агентом, – еще серьезнее глядя на Колечкина, сказал он, – то робость и личные интересы надо позабыть. Наше дело такого рода, что кроме служения ему человек должен отказаться от всего.

– Но он меня сразу узнает и убьет, – пролепетал Колечкин.

– Как вы наивны! Переоденьтесь, загримируйтесь, разве у вас в руках мало средств, чтобы стать неузнаваемым.

– Тогда, пожалуй, я попробую. Могу я нарядиться солдатом какого-нибудь полка?

– Хоть офицером…

– Тогда хорошо.

– И заметьте, я предлагаю это дело вам потому, что вы ближе всех знаете его. Вы даже, я думаю, можете узнать его и переодетым.

– Ох, – удрученно сказал Колечкин, – и он меня тоже!..

Приехав домой, он, однако, решил не подвергаться опасности лично, а послал своего второго агента познакомиться с кем-нибудь из слуг Терентьева и, пообещав ему хорошее вознаграждение, привести к нему на дом.

Агент исполнил приказание в точности.

Он привел старшего дворника, состоящего в большой дружбе с Иваном, лакеем старого барина, который в свою очередь состоит в самых интимных отношениях с Катериной, горничной барышни.

«Хорошо бы залучить, – подумал Колечкин, – да ее не перекупишь, она, пожалуй, так закуплена, что и меня самого купить может».

Свидание

На другой день после посещения Терентьевой, около десяти часов вечера, Андрюшка ожидал ее у входных дверей Варшавского вокзала.

Теперь это был почтенный господин с седыми баками, в темных, с золотой оправой очках и цилиндре.

Он зорко оглядывал каждую входившую женщину и по временам бросал взгляд на часы, установленные над кассой.

Минутная стрелка переползла одиннадцать, а часовая приблизилась к тонкой цифре десять.

Вот они сравнялись, вот часы прозвенели звуком колокольчика, а ее все не было.

Солидный господин невольно выразил беспокойство, он вышел из вокзала и, остановившись на ступеньках, стал так же пристально вглядываться во всех подходивших и подъезжавших.

Стояла холодная лунная ночь. Месяц катился по гребню гигантской тучи, серебря ее края, то скрываясь за выступом, то повисая над пропастью.

Но ни среди подъезжавших, ни среди пешеходов ее не было. В душу Андрюшки впервые запало какое-то странное чувство, это было что-то вроде тоски. Между тем Елена Николаевна в этот самый момент только что выезжала из дому, задержанная объяснением с отцом.

Еще вчера, когда ушла из его дома полиция, явно намекая на амурную шалость его дочери, он, совершенно смущенный, прошел сперва в свой кабинет, а потом, когда в доме все затихло и только прислуга перешептывалась в разных отдаленных углах на тему необыкновенных событий этого проклятого дня, он тихо вышел из кабинета и прошел в будуар.

Елена Николаевна о чем-то оживленно беседовала с Катей. Старик вошел невзначай, и обе женщины слабо вскрикнули, заметив его на пороге беззвучно отворившейся двери.

– Выйди вон! – строго сказал старик горничной, а когда та, шуркнув платьем, скрылась, лицо его приняло смущенный, почти виноватый вид.

И было отчего.

Дочь глядела на него прямо в упор строгим и надменным взглядом, власть которого над собою он уже признал давно.

– Что это, Елена, такое делается у тебя тут… – начал было он, чувствуя необходимость сказать хоть что-нибудь.

– То, что нравится мне, – нагло отвечала дочь, – стало быть, то, что нужно.

И потом вдруг, схватив старика за руку и потрясая ею, быстро заговорила, с бледным лицом и сверкающими глазами:

– Вы хотите знать, влезал ли кто-нибудь ко мне в окно? Да, влезал. Вы, может быть, спросите кто? Он – тот, с кем мне не удалось повенчаться сегодня…

– Господи Иисусе! – пробормотал старик, свободной рукой закрывая лицо. – Этот негодяй, этот убийца… этот двойник…

– Что же вы хотите от меня? Я люблю его, кто бы он ни был…

– Елена!

– Я люблю…

– Дитя мое…

– Уйдите и вспомните о моей матери. У меня ее кровь… Если я люблю…

Старик схватился за край туалета, опрокинул флакончик с духами и, шатаясь, вышел за дверь.

На другой день он не виделся с дочерью. Он уехал с самого утра, но к вечеру, когда старый лакей доложил ему, что барышня собирается ехать куда-то, в потухших глазах его вспыхнула отчаянная решимость и он быстро пошел в будуар дочери.

Елена Николаевна стояла перед трюмо в накидке и шляпке, окутывая голову черной шелковой вуалью.

– Куда ты?!! – крикнул старик, но в голосе его вместо грозы прозвучало отчаяние.

Под вуалью раздался хохот, старик сделал шаг и, схватив дочь за руку, твердо проговорил:

– Я велю запереть двери и не пускать тебя.

Вуаль откинулась, и на него взглянули с бледного лица два злобно сверкающих глаза.

– Вы велите запереть двери? Ха-ха-ха! Это наивно! Вы?.. Ха-ха-ха!

Старик, недавно полный решимости, опять потерялся, и только одна мысль ярко озарила его голову: «Как она похожа теперь на мать!»

Однажды с нею там, в Париже, была у него ревнивая сценка. Она хотела бросить его и точно так же стояла пред ним с пылающими глазами и с откинутой черной вуалью.

– Скажи же, по крайней мере, куда ты идешь? – спросил старик. – Посмотри, ведь уже без десяти минут десять.

– Мне надо, – сказала Елена Николаевна и хотела пройти мимо старика к дверям.

Но старик оттолкнул ее, упал на колени и зарыдал.

– Елена, пощади меня на старости лет, не позорь моих седин, да кроме всего ты же знаешь, как я люблю тебя, как ты дорога мне.

Катя, находившаяся за драпировкой, смотрела на эту сцену глазами, полными слез…

Ей показалось обращение госпожи ее со стариком уж чересчур наглым.

– Ты идешь, наверное, к нему, – продолжал старик, вставая с колен, – но ведь его ищут, его свобода уже оценена, его травят как зверя, а ты хочешь стать с ним на одну доску, подвергнуться, быть может, тоже аресту, суду и позору…

– Да, я этого хочу, – строго сказала девушка, – и будьте уверены, не променяю никакую жизнь на его любовь… Что делать, такова, видно, уж судьба. Он незаконнорожденный, я тоже, мы – товарищи.

– Лена!! – в ужасе вскричал старик.

Но Елена Николаевна молча отстранила его и прошла в залу.

Старик зашатался и упал на руки подбежавшей вовремя Кати.

Наконец-то Андрюшка заметил быстро приближающегося извозчика и в санях его черную женскую фигуру.

Он сразу почувствовал, что это она.

Говорят, между влюбленными такой контакт – факт довольно обыкновенный.

Когда извозчик подъехал, он кинулся отстегивать полость и успел шепнуть:

– Это я!

Елена Николаевна не удивилась метаморфозе, она ожидала ее.

Под руку вошли они в вокзал, а так как двери на платформу были уже открыты, они прошли туда и, пройдя ее всю, остановились на пустынном конце ее, где торчал подъемный кран и виднелся спуск на полотно.

Сигнальный фонарь, прикрепленный к шесту, служил тут единственным освещением, но яркая лунная ночь не нуждалась в нем.

– Вот для чего я позвал тебя, – оглядевшись, сразу заговорил Андрюшка, – мне долго оставаться с тобою нельзя, потому что любовь моя к тебе требует от меня, чтобы я не сидел сложа руки. Вот что я теперь задумал, теперь, когда все мои прошлые планы порушились, я хочу переменить род моей мести или, вернее, расширить план ее. Я наберу людей для моей мести, таких же отверженных и обиженных, как и я…

– И как и я тоже… – тихо добавила Терентьева.

– Как?!

– Я тоже незаконнорожденная, только уже удочеренная.

– Это другое дело.

– Все равно, я уже два раза была оскорблена со стороны искателей моей руки, когда они узнавали о моем происхождении, и только ты не погнушался, впрочем, потому, что это ты…

Андрюшка скрипнул зубами:

– Когда ты услышишь о бароне фон Зеемане, знай, что это я. С этим бароном ты познакомишься в обществе, а пока мы должны надолго расстаться… вплоть до дня встречи, определить срок которой я точно еще не могу. Потом ты станешь моей женой, и уж этому браку не помешает ничто. Я задумал новый план, еще смелее и отчаяннее прежнего, но он лучше выполним, чем первый… Поцелуй же меня в последний раз… до нашей первой новой встречи, и я буду всегда чувствовать на своих губах этот поцелуй…

И вдруг ловким движением юноша сорвал разом и шляпу, и парик, и баки, и очки и снова при ярком блеске луны предстал тем же чарующим красавцем, один вид которого с первой минуты наполнил сердце Елены Николаевны такой дикой, всепоглощающей страстью. Она откинула вуаль, и они слились в долгом, долгом поцелуе.

Страшная встреча

Несколько дней спустя двое прохожих столкнулись около фонаря пустынной улицы, и один из них, схватив другого за горло, выхватил револьвер.

– Ага, ты опять на моем пути! – воскликнул тот, который держал за горло.

Второй испускал хрип.

Но, однако, прежде чем рассказать про развязку этой сцены, мы объясним, кто такие ее действующие лица.

После того как во второй раз граф Павел Радищев был схвачен вместо своего двойника, в душе его выросла решимость так или иначе покончить с отравителем своего спокойствия.

И он решился идти навстречу опасности, ежеминутно готовый к обороне.

Для этой цели, то есть ради встречи с двойником своим и незаконным братом, он стал нарочно посещать самые глухие улицы.

Имея в кармане всегда два револьвера, он твердо надеялся на случайность и ее счастливый исход.

Об этом решении и таинственных прогулках он, конечно, не сообщил ни невесте, ни матери, ни баронессе фон Шток, у которой он теперь жил.

И вот однажды, идя от невесты домой далеко за полночь, он выбрал нарочно самую пустынную улицу.

Надежда на фатальную встречу не покидала его.

На этот раз он шел, однако, против обыкновения погруженный в размышления, совершенно далекие от искомой опасности. Он думал о близости дня свадьбы и о том, какая славная и редкая девушка его невеста.

Как тепло говорили они сегодня о будущем, как много сулило оно им теперь счастья, если бы не облако этого двойничества. «И что ему теперь нужно от меня? Неужели заместить меня собою? Но в настоящее время это невозможно, главное (о, если бы он знал!), невозможно потому, что я отметил себя».

И действительно, на другой же день после истории в участке граф Павел, вернувшись домой, вдруг набрел на следующую оригинальную мысль. Запершись в комнате, он наколол на груди свое имя, и притом такими витиеватыми буквами, с которыми могла конкурировать только каллиграфическая виньетка.

Затем он впустил в свежие наколы тушь и тем сделал надпись вечной.

Дня через два, когда общий вид раны мог считаться прочным, он отправился к фотографу и, рассказав ему обо всем подробно, просил снять фотографию и тогда только, по возвращении домой, рассказал всем о своей выдумке.

Этим, по крайней мере по его мнению, он мог раз и навсегда в случае недоразумения разрешить вопрос о двойничестве.

И вот когда он шел по пустынной улице, около фонаря кто-то схватил его за горло и сжимает сразу так, что у него мутится в глазах.

Потом горло его выпускается, и взамен этого прямо ко лбу приставляется холодное дуло револьвера.

Он не теряет, однако, присутствия духа, опускает руку в свой карман и, тоже выхватив револьвер, моментально приставляет его ко лбу противника, одновременно осознав, что этот противник, хотя по виду и ничего не имеющий с ним общего, тем не менее он.

На несколько секунд оба врага впились друг в друга глазами и как бы оцепенели.

– Опусти револьвер, – первым сказал Павел Радищев, – и скажи мне, что тебе от меня надо, неужели только одной моей смерти?

Андрюшка, подчиняясь повелительному и смелому голосу юноши, исполнил его приказание. Оба револьвера опустились разом.

– Чего я хочу? – глухо спросил Андрюшка. – Изволь, я тебе скажу, но отчего ты не спрашиваешь у меня, кто я такой?

– Я догадываюсь безошибочно.

– То есть?

– Ты Андрей Курицын, мой двойник и брат, я вижу даже при свете фонаря следы грима на твоем лице…

– Ты угадал, это я.

– Да, я угадал это и потому еще, что ты бросился на меня, тогда как никому, кроме разве разбойника или вора, это не пришло бы в голову, но тебя я считаю просто обиженным человеком, брат…

– Что? Что ты сказал? Повтори! Ты, кажется, назвал меня братом… Ты, кажется, смеешься надо мной, граф, или, может быть, трусишь и хочешь подкупить меня этим обращением?

Павел презрительно улыбнулся:

– О, если тебе нужна моя жизнь, отойди на пять шагов и давай стреляться… по правилам дуэли, но только помни одно, что смерть моя не принесет тебе счастья, я сам себя отметил так – отметка эта известна всем меня окружающим, – как ты не сможешь подделать… помни это. Теперь мы двойники только по лицу, но для каждого всегда найдется полнейшая возможность различить нас. Наконец, твой сообщник, наш отец, умер в заключении. Он перочинным ножом перерезал себе горло…

– Все это меня мало касается, – мрачно перебил Андрюшка, – я оставил уже мысль об извлечении выгоды из нашего сходства… У меня теперь другой план… Если я схватил тебя за горло и готов теперь сейчас же убить, то ради того, чтобы избавиться от тебя, как от врага своего, который будет меня преследовать… Если же ты поклянешься в том, что ты лично оставишь свои попытки уничтожить меня, я тебе клянусь в том, что я больше не стану на твоей дороге…

– Мне жаль тебя, – тихо сказал Павел и, повернувшись спиной, прибавил: – Клянусь!

Затем он быстро скрылся во мраке, между двух тусклых и далеко отстоящих друг от друга фонарей.

Андрюшка долго в угрюмом раздумье глядел ему вслед.

На душе его было смутно. Последние слова брата и оскорбили, и тронули его.

Теперь впервые он почувствовал, что этот удаляющийся человек не совсем чужой ему, точно так же, как и тот заключенный, зарезавшийся в тюрьме, которого Павел только что назвал их отцом.

Но вдруг глаза юноши вспыхнули прежним зловещим огоньком, и это было в ту минуту, когда в порочной душе его угасла навсегда последняя искорка добра. Он нахлобучил шляпу и быстро пошел в сторону противоположную той, куда скрылся Павел.

«ГУЛЬ-ГУЛЬ»

Расставшись с Павлом, Андрюшка прошел длинный забор и остановился на углу двух пересекающихся улиц, у ворот громадного каменного дома.

Напротив светились окна мелочной лавочки, и в полосе света, бросаемого ими, виднелась мирно беседующая группа, состоящая из двух дворников.

Андрюшка пристально поглядел на эту группу и вдруг быстро юркнул в ворота, около притолоки которых из овчинного тулупа, накрытого шапкой, раздавался сильный храп.

Во дворе он свернул налево и стал подниматься по темной лестнице, освещая путь спичками. На площадке пятого этажа он пригляделся к номеру, написанному прямо на верхней притолоке мелом, и стукнул в дверь раз, потом два раза. Дверь отворилась сперва на цепочку, и в щель высунулась голова старой, сухой, как жердь, женщины.

– Што надо? – спросила она.

– Гуль-гуль! – отвечал Андрюшка.

Цепочка моментально слетела, и дверь широко распахнулась перед ним.

Андрюшка вступил в темную переднюю, от которой кухня отделялась не доходящей до потолка деревянной перегородкой.

Из щели соседней двери виднелась полоска довольно сильного света.

Андрюшка распахнул эту дверь и очутился в комнате, ярко освещенной четырьмя лампами на четырех больших столах, за которыми сидело человек двадцать.

Все они усердно были заняты письменной работой, отчего комната походила на канцелярию или контору.

Андрюшка зорким взглядом окинул все общество и громко произнес:

– Гуль-гуль!

Ему никто не ответил, в комнате царила тишина. Но вот поднялся с места старик, очевидно хозяин этой конторы, и подошел к нему, спрашивая:

– Что вам угодно, товарищ?

– То же, что и всякому, кто сюда приходит.

– То есть паспорт?

– Конечно.

– Можно-с. Вы от кого присланы?

– А вот прочтите.

И Андрюшка подал письмо.

Быстро пробежав его, хозяин улыбнулся, сам подставил посетителю стул и еще увереннее повторил:

– Так-с, это можно. На имя барона Зеемана?

– Да.

– Но вам необходимы справки об этой фамилии, а это будет долго. Я могу вам предложить другую, конечно, она будет стоить немного подороже, потому что и титул больше. Я говорю вам о князе Калязинском. Его паспорта даже делать не нужно. Вы только заплатите нам за указание и молчание. Согласны?

– Согласен! – отвечал Андрюшка.

– Позвольте деньги.

– Сколько?

Старик назвал сумму и, получив задаток, продолжал:

– Теперь слушайте! Дело вот в чем. У князя нет ни души родственников, и с ним кончается его захудалый род. Далее, я знаю, что вы знаете госпожу Терентьеву… Мы все знаем, господин Курицын, это наша профессия…

И он сделал такое значительное лицо и так пристально поглядел в глаза Андрюшке, который был крайне поражен упоминанием имени любимой женщины, что тот опустил глаза и долго стоял в раздумье, глядя на протертую половицу.

В душе Андрюшки вспыхнула страшная борьба.

Получив это имя, он мог бы почить на лаврах и уехать с ней куда-нибудь из Петербурга, но эта идиллическая мысль пришла ему в голову только на минуту, и решение, уже было предпринятое им, показалось ему теперь таким пошлым и недостойным его, что на губах мелькнула презрительная улыбка, относящаяся к самому себе.

А дело, которое он затевает, разве оно не стоит целой жизни?

Разве оно не принесет ему миллионы и одновременно разве оно не заставит дрожать весь город? Разве он не пустит ростки и в провинции?.. Разве наслаждение мести можно променять на сытое довольство мирного гражданина?..

– Нет! – сказал он вслух. – Вы извините меня, но я беру назад свое решение, я отказываюсь от этого имени, несмотря на всю выгоду его получения… Если бы несколько месяцев назад, я, быть может, с радостью согласился бы, а теперь нет, жребий брошен!..

Андрюшка вдруг умолк, заметив, что начинает говорить больше, чем следует, и что все глаза с удивлением уставились на него.

– Будьте любезны, – холодно заключил он, – исполнить мне паспорт на имя барона Зеемана.

– Извольте-с, – ответил хозяин, удивленно пожав плечами. – Справок не нужно?

– Нет!

– Никаких?

– Никаких, потому что такой баронской фамилии нет в России. Я приеду из-за границы.

– Да.

Хозяин сделал опять значительную мину:

– Стало быть, заграничный? Только это будет стоить еще дороже.

– Я заплачу, когда все будет готово…

– Хорошо-с!

– Только – когда?

– Он будет готов через неделю.

– Прощайте!

– До свидания-с!.. Кланяйтесь от меня господину Богданову.

– Хорошо.

Фамилией Богданова было подписано письмо, которое подал Андрюшка.

Господин Богданов

На одной из людных улиц есть маленькая табачная лавочка. Начиная с покосившейся грязной вывески и кончая количеством товара, все говорило о бедности ее хозяина, вероятно, какого-нибудь бедняги, перебивающегося со дня на день медными копейками. Однако, несмотря на убожество своего магазина, содержатель его, некто Богданов, человек средних лет, с лысиной и брюшком, имел вид рантье с более солидной суммой дохода.

Зимою он сидел за прилавком в дорогой енотовой шубе, сквозь распах которой виднелась массивная золотая цепь.

Иногда в целый день торговля его не превышала двугривенного, а он не унывал.

Сытое, не по летам здоровое лицо его всегда имело несколько ироничное выражение.

Даже редким своим покупателям он подавал и завертывал товар как-то лениво и неохотно, словно он делал милость, после чего они уже не приходили в другой раз, но зато иногда поодаль этого магазина останавливались собственные экипажи и богатые господа обоего пола входили в эту запачканную дверь с сильно звенящим колокольчиком и подолгу не выходили оттуда.

Короче говоря, Богданов занимался ростовщичеством и на этом поприще пользовался большой популярностью в столичном свете и в среде «веселого Петербурга».