Немногие для вечности живут… (сборник)

«Сохрани мою речь навсегда…»

Сохрани мою речь навсегдаза привкус несчастья и дыма,За смолу кругового терпенья,за совестный деготь труда.Как вода в новгородских колодцах должна бытьчерна и сладима,Чтобы в ней к Рождеству отразилась семьюплавниками звезда.И за это, отец мой, мой друг и помощникмой грубый,Я – непризнанный брат, отщепенецв народной семье –Обещаю построить такие дремучие срубы,Чтобы в них татарва опускала князей на бадье.Лишь бы только любили меня этимерзлые плахи –Как, прицелясь насмерть, городкизашибают в саду, –Я за это всю жизнь прохожу хотьв железной рубахеИ для казни петровской в лесах топорище найду.3 мая 1931

Канцона

Неужели я увижу завтра –Слева сердце бьется – слава, бейся! –Вас, банкиры горного ландшафта,Вас, держатели могучих акций гнейса?Там зрачок профессорский орлиный, –Египтологи и нумизматы –Это птицы сумрачно-хохлатыеС жестким мясом и широкою грудиной.То Зевес подкручивает с толкомЗолотыми пальцами краснодеревцаЗамечательные луковицы-стекла –Прозорливцу дар от псалмопевца.Он глядит в бинокль прекрасный Цейса –Дорогой подарок царь-Давида,Замечает все морщины гнейсовые,Где сосна иль деревушка-гнида.Я покину край гипербореев,Чтобы зреньем напитать судьбы развязку,Я скажу «села» начальнику евреевЗа его малиновую ласку.Край небритых гор еще неясен,Мелколесья колется щетина,И свежа, как вымытая басня,До оскомины зеленая долина.Я люблю военные биноклиС ростовщическою силой зренья.Две лишь краски в мире не поблекли:В желтой – зависть, в красной – нетерпенье.26 мая 1931

Отрывки уничтоженных стихов

1

В год тридцать первый от рожденья векаЯ возвратился, нет – читай: насильноБыл возвращен в буддийскую Москву.А перед тем я все-таки увиделБиблейской скатертью богатый АраратИ двести дней провел в стране субботней,Которую Арменией зовут.Захочешь пить – там есть вода такаяИз курдского источника Арзни,Хорошая, колючая, сухаяИ самая правдивая вода.

2

Уж я люблю московские законы,Уж не скучаю по воде Арзни.В Москве черемухи да телефоны,И казнями там имениты дни.

3

Захочешь жить, тогда глядишь с улыбкойНа молоко с буддийской синевой,Проводишь взглядом барабан турецкий,Когда обратно он на красных дрогахНесется вскачь с гражданских похорон,Иль встретишь воз с поклажей из подушекИ скажешь: гуси-лебеди, домой!Не разбирайся, щелкай, милый кодак,Покуда глаз – хрусталик кравчей птицы,А не стекляшка!Больше светотени!Еще, еще! Сетчатка голодна!

4

Я больше не ребенок!Ты, могила,Не смей учить горбатого – молчи!Я говорю за всех с такою силой,Чтоб нёбо стало небом, чтобы губыПотрескались, как розовая глина.6 июня 1931

«Довольно кукситься! Бумаги в стол засунем!..»

Довольно кукситься! Бумаги в стол засунем!Я нынче славным бесом обуян,Как будто в корень голову шампунемМне вымыл парикмахер Франсуа.Держу пари, что я еще не умер,И, как жокей, ручаюсь головой,Что я еще могу набедокуритьНа рысистой дорожке беговой.Держу в уме, что нынче тридцать первыйПрекрасный год в черемухах цветет,Что возмужали дождевые червиИ вся Москва на яликах плывет.Не волноваться. Нетерпенье – роскошь.Я постепенно скорость разовью –Холодным шагом выйдем на дорожку,Я сохранил дистанцию мою.7 июня 1931

Фаэтонщик

На высоком перевалеВ мусульманской сторонеМы со смертью пировали –Было страшно, как во сне.Нам попался фаэтонщик,Пропеченный, как изюм, –Словно дьявола поденщик,Односложен и угрюм.То гортанный крик араба,То бессмысленное «цо» –Словно розу или жабу,Он берег свое лицо.Под кожевенною маскойСкрыв ужасные черты,Он куда-то гнал коляскуДо последней хрипоты.И пошли толчки, разгоны,И не слезть было с горы –Закружились фаэтоны,Постоялые дворы…Я очнулся: стой, приятель!Я припомнил, черт возьми!Это чумный председательЗаблудился с лошадьми!Он безносой канительюПравит, душу веселя,Чтоб вертелась карусельюКисло-сладкая земля…Так в Нагорном Карабахе,В хищном городе Шуше,Я изведал эти страхи,Соприродные душе.Сорок тысяч мертвых оконТам видны со всех сторон,И труда бездушный коконНа горах похоронен.И бесстыдно розовеютОбнаженные дома,А над ними неба мреетТемно-синяя чума.Июнь 1931

«Как народная громада…»

Как народная громада,Прошибая землю в пот,Многоярусное стадоПропыленною армадойРовно в голову плывет:Телки с нежными бокамиИ бычки-баловники,А за ними – кораблями –Буйволицы с буйволамиИ священники-быки.12 июня 1931

«Сегодня можно снять декалькомани…»

Сегодня можно снять декалькомани,Мизинец окунув в Москву-реку,С разбойника-Кремля. Какая прелестьФисташковые эти голубятни:Хоть проса им насыпать, хоть овса…А в недорослях кто? Иван Великий –Великовозрастная колокольня.Стоит себе еще болван болваномКоторый век. Его бы за границу,Чтоб доучился… Да куда там! стыдно!Река Москва в четырехтрубном дыме,И перед нами весь раскрытый город –Купальщики-заводы и садыЗамоскворецкие. Не так ли,Откинув палисандровую крышкуОгромного концертного рояля,Мы проникаем в звучное нутро?Белогвардейцы, вы его видали?Рояль Москвы слыхали? Гули-гули!..Мне кажется, как всякое другое,Ты, время, незаконно! Как мальчишкаЗа взрослыми в морщинистую воду,Я, кажется, в грядущее вхожу,И, кажется, его я не увижу…Уж я не выйду в ногу с молодежьюНа разлинованные стадионы,Разбуженный повесткой мотоцикла,Я на рассвете не вскачу с постели,В стеклянные дворцы на курьих ножкахЯ даже тенью легкой не войду…Мне с каждым днем дышать всё тяжелее,А между тем нельзя повременить…И рождены для наслажденья бегомЛишь сердце человека и коня.И Фауста бес, сухой и моложавый,Вновь старику кидается в реброИ подбивает взять почасно ялик,Или махнуть на Воробьевы горы,Иль на трамвае охлестнуть Москву.Ей некогда – она сегодня в няньках,Всё мечется – на сорок тысяч люлекОна одна – и пряжа на руках…25 июня – август 1931

«Полночь в Москве. Роскошно буддийское лето…»

Полночь в Москве. Роскошно буддийское лето.С дроботом мелким расходятся улицыв чоботах узких, железных,В черной оспе блаженствуют кольца бульваров.Нет на Москву и ночью угомону,Когда покой бежит из-под копыт…Ты скажешь: где-то там, на полигоне,Два клоуна засели – Бим и Бом,И в ход пошли гребенки, молоточки,То слышится гармоника губная,То детское молочное пