Грачевский крокодил

Пошли дожди, и старик принялся за посев озимого, а отсеявшись, в виду наступавших конских ярмарок, необходимо было позаботиться о подготовке лошадей. Сверх того, с наступлением осени и дождливой погоды по деревням пошли свадьбы, а одновременно со свадьбами появился дифтерит и скарлатина. Отец Иван с ног сбился! То надо было «Исайя ликуй» петь, то «со святыми упокой!» А там, на конюшне, откормленные кони все станки разбили! Так отец Иван и метался между церковью, кладбищем и конюшней. Идет, например, впереди гроба и «святый боже» поет, а минут через двадцать, глядишь, уж он верхом на дрожках по выгону лупит! Конь бежит на славу, шея дугой, хвост на отлете, а навстречу наезднику целый эскадрон верховых мужиков и несколько троек с бубенчиками, колокольчиками… Это свадьба! «Батюшка! верни назад!» – кричат поезжане, и отец Иван поворачивает коня, снимает куртку, облачается в парчовую ризу, а немного погодя обводил уже вокруг налоя жениха и невесту и вместе с дьячками пел: «Исайя ликуй!» И так изо дня в день!.. В такую-то именно горячую пору, когда отцу Ивану приходилось чуть не на части разрываться, он опять получил письмо из города, и на этот раз уже не от Жданова, а от того самого профессора, у которого жил Асклипиодот. В письме этом профессор извещал его, что Асклипиодота он выгнал вон, ибо не желает держать «змею» у себя в доме. Отец Иван так и ахнул! Как тут быть?! С одной стороны свадьбы, с другой – конская ярмарка, а с третьей – выгнанный сын! Однако на этот раз отец Иван думал недолго. Он пригласил к себе какого-то заштатного священника, поручил ему исполнение всех треб, а сам поскакал в город. В городе он узнал, что причиною изгнания Асклипиодота была молоденькая жена профессора, по имени Валентина Петровна. Валентина Петровна до того увлеклась молодым богословом, что всякий раз, как только старого мужа не было дома, являлась в комнату Асклипиодота и просиживала с ним по целым часам. Это было замечено профессором, и вот однажды, поймав жену на месте преступления, он выгнал вон любовника. Известие это так ошеломило отца Ивана, что он окончательно растерялся и не знал, что ему делать. Спасибо, Жданов надоумил его, посоветовав нанять для Асклипиодота квартиру. Так отец Иван и сделал. У какой-то старой дьячихи он снял одну комнату и поместил в ней Асклипиодота.

– Ну, брат, – ворчал отец Иван, собираясь домой: – не сносить тебе своей головы!

А Асклипиодот тем временем обнимал отца и говорил ему:

– Ну, простите, не сердитесь, батюшка!.. Будьте снисходительны! вспомните свою молодость; доживу до ваших лет, тоже смирным сделаюсь…

Отец Иван промолчал, словно не слышал слов этих, а дорогой действительно припомнил свою молодость и вздохнул о ней с сожалением.

XXVIII

На ярмарку отец Иван приехал в самый разгар. Вся площадь была уставлена лошадьми; на той же площади стал и отец Иван с своими жеребцами. Народу съехалось на ярмарку видимо-невидимо. Тут были и помещики, и купцы, и попы, а уж крестьян набралось столько, что некуда было яблоку упасть. В числе приезжих издалека было два московских барышника. Барышники эти бродили по «конной» и нет-нет подходили к телеге отца Ивана, к которой были привязаны жеребцы. Подойдут и начнут смотреть на коней, а отец Иван сидит себе на телеге, грызет семечки и даже не смотрит на них. Два дня бродили таким образом барышники, наконец на третий заговорили с отцом Иваном:

– Эй ты, отец святой! Ты что это, семечки, что ли, на ярмарку-то приехал грызть аль лошадей продавать?

– Одно другому не мешает! – ответил отец Иван: – и семечки не покупные, и лошади свои…

– Своего завода?

– Известно.

– А дороги?

– Как кому! По мне дешевле пареной репы.

– Однако ты балагур, я вижу, за словом в карман не полезешь!

– Слова-то, поди, не семечки, не в кармане лежат!

– Это точно!.. Так дороги?

– Восемь!

– Чего восемь-то?

– Известно, «катеринок»!

Барышники, только головами покачали и пошли прочь, а отец Иван даже ухом не повел.

Помещики и купцы то и дело подходили к отцу Ивану,

– От казенного? – спрашивали они.

– От казенного.

– От которого?

– От Визапура.

– А мать?

– А мать хреновская, Лебедка четвертая, от Варвары и Услады.

– А другой?

– Другой тоже от Визапура и Казарки.

– А Казарка-то хреновская тоже?

– У меня все матки хреновские, у Голохвастова куплены были, когда завод распродавался.

– Так. От кого же Казарка-то?

– От Важного и Рынды.

– Аттестаты есть?

– Известно. Ныне на слово-то плохо верят.

Немного погодя из-за этих лошадей даже аукцион пошел. Какой-то помещик надавал семьсот рублей, но отец Иван и не слушал ничего! Сидит себе на возу и все семечки грызет! Вечером повел отец Иван лошадей на квартиру, поставил их в конюшне, убрал как следует, корму задал и принялся за чай. Смотрят, входят барышники московские.

– Ну, отец, надумали мы! бери семьсот с полусоткой…

– Не возьму.

– Смотри, не прогадай! Не пришлось бы домой тащить.

– Небось! и сами дойдут.

– Ну, как знаешь…

И действительно, утром отец Иван довел своих коней не на площадь, а домой в село Рычи, но не отъехал он и двух верст, как барышники нагнали его.

– Стой! – крикнули они;– будь по-твоему! бери восемь сотенных, отвязывай лошадей.

Но отец Иван даже не остановился, а только крикнул:

– Теперь цена иная! Теперь меньше тысячи не помирюсь…

Барышники обругали его и вернулись назад.

Однако не прошло и недели, как барышники – к отцу Ивану в Рычи.

– Ну уж и «жох» ты только! – проговорили они.

Выпили водочки, закусили, сели чай пить, а за чаем и дельце покончили. Выложили отцу Ивану десять радужных и взяли с собой лошадей.

Съездил отец Иван в уездный город, положил эту тысячу в общественный банк и вернулся домой. А дома опять ожидало его письмо от Жданова, в котором последний извещал, что Асклипиодот за оскорбление, нанесенное профессору, исключен из семинарии.

Отец Иван только лошадей покормил и тотчас же поехал к Асклипиодоту. «Погубили-таки, погубили!» – раздумывал он и полагал встретить Асклипиодота сконфуженным и убитым. Но на деле вышло совершенно иначе. Сын встретил отца с лицом веселым и счастливым и объявил, что он поступил уже на службу конторщиком на одну из пригородных станций железной дороги, что ему назначили двадцать пять рублей в месяц жалованья и что в скором времени он надеется получить должность помощника начальника станции. Отцу Ивану не понравилось, что сын остался недоучкой, но Асклипиодот вскоре успокоил отца. «Я и сам знаю, – говорил он вечером, сидя с отцом за самоваром: – что я, так сказать, неуч, но я утешаю себя только мыслью, что если бы я даже и кончил курс, то все-таки не мог бы быть ученым, по той простой причине, что в семинарии ничему не научишься. Ведь вот вы, например, – прибавил он: – ведь вы кончили курс, а что из этого вышло. Все-таки вы не ученый, и все-таки семинария, кроме широких рукавов, вам ничего не дала, и не будь у вас умной головы на плечах, а будь глупая, так она только бы более поглупела от всего того мусора, которым ее нашинковали в семинарии. Противна она мне, тошнит меня от нее, и я очень рад, что избавился от этой тошноты!» А отец Иван сидел и думал: «Что же это значит такое? Со всеми умел справляться, с архиереями, секретарями консисторскими, с исправниками, торгашами, всех, так сказать, в руках держал, делал из них, что хотел, а вот с сыном, с мальчишкой, справиться не сумел!» Однако делать было нечего, и отцу Ивану только и оставалось, что покориться обстоятельствам. Он сшил Асклипиодоту хорошенькую пару, купил белья, ваточное пальто с меховым воротником, дал ему рублей двадцать денег и, расплатившись за квартиру с старухой дьячихой, отправился домой. Мечты отца Ивана видеть Асклипиодота священником села Рычей не сбылись, но старик утешал себя тем, что Асклипиодот, не имея призвания к священству, пожалуй, поступил даже честно, избрав себе иную дорогу. Месяца через два Асклипиодот уведомил отца, что он утвержден в должности помощника начальника станции, что жалованья получает теперь не двадцать пять, а сорок рублей, прислал ему свою фотографическую карточку, в мундире и форменной фуражке, и просил навестить его. Отец Иван был в восторге от первого успеха своего сына, читал его письмо чуть ли не каждому встречному, поставил портрет на свой письменный стол и немедленно же отправился к сыну. Поездка эта утешила его как нельзя больше, ибо он вполне убедился, что сыну его жилось хорошо: у него была уютная, чистенькая квартира, с чистенькой казенною мебелью, с занавесочками на окнах и с олеографическими картинками на стенах, и квартирка настолько поместительная, что Асклипиодот отвел отцу даже особую комнату, выходившую окнами на платформу станции. Отец Иван справился в конторе и убедился, что Асклипиодот действительно получает по сорока рублей в месяц и, сверх того, имеет даровое отопление и освещение. В то время, когда отец Иван гостил у сына, начальник станции хворал, и потому исправление должности его было поручено Асклипиодоту. Не без гордости смотрел отец на распоряжения сына и внутренне утешался, что распоряжения его были аккуратны, разумны и быстры. В то время на станции происходило особенно усиленное отправление грузов. Грузили на Ревель рожь, пшеницу и ячмень, и Асклипиодоту приходилось работать даже по ночам. Приходилось прицеплять и отцеплять вагоны, составлять поезда, принимать деньги, выдавать квитанции, и все это производилось под личным наблюдением Асклипиодота. Отец Иван долго вникал в дело и, наконец, убедился, что дело это весьма сложное, хлопотливое и требующее большой аккуратности, и он утешался в душе, что дело такое было доверено его сыну и что сын справляется с ним как нельзя лучше. Когда же отец Иван навестил больного начальника и узнал от него, что он весьма доволен Асклипиодотом, то отец Иван даже прослезился и подарил сыну серебряные свои часы. Недели две прогостил отец Иван у сына и возвратился домой совершенно уже успокоенным.

XXIX

Однако месяца через четыре он получил от сына письмо, в котором тот извещал его, что службу на железной дороге он оставил и что теперь, в качестве учителя, живет в доме князя Баталина и занимается приготовлением сына его к четвертому классу гимназии. В письме этом Асклипиодот подробно описывает отцу имение князя, дом, парк, роскошную обстановку, свое новое житье-бытье в том доме, общество, в котором вращается, семейство князя, гувернеров и гувернанток, приставленных к детям, и кончает письмо тем, что князь назначил ему семьсот рублей в год, а когда сын будет принят в гимназию, то выдаст ему столько же, в виде награды. Отец Иван навел справки и из справок этих узнал, что князь Баталин – в полном смысле аристократ, женат на графине Хамской, имеет двух дочерей и сына, богат и с большими связями как в Петербурге, так и в Москве. Сведения эти даже в восторг привели отца Ивана. Ему только не понравилось, что в письме своем Асклипиодот особенно много говорит о какой-то гувернантке, немке, девушке лет двадцати, которая вызвалась сама обучать его немецкому языку. «Набедокурит он с этой немкой, – думал отец Иван: – голова-то горячая», и тотчас написал сыну, чтобы он держал ухо востро, чтобы дорожил местом, угождал бы князю, прилежнее бы занимался с своим учеником, ибо, если ученик этот выдержит с успехом экзамен, то князь может многое сделать для него. «Я узнал, – прибавил он: – что князь человек сильный, влиятельный и вместе с тем добрый, а такие люди для молодых людей, только что начинающих жить, более чем необходимы. Пусть он тебя полюбит, и тогда ты смело можешь рассчитывать на его высокое покровительство!» В конце же концов он советует ему уроки немецкого языка прекратить, ибо, зная его пылкую голову, он опасается, как бы уроки эти не пришлись ему слишком дорого и как бы, вместо уроков, он чего бы не «набедокурил»! Прошло лето, и отец Иван опять получил письмо от сына. Асклипиодот пишет ему, что дело его увенчалось полнейшим успехом, что его ученик блистательно сдал экзамены, поступил в четвертый класс Второй московской гимназии и что счастливый князь упросил его остаться у него быть репетитором сына, а за то, что сын так блистательно был подготовлен, назначил ему вместо семисот рублей тысячу. «Но вы не думайте, что всем этим я обязан вашей семинарии, – прибавил он: – нет, семинария тут ни при чем… Я много читаю, много работаю. У князя великолепная библиотека, и вот что именно послужило мне школой!» Письмо это было прочитано отцом Иваном чуть ли не всему уезду, по крайней мере, встретившись с кем бы то ни было, отец Иван вынимал из кармана письмо, развертывал его и, подавая встретившемуся, говорил: «Вот прочтите-ка, что пишет мне сын!.. А? каково?.. А из семинарии его исключили!.. Вот вы судите теперь!..»

Но радость отца Ивана продолжалась недолго, в конце октября он получил иное известие, и на этот раз опасения отца Ивана относительно немки оправдались! Асклипиодот «набедокурил»! и набедокурил так неудачно, что вывернуться из беды не представлялось уже никакой возможности. Оказалось, что Асклипиодот перешел дорогу старому князю и, насколько хлопоты князя были безуспешны, настолько успевал мало хлопотавший репетитор. Открыв истину, старый князь упал в обморок, а на другой день выгнал из дома и немку и Асклипиодота; новые Фауст и Маргарита [16] остались без всяких средств (взбешенный князь не выдал им даже заслуженного жалованья), а потому весьма естественно, что квартиру они наняли себе где-то на чердаке, а существовали на деньги, вырученные от продажи платья. Так протянули они месяца три. Наконец средства истощились и существовать было нечем, а между тем у них родился ребенок. Ходил было Асклипиодот к князю, думая разжалобить его картиною всех переносимых им мук и лишений, но князь его не принял; писал Асклипиодот ему письма, но и письма остались без ответа. Всех этих подробностей отец Иван, однако, не знал, и только весной он получил от Асклипиодота письмо, в котором тот просил его о высылке ему трехсот рублей. «У меня есть долги, – писал он, – с которыми необходимо расплатиться, а по получении денег немедленно приеду к вам в Рычи. Я слышал, что в нашей земской управе скоро освободится место секретаря. Ты знаком с председателем управы, кажется он даже крестил меня, так попроси, чтобы он не отказал мне в этой должности. Пожалуйста, похлопочи об этом… хочется опять в провинцию… там и люди добрее и живется легче, да и к тебе я буду поближе… Пожалуйста, похлопочи и поспеши высылкою трехсот рублей. После, при свидании, я все расскажу тебе».

Трехсот рублей, однако, отец Иван сыну не послал, а послал всего пятьдесят и в том же письме сообщил, что в город он ездил, говорил о нем с председателем управы, и председатель дал ему слово, что место секретаря, которое действительно скоро освободится, будет принадлежать Асклипиодоту.

Недели через две приехал и Асклипиодот одновременно с Мелитиной Петровной. На этот раз он приехал уже совсем взрослым молодым человеком. Он отпустил себе бородку, носил пенсне, роскошные кудрявые волосы закидывал назад и говорил каким-то звучным, певучим баритоном. Отец Иван встретил своего «блудного сына» на крыльце, обнял его и проговорил, обратясь к Веденевне:

– «Принеси лучшую одежду и одень его, и дай перстень на руку его и обувь на ноги. Приведи откормленного теленка и заколи, станем есть и веселиться. Ибо сей сын мой был мертв – и ожил, пропадал – и нашелся!» Ну, здорово, брат, здорово!

А старушка Веденевна, не обращая внимания на отца Ивана, глаз не сводила с своего любимца, плакала от радости свиданья с ним и причитывала:

– Красавчик ты мой… Ласковый… Какой же ты большой вырос да молодец какой…

И, отстранив рукой отца Ивана, повисла на шее Асклипиодота.

XXX

Пока отец Иван был в Москве, Мелитина Петровна чуть не каждый день навещала Асклипиодота. Она проходила прямо в его комнату и просиживала иногда до поздней ночи. Раза два она обедала у Асклипиодота, и старуха Веденевна немало удивлялась развязности манер и разговоров грачевской барышни. Старушка славно смущалась, глядя на нее, и только покачивала головой. Раз как-то нянька не вытерпела и, когда Мелитина Петровна закурила во время обеда папиросу, заметила, что в старину «тахта» не делалось и что во время обеда не курить надо, а молитвы читать. Выслушав замечание старушки, Мелитина Петровна весело расхохоталась и объявила, что все это было в старину, и то в монастырях только, что если обедающий будет читать молитвы, то останется голодным, а затем прибавила, что чем обед проходит веселее, тем легче совершается пищеварение, в виду чего французы даже допускают за обедом пение веселых куплетов.

Нянька выслушала все это недоверчиво, а когда Мелитина Петровна ушла, посоветовала Асклипиодоту не очень доверять барышне.

