Грачевский крокодил

XXXI

Раза два Асклипиодот заходил и к Анфисе Ивановне, и оба раза старушка была с ним ласкова, каждый раз оставляла его обедать, а потом, после обеда, угощая сластями, расхваливала Мелитину Петровну.

– Уж такая-то прелестная бабенка, такая-то милая! – говорила она и потом, понизив голос, спрашивала: – Про тришкинский-то процесс слышал?

– Слышал, маменька…

– А! Каково обделала-то! Каково! Ведь со мной обморок сделался, когда мне доложили, что в острог-то меня сажать собирались!.. Часа два без памяти лежала!.. А она, ни слова не говоря, марш к судье и… и все перевернула по-своему!.. Уж такая-то милая!.. А? какова! все по-своему!.. а?.. Я очень рада, что ты подружился с нею…

И потом, пригнувшись к уху Асклипиодота, она прошептала: – Мужу-то ее на войне и руки и ноги оторвало, сам писал… Наверное умрет!.. вот ты и женись… Славная!..

И ласково, с улыбочкой посмотрев на Асклипиодота, – она прибавила:

– Чего улыбаешься… Я не шутя говорю… хочешь, свахой буду… Ты ведь тоже славный… ветрогон только… да ведь это с летами пройдет… Я ведь смолоду тоже немало куролесила, и вот прошло время, и кончено… тю-тю!

– Как же он писал-то, мамашенька, коли ему обе руки оторвало?

– Ах, господи боже мой! Ну, другого попросил! А уж ему не жить… как можно!..

Возвращаясь однажды от Анфисы Ивановны поздно вечером и проходя по базарной площади села Рычей, Асклипиодот заметил небольшую толпу крестьян, сидевших на завалинке кабака.

– Старички, здравствуйте! – крикнул им Асклипиодот, подходя к ним.

– Здорово…

– Что, аль думушку думаете какую?.. головы что-то повесили!

– Повесишь…

– Что, с похмелья чердаки трещат?..

– Трещат, да не с похмелья! – проговорили мужики.

– С чего же это?

– А с того, что вот подушных негде взять… Становой надысь приезжал, всю скотину описал… а вот скоро опять приедет… распродаст все…

– Хорошенько вас, олухов…

– Ну?

– Пробрать вас надо, шкуру бы дудкой спустить…

– За что же это? – загалдели мужики.

– А за то, что ослы вы…

– Что-то ты больно чудно говоришь, Склипион Иваныч! – заметил один из мужиков.

– Не Склипион я, а Асклипиодот! – подхватил последний. – Такой святой был… празднуется он третьего июля, и в этот же знаменитый день умер Иван Скоропадский, гетман малороссийский!.. Вот что, голова с мозгом…

– Тяжелые времена, что и говорить! Спасибо еще, что в нынешнем году хлебец-то радует, а то хоть душиться, так впору, – заметил один из крестьян.

– И все-таки не поправимся! – подхватил другой. – Уж очень задолжали сильно. В прошлом году за землю не оправдались, за нынешний тоже… Скотинушку размотали!.. Начнут подати взыскивать, опосля за землю теребить, ни шиша и не останется…

– А ты не плати! – вскрикнул Асклипиодот.

– Подати-то? – спросили крестьяне.

– И подати не плати…

– Ну уж, брат, от податей-то не отделаешься…

– Еще бы!

– Знамо! Вон летом Свинорыльские тоже заартачились было, так солдат на них выслали целых, две роты… палили в мужиков-то!.. да, спасибо, ружья-то одним порохом заряжены были… Сколько бы народу положили!..

– А за землю-то и подавно платить надоть! – заметил другой: – не будешь платить, так и земли не дадут…

– Еще бы! – проворчал Асклипиодот: – с кашей есть будут!..