– Ну ее! – говорила она: – брось ты это знакомство… не по душе она мне что-то!..

И как Асклипиодот ни старался уверить Веденевну, что Мелитина Петровна, наоборот, заслуживает полного уважения, что она женщина вполне добрая, развитая и с прекрасным, любящим сердцем, старушка осталась все-таки при своем мнении и каждый раз, когда Мелитина Петровна приходила к Асклипиодоту, избегала встречи с нею.

Целые дни проводили они вместе, и так как погода стояла все время прекрасная, то много гуляли. Они ходили по лугам и полям, собирали в лесу грибы… побывали на двух соседних сельских ярмарках, и Мелитина Петровна не на шутку заинтересовалась ими. Она заходила почти во все лавки, знакомилась с торгашами, узнавала, откуда они получают товар, где он производится, хорош ли сбыт, богат ли народ деньгами. Выводы из всего слышанного она иногда заносила в свою книжечку. Не пропускала она и ярмарочных балаганов, и там, сидя среди этой сельской публики, Мелитина Петровна от души смеялась наивности странствующих фокусников и акробатов. Но раз она пришла в ужас, когда один из акробатов, запустив себе в нос двухтесный гвоздь, вытащил его оттуда окровавленным. Показывая его публике, фокусник приятно улыбался, но Мелитина Петровна схватила Асклипиодота за руку и поспешила оставить балаган. Другой раз она была поражена следующей сценой. Какой-то пьяный старик, лысый, тщедушный, стоя возле воза с горшками, разбивал эти горшки о свой голый череп. Толпа народа окружала этого старика, и всякий раз, как горшок разлетался вдребезги, ударяясь об окровавленный череп, толпа эта принималась хохотать. Оказалось, что старик колотил горшки из-за денег. Купит кто-нибудь горшок, передает его старику, и тот за семик проделывал эту штуку. Воз был раскуплен быстро, а старик, с окровавленным черепом и с карманом, наполненным семиками, отправился в кабак. «Что за гадость!» – проговорила Мелитина Петровна, и долго, под влиянием этого тяжелого впечатления, ходила, сердито сдвинув брови и ничего не говоря с Асклипиодотом. Не нравился ей этот разгул пьяного народа, разгул грубый, невежественный, не имеющий ничего общего с достоинством человека. Она прислушивалась к песням, распеваемым этим пьяным народом, и невольно дивилась, что прежних песен, полных поэзии и тоски, народ не поет уже, а поет какие-то глупые, и, видимо, новейшего произведения. Слышалось много военных, занесенных солдатами, много грязных, сальных, и ни одной хватающей за сердце. Зато песни слепых нищих поразили ее своею духовною поэзиею. Сидя на земле с чашечками в руках для сбора подаяний, с оловянными, вытаращенными глазами, устремленными на солнце, певцы эти, в такт покачиваясь, монотонно распевали свои рифмованные сказания и глубоко действовали на впечатлительную душу Мелитины Петровны. Однако в общем ярмарки эти Мелитине Петровне не понравились. Она опять увидала там торжество кулака, торгаша и кабатчика и ту апатичность народа, которая возмущала ее более всего.

Однажды, придя к Асклипиодоту, Мелитина Петровна проговорила:

– Я за тобой… Пойдем-ка навестим одного больного… его лачуга отсюда недалеко, рукой подать… Уж такой-то бедненький!.. семья большущая, а работник он один… Теперь трава у него так и стоит нескошенная…

– Уж не хочешь ли ты меня косить заставить?..

– Думала, да, пожалуй, только дело испортишь!.. Нет, я мужика наняла, и завтра он примется за покос. Не хочешь ли завтра в луга идти?

– Пойдем.

Немного погодя они подходили уже к покосившейся избушке, в которой лежал больной. Лежал он без памяти, в переднем углу, под образами. Маленькие ребятишки его играли на дворе, а сморщенная, хилая жена стирала белье в корыте.

– Ну что, как? – спросила ее Мелитина Петровна.

– Все в одном положении… Вечор причастила его…

– А фельдшер был?

– Нет, не приходил.

Мелитина Петровна посмотрела на больного, пощупала его голову, пульс и, снова обратясь к женщине, проговорила:

– Насчет покоса ты, Агафья, не беспокойся; я наняла косца, и завтра он явится на работу.

Агафья как стояла, так и упала в ноги Мелитине Петровне.

– Кормилица ты наша… – заголосила Агафья, но Мелитина Петровна не дала докончить. Она быстро подняла женщину на ноги и, объявив ей, что не выносит подобных поклонов, внушила, что кланяться в ноги не следует никогда, ибо таковые поклоны унижают и оскорбляют человеческое достоинство. Тем временем Асклипиодот глаз не сводил с больного, и мороз пробегал по его жилам. И действительно, было от чего содрогнуться. Больной имел вид мертвеца, как будто начинавшего разлагаться. Впалые, закрытые глаза его были окаймлены какими-то черными кругами, посиневшие губы потресканы, стиснутые зубы словно замерли… И ни единого движения, ни единого стона или вздоха… а кругом грязь, вонь, духота, мухи, нужда непреодолимая.

– Да он умрет! – чуть не вскрикнул Асклипиодот, выходя в сопровождении Мелитины Петровны из избы.

– Да, минут через двадцать, – ответила та: – а знаешь ли, чем он болен?

– Чем?

– Тифом.

– И ты не боялась ходить к нему!..

На следующий день Мелитина Петровна опять зашла к Асклипиодоту. Она объявила ему, что крестьянин, у которого они были вчера, умер и что сейчас она была на его выносе, и затем пригласила его в луга, посмотреть, хорошо ли косит траву нанятый ею косец. Идя под руку с Асклипиодотом, она уверяла его, что если бы имела состояние, то по меньшей мере половину разделила бы между бедными. При этом она не без желчи отнеслась к нашей благотворительности вообще и к дамской в особенности. Она рассказала, как в одном большом приволжском городе существует дамский попечительный комитет, который прошлой зимой устроил бал в пользу бедных. Как дамы нашили себе роскошных платьев, причем платье одной, выписанное из Парижа, стоило девятьсот рублей, и как от бала этого в пользу бедных очистилось только шесть рублей! Всех этих дам-патронесс она обругала пустыми, никуда не годными сороками и выразила свое удивление, что общество до сих пор не потеряло веру в столь глупую форму благотворительности.

– А знаешь ли, что на днях Латухин сотворил?

– Какой Латухин?

– Который был управляющим у знаменитого богача Лапина. Описали скот у крестьян за неплатеж податей, а у Латухина было собственных денег тысяч пять, нажитых трудами. Приехали продавать скот, приехал и Латухин, да всю скотину и купил, а на другой день взял да и роздал ее опять крестьянам. Вот это так благотворитель! Не чета вашим князьям да графам, снимающим кабаки у крестьян.

Когда пришли они на луг, Мелитина Петровна осмотрела произведенную косцом работу и, найдя ее крайне небрежною, вышла из себя.

– Помилуй, – рассердилась она: – да разве так косят, посмотри, что у тебя за отава!.. Ведь ты только половину травы скашиваешь; разве так высоко можно косить…

И она решилась не уходить с покоса и лично наблюсти за нанятым косцом. И действительно, вплоть до вечера она пробыла там и добилась-таки хорошей работы.

– Ведь ты не для барина, не для купца косишь, а для своего же брата крестьянина, для сирот его, – говорила она. – Впрочем, – прибавила она: – вы до того все испились и оскотинились, что даже и для себя-то работаете скверно.

И Мелитина Петровна принялась разбирать крестьянское хозяйство и крестьянские порядки данной местности. Асклипиодот слушал и удивлялся, откуда и когда только успела она почерпнуть все эти сведения. Она знала все. Знала крестьянские посевы, количество скота, как крупного, так и мелкого, знала по именам всех бобылей и кулаков, сколько за крестьянами недоимок, как государственных, так земских и общественных, изучила порядки волостного правления, волостных сходов и волостного суда и, изучив все это, удивлялась более всего неразвитости крестьян.

– Ведь вот какие простофили, – проговорила она. – С кабака князя Изюмского общество села Рычей получает в год тысячу двести рублей, а за трактир триста, за базар и лавочки двести пятьдесят рублей, за склад графа Петухова четыреста рублей, итого две тысячи сто пятьдесят рублей; а когда спросила я, куда деваются эти деньги? – никто из них не мог отдать мне отчета. Оказывается, что доход этот они делят между собой поровну, по мелочи и незаметно несут его туда же, откуда он пришел!.. Хороши тоже и эти князья и эти графы, – прибавила она, всплеснув руками, – драпирующиеся в княжеские и графские мантии и скрывающие под ними штофы и косушки! Хороши слуги отечества!.. И чем же лучше они Колупаевых и Деруновых! [17]