– Не с кашей, а сами, значит, распахивать зачнут, собственные свои посевы увеличить…

– Известное дело! Господа перчатки наденут, купцы брюха подберут, заложут сохи и марш на загоны!.. А вы все в господа да в генералы пойдете, ни солдат не будет – пушечного-то мяса, значит, – ни податей некому платить! Что тогда становым-то делать!

Мужики захохотали даже.

– И впрямь нечего!

Асклипиодот еще раз обругал их дураками и пошел по направлению к дому.

– Чудак! – проговорили мужики вслед ему.

Но в это время дверь кабака скрипнула, и на пороге показался сиделец.

– Господа старички! – проговорил он: – я кабак запирать собираюсь, завтра пожалуйте, а теперь домой ступайте, здесь сидеть нельзя…

Мужички, кряхтя, поднялись и, попрощавшись с сидельцем, разошлись по домам.

На другое утро Веденевна вошла в комнату Асклипиодота, когда тот лежал, еще в постели.

– А я к тебе!.. – прошептала она таинственно.

– Что случилось? – спросил Асклипиодот.

– Брось ты барышню эту… Не знайся ты с ней… Сейчас Иван Максимович был у меня… Неладно говорит про нее.

– А ты слушай больше…

– Смотри! – проворчала старуха и погрозила пальцем.

– Чего смотреть-то?..

– А то, что один по льду ходит, только лед трещит, а под иным проламывается…

Асклипиодот повернулся даже.

– Что такое ты городишь! – вскрикнул он.

– Не нагороди сам-то!

– Не понимаю я тебя…

– Напрасно…

И, подсев к Асклипиодоту на постель, она пригнулась к его уху и принялась что-то шептать.

– Так-то, родимый! – проговорила она вслух, покончив свое таинственное сообщение, и вышла из комнаты. Минут десять пролежал Асклипиодот в раздумье, наконец вскочил, наскоро умылся, оделся, схватил шляпу и чуть не побежал по направлению к деревне Грачевке.

XXXII

Приехал в тот же день и отец Иван.

Около двух недель пробыл он в Москве. Возвратился домой вечером, неожиданно, и застал Асклипиодота сидящим на крылечке. Тот и обрадовался и испугался.

– Батюшка! – вскрикнул он:– насилу-то! Здоровы ли?..

И он бросился было к отцу, чтобы обнять его и расцеловать, но, увидав сердитое и недовольное лицо, остановился как вкопанный…

Между тем отец Иван, сопя и кряхтя, выгрузился из тележки (он приехал с железной дороги на ямской паре), как-то искоса посмотрел на сына, снял шляпу и, поклонившись ему чуть не до земли, проговорил:

– Слава богу, здоров-с! Вашими святыми молитвами съездил благополучно-с!.. Привел господь святыням московским поклониться!..

У Асклипиодота даже сердце защемило.

– Батюшка! – чуть не вскрикнул он: – ведь это жестоко! вы мне сердце разрываете!.. пожалейте же наконец…

Но отец Иван молча отвернулся от сына и молча же направился в дом. Асклипиодот последовал за ним. Войдя в залу, отец Иван даже на образа не помолился (славно и на них рассердился!), пододвинул к окну кресло, сел на него и принялся смотреть на церковь. Асклипиодот стоял поодаль, спустя голову, и слова не смел промолвить.

Вошла Веденевна, радостная, веселая, переваливаясь с боку на бок, и, увидав отца Ивана, вскрикнула:

– Насилу-то приехал, сударик! а уж мы заждались тебя!

И, сложив набожно руки, подошла под благословение.

Но отец Иван словно не видал и не слыхал ее и продолжал упорно смотреть на церковь.

– Да ты что это, сударик! – чуть не вскрикнула, наконец, Веденевна: – аль в Москве-то благословлять разучился!

Отец Иван благословил старуху.

– Ну, вот так-то лучше будет! – проговорила она, приняв благословение и поцеловав руку отца Ивана, а затем, присев рядом с ним, прибавила:

– А теперь рассказывай, хорошо ли съездил, здоров ли?

– Здоров! – проворчал отец Иван: –только вот спину разогнуть не могу.

– Еще бы! в твои-то лета да такую путину обломать! Ну, да спина – плевое дело!.. Сходи в баньку, попарься, перцовкой натрись – и все как рукой снимет!..

Отца Ивана словно кольнул кто.

– Нет уж, покорно благодарю-с! – проговорил он: – самим не угодно ли! а меня и в Москве достаточно и напарили и натерли-с.

– Ну и слава тебе господи, коли московской баньки попробовал!

– Попробовал-с.

– А у Сергия-то преподобного, был что ли?

– Нет-с.

– Что так?

– Денег не хватило-с.

– Ах ты, батюшка, царь небесный! Куда ж это ты размотал-то их!.. уж не в карты ли продул?.. Ведь я видела, как,ты бумажник-то в карман совал… толстый, растолстый был, насилу втискал в штаны-то!..

Отца Ивана передернуло даже. Быстро отворотил он фалду полукафтанья, вынул тощий сафьянный бумажник и, похлопав по нем рукой, чуть не вскрикнул:

– А теперь он вот какой-с!

– Владычица пресвятая! – ахнула старуха, всплеснув руками: – тощей блина поминального… Неужто все в карты продул?

– Мои денежки! собственным потом и кровью нажиты… вот этими самым» руками выработаны… так, значит, куда хочу, туда и деваю…

– В Москве-то по крайности поклонился ли мощам-то святым?

– Поклонился.

– Петру, Ионе и Филиппу… ведь, почитай, кажинный день поминаем их… У матушки у Иверской был ли?

– Везде побывал.

– Ну, слава тебе господи, – проговорила старушка, набожно крестясь. – Спасибо, хоть этих-то вспомнил.

И, помолчав немного, она спросила:

– Ну, чем же прикажешь просить тебя с дорожки-то: чайком аль водочкой, что ли?

– Что, аль самой выпить захотелось?

Старуха плюнула даже.

– Господь с тобой, батюшка… когда же это я сроду водку-то твою пила! опомнись…

– Ну, так чаю давай! – словно огрызнулся отец Иван и снова принялся смотреть на церковь, не обращая внимания на Асклипиодота, все еще стоявшего с поникшей головой.

– Батюшка! – проговорил, наконец, Асклипиодот, когда Веденевна вышла из комнаты: – что же вы мне-то ничего не скажете!..

– Извольте, скажу!.. – крикнул отец Иван и, подумав немного, проговорил: – Вам господин Скворцов кланяться приказал.

– Знаю я, что вы к нему ездили, слышал от людей намеками, но мне хотелось бы от вас слышать теперь… покончилось ли это дело, или нет?

– Бесстыжие глаза твои! вот что! – крикнул отец Иван и, вдруг вскочив с кресла, принялся ходить по комнате.

Как ни была гневно брошена последняя фраза, а все же Асклипиодот уловил в ней добрую, любящую нотку. Одно то уже, что во фразе этой отец Иван произнес ты, словно ободрило молодого человека.

– Батюшка! – проговорил он уже более звучным голосом:– я и без вас знаю, что поступок мой скверен… Но выслушайте же меня. Лицевая сторона дела этого вам известна, она гаже гадкого!.. Но позвольте же показать вам изнанку. Вам известно, что я встретился с девушкою, которую полюбил и которая родила от меня ребенка. По моей вине эта девушка была выгнана из дома, в котором жила. Пока были у нас деньги, мы имели еще теплый угол, имели кусок хлеба и даже изредка позволяли себе маленькие развлечения и удовольствия. Но деньги подходили, к концу, и из теплого угла пришлось переселиться в сырой и холодный подвал. В этом-то подвале девушка родила ребенка, ребенок захворал. Требовалось лекарство и доктор, а денег даже на хлеб не хватало!.. В эту-то критическую минуту я просил вас о высылке мне денег. Я понимаю, батюшка, очень хорошо, что письмо это могло раздражить вас, что вы были вправе отказать мне, но тем не менее деньги были необходимы! И денег требовалось не десять, не пятнадцать рублей, а гораздо больше. В это самое время у Скворцова была пирушка: мы изрядно подпили. В чаду этого-то хмеля я увидал в ящике письменного стола толстую пачку денег, и в ту же минуту мне пришла мысль воспользоваться случаем. Так я и сделал. Когда все вышли из комнаты, я взял пачку и вынул из нее две, только две радужных, хотя их было там гораздо больше, и передал по назначению. Я думал тогда, что я возвращу ему взятое, что я выпрошу у вас денег, но вышло не так. Схоронив ребенка и отправив на родину мать, я приехал сюда и каждый день собирался открыть вам все случившееся со мною… Но язык не поворачивался… Я откладывал со дня на день… Наконец я решился и открыл все, но только опять-таки не вам, а Скворцову. Я написал ему длинное письмо и в письме этом сознался, что деньги были взяты мною; ведь он даже и не подозревал меня! и затем просил подождать некоторое время возвращения этих денег. Остальное вам известно. Теперь как хотите, так и судите меня, но прошу вас, не мучьте только и скажите мне, как покончили вы с Скворцовым?

– Очень просто! – крикнул отец Иван, продолжая шагать из угла в угол: – очень просто! Вместо двухсот отдал ему шестьсот и взял от него заявление, что деньги нашлись и что обвинение он берет назад.

– Неужели шестьсот?

– Кроме неоднократных обедов и угощений!.. И все-таки дело не кончилось!

– Как же это? –

– Говорят, что обвинение должно быть разобрано… Завтра к становому поеду, с ним посоветуюсь…

– А вы-то, батюшка, простите, что ли, меня! – чуть не вскрикнул Асклипиодот.

Но отец Ивам ничего не ответил, да и не мог, ибо в это самое время в комнату вошла Веденевна с подносом, на котором стояло два стакана чаю и граненый графинчик с ямайским ромом.

– На-ка, покушай-ка, может и отойдет немного хворь-то твоя, как чайку-то с ромком выпьешь! – проговорила старуха.

Отец Иван выпил несколько стаканов, и если хворь его не прошла от чаю, то расположение его духа значительно изменилось. Он сделался видимо добрее, разговорчивее и даже рассказал старухе, как осматривал он царь-пушку и как лазил на Ивана Великого. А когда, напившись чаю и осмотрев все свое хозяйство, своих лошадей, пригнанных овец и коров, и найдя все в надлежащем порядке, возвратился снова домой, то отец Иван и подавно повеселел. Асклипиодот воспользовался этой минутой и, подсев к отцу, проговорил:

– А у нас здесь новость, батюшка!

– Какая это?

– Общество составилось…

– Уже не трезвости ли? – спросил отец Иван.

– Нет-с. «Общество ревнителей к пополнению естественной истории вообще и к поимке грачевского крокодила в особенности».

– Ты-то чем же в этом обществе?

– Я – ничем.

– Напрасно. Кто же устроил это общество?

– Знаменский. Все бреднями по реке бродят. Сегодня я посылал к ним за рыбой; целое ведро окуней принесли. Не прикажете ли уху сварить?

Отец Иван рассмеялся даже.

– А крокодила-то поймали? – спросил он.

– Теперь уже два оказывается.

– Как два?

– Двух видели, самца и самку, в саду Анфисы Ивановны. Все эти дни яйца искали; всю малину и всю смородину поломали.

Отец Иван рассмеялся снова.

После ужина, за которым была подана между прочим и уха из окуней, присланных «Обществом ревнителей», отец Иван повеселел окончательно. Прощаясь с сыном, он поцеловал его в голову и перекрестил, а немного погодя, утомленный дорогой, заснул богатырским сном.

Однако часов в семь утра он был уже на ногах и, снова обойдя, все свое хозяйство, приказал работнику заложить тележку, с тем, чтобы после чаю ехать к становому. Так он и сделал, и часов в девять утра отец Иван катил уже на своей лихой парочке по дороге, ведущей к становому.

XXXIII

Становой Дуботолков принял отца Ивана чуть не с распростертыми объятиями. Он был в самом веселом расположении духа. Угрюмое и нахмуренное лицо его сияло довольством, толстые губы весело улыбались, а вечно сердитые глаза блестели каким-то самым добродушным блеском. Завидев отца Ивана, он даже выбежал на крыльцо и заранее растопырил руки для объятий.

– Говори: слава богу! – крикнул он.

Отец Иван вылез из тележки, и в ту же минуту почувствовал себя в могучих объятиях станового.

– Говори: слава богу.

– Да что такое?

– Говори…

– Ты объясни прежде.

– Не отстану! – говори…

– Говори, говори! – передразнил его отец Иван, однако тут же исполнил желание станового.

– А теперь пойдем в кабинет, и я тебе все расскажу…

И, схватив отца Ивана за руку, он потащил его в дом. Когда они очутились в кабинете, становой усадил своего бывшего коллегу в кресло, уселся рядом с ним и, пригнувшись к уху, прошептал едва слышно:

– Наклевываются!

– Кто? – спросил отец Иван.

– Они.

– Да кто они-то?

– За кого награды-то выдают!

И, вдруг вскочив со стула, он ринулся к письменному столу, торопливо отпер ящик и, вынув какую-то брошюрку, торжественно поднял ее кверху.

– Вот она! вот она! – шептал он, захлебываясь: – вот она, матушка! вот она, родимая!..

И, поднеся брошюрку чуть не под нос отцу Ивану, прибавил:

– Прочти-ка!

Отец Иван прищурил глаза, прочитал заглавие и остолбенел.

– Каково!

– Откуда же это? – спросил отец Иван.

– Бог послал!

– Ты шутишь все…

– Нет, не шучу, брат!

И, снова понизив голос, прибавил:

– А коли проявились у нас эти книжонки, значит, проявились и они. Теперь у меня сыщики по всему стану рассыпаны! Кишат как муравьи в муравейнике, как гончие собаки по лесу, как пчелы в улье… по деревням, по селам, по хуторам, по базарам, по трактирам, по церквам даже – всюду рассыпались!

А отец Иван сидел задумавшись, опустя голову, и словно не слушал расходившегося станового.

– Вот это так дело! – восклицал между тем становой, потирая руки.

– Однако ты все-таки не сообщил мне: откуда же именно добыл ты эту книжонку? – спросил, наконец, отец Иван.

– В Путилове, братец, в селе Путилове, на базаре.

– Как! продавали? – чуть не вскрикнул батюшка. А становой подскочил к нему и, закрыв ему рот ладонью, прошептал:

– Что ты, с ума спятил! Тише!

– Да ведь здесь же нет никого.

– А окна, а двери, а ты, а я! Теперь я самого себя боюсь. Ложусь спать, так все двери запираю, все окна закупориваю – чтобы во сне не сбрехнуть!.. Запирай и ты.

– На кого же подозрение-то падает?

– Пока ни на кого еще!.. Брошюрка, братец ты мой, была подброшена во время базара на площадь и поднята одним мужиком. Мужик был неграмотный, встретился ему писарь волостной, он и показал ему книжонку, а писарь как прочитал, так в ту же секунду ко мне. Теперь оба они, и мужик и писарь, под арестом сидят, под строжайшим караулом!

– Их-то за что же?

– А чтобы не разболтали!

И, переменив тон, прибавил:

– Позавтракаю, я тотчас в Путилово…

– Зачем?

– Причуивать, разнюхивать… Уж я донес и прокурору, и исправнику, и жандармскому…

– Да, грустно, – заметил отец Иван. – Ведь Путилово-то всего в пяти верстах от Рычей… Однако, – прибавил он, немного помолчав и поднимая опущенную голову: – у всякого свои заботы! У тебя свои, а у меня свои! Ведь я по делу к тебе приехал…

– Ах, да! – вскрикнул становой, ударив себя по лбу. – Про тебя-то я забыл совсем! Ну что, съездил в Москву-то?

– Съездил!

– Что же, удачно?

– В том-то и дело, что не совсем…

– Почему же?

– Не знаю. Скворцов взял с меня деньги, подписал составленное тобою заявление к мировому, а мировой не принимает его в резон…

– Как так! ведь в заявлении сказано же, что деньги нашлись, что подозрение, падавшее на твоего сына, не имеет основания, и что Скворцов, наконец, просит о прекращении дела.

– Да, все это сказано!.. Скворцов даже лично к мировому ездил, а мировой говорит, что все-таки дело без разбора нельзя покончить, что заявление необходимо проверить на суде, ибо дело это не гражданское, а уголовное.

Становой задумался, прошелся раза два по комнате и затем, остановившись, проговорил:

– А ведь пожалуй что и так! Как же быть-то?

– Иными путями хочу! – проговорил отец Иван.

– А именно?.

– Оказывается, что судья родной брат нашему прокурору.

– Ну?

– Хочу его просить, чтобы он замолвил за меня словечко.

– А ты знаком с ним?

– С ним-то я незнаком, но ведь он друг и приятель предводителя… Так вот я и хочу ехать к Анфисе Ивановне и попросить ее переговорить с предводителем, кстати теперь он у себя в имении живет. Предводитель, конечно, уважит старуху и не откажется повлиять на прокурора, а прокурор на брата. Вот я и приехал с тобой посоветоваться! Одобришь ли ты мой план?

Становой хотел было ответить что-то, но, услыхав в соседней комнате стук ножей и тарелок и звон стеклянной посуды, подхватил отца Ивана под руку и проговорил:

– Чу! завтрак подали! Пойдем-ка выпьем да закусим!.. Авось за завтраком-то лучше придумаем, как быть и что делать.

И оба они оставили кабинет и перешли в залу. Завтрак был действительно подан. Становой «долбанул» квасной стакан водки, отец Иван две рюмки, и приятели принялись за еду.

– Эй, ты, рыло свиное! – крикнул вдруг становой, обращаясь к двери. Дверь мгновенно распахнулась, и в ней показался рассыльный. Словно кукушка на часах, выскочил он и стал как вкопанный. – Лошадей закладывают?

– Так точно, вашескородие.

– Хорек едет?

– Так точно, вашескородие.

– Скажи, чтобы поскорей запрягали.

– Слушаю, вашескородие.

– А теперь исчезни!..

Рассыльный исчез опять-таки как исчезает кукушка, а отец Иван и становой принялись за еду и за обсуждение Асклипиодотовского дела. К концу завтрака они порешили, что так как ни в одном серьезном деле невозможно обойтись без барыни, то и в данном случае следует ехать к Анфисе Ивановне и просить ее содействия. В это самое время у крыльца послышался стук подъехавшего экипажа, звон колокольчиков, громыхание бубенцов, и становой, заглянув в окно, вскрикнул:

– А! вот и лошади поданы!

И, быстро вскочив с места, бросился в кабинет.

– А знаешь ли, что я придумал! – проговорил он, возвращаясь в залу с портфелем подмышкой, в шинели и в кепи на голове. – Ведь в Рычи-то тебе через Путилов ехать… Поедем-ка со мной. До Путилова поболтаем дорогой, а в Путилове ты можешь пересесть на своих лошадей и следовать дальше!.. Там уже недалеко… Ну, говори, едешь, что ли?

– А как мои лошади за ямскими-то не поспеют! – возразил отец Иван.

– Ох, уж рассказывай!.. Будет тебе сиротой-то прикидываться!.. Точно я лошадей твоих не знаю!

– Да ведь и я знаю, какова тройка у Хорька!

– Ну, нечего зубы-то заговаривать! Едем!

– Пожалуй! – проговорил отец Иван нехотя и взял свою шляпу.

Когда они вышли на крыльцо, экипажи были уже поданы. Впереди стоял тарантас станового, а сзади тележка отца Ивана.

– А! приятель, здорово! – крикнул отец Иван Хорьку, кивнув головой и бросив взгляд на тройку.

– Здравствуйте, батюшка! – проговорил тот.

– Что? Все лопоухий в корню-то бегает?

– Все он, батюшка.

– Добрый конь, выносливый…

– Нет, у вас вот так лошадки! Невелички, а с огоньком.

– Чего там! Одры, так они одры и есть! – проговорил отец Иван, польщенный похвалою Хорька, садясь в тарантас рядом с становым.

– Трогай!

XXXIV

Хорек подобрал вожжи, осторожно выехал со двора, чтобы не зацепить за верея колесами, поворотил направо, свистнул сквозь зубы и легонькой рысцой покатил по улице села. Отец Иван, перекидываясь то направо, то налево, глаз не сводил с лихой тройки и, любуясь ею, даже облизывался как-то, словно и невесть какую сласть во рту держал.

Выехав из села, они спустились в лощинку, переехали мостик и только было вылетели на гору, как увидали впереди какую-то жирно раскормленную тройку, едва тащившую ноги по гладкой полевой дороге. Отец Иван первый увидал ее.

– Ну, – проговорил он: – кто-то нам навстречу едет!

– Уж не ко мне ли! – вскрикнул становой. – Беда, как задержат!.. – Обратясь к Хорьку, спросил: – не знаешь, кто это?

– Не разгляжу что-то, Аркадий Федорович; далеко еще…

Но отец Иван перебил Хорька.

– А я так разглядел! – проговорил он: – лошади знакомые…

– Чьи?

– Анфисы Ивановны.

– Быть не может!

– Ее.

– Неужто она сама едет?

– Кто едет – не разгляжу еще, а лошади ее, вон и Абакум на козлах.

– Господи! Неужели она! – засуетился становой. – Уж не ко мне ли насчет моста. Чур меня, чур меня! – бормотал становой, крестясь и отплевываясь. – Я спрячусь, ей-ей спрячусь…

И, быстро сбросив с себя шинель, он укрылся ею с головой. Но опасения станового оказались напрасными, ибо, только что он успел спрятаться, как отец Иван, продолжавший пристально всматриваться в тройку, вдруг вскрикнул:

– Успокойся! не она это, а Мелитина Петровна.

Услыхав, что ехавшая им навстречу была не Анфиса Ивановна, а ее племянница, становой быстро выскочил из-под шинели и принялся хохотать во все могучее свое горло.

– Вот так штука! – кричал он. – Сама полиция струсила!..

И он продолжал хохотать даже в то время, когда обе тройки остановились, поровнявшись между собой.

– Что это вы хохочете? – крикнула Мелитина Петровна, не сходя с дрог: – уж не над моим ли экипажем?

Становой взглянул на экипаж и, увидав высокие и длинные дроги, на которых Мелитина Петровна имела вид воробья, сидевшего на крыше, и кучера Абакума, преспокойно набивавшего себе нос табаком, захохотал еще пуще.

– Чего он хохочет? – спросила Мелитина Петровна отца Ивана.

– С радости, сударыня, с радости.

– С какой это?

– Думал, что Анфиса Ивановна едет, и испугался, а когда увидел, что это вы, то обрадовался.

– Послушайте-ка вы, веселый человек! – проговорила Мелитина Петровна, подбегая к тарантасу и толкая станового за плечо: – будет вам хохотать! Я к вам…

– Ко мне? – вскрикнул становой: – виноват, некогда…

– По очень важному делу! – перебила его Мелитина Петровна.

– Что такое? – спросил становой. И вдруг словно окаменел и насторожил уши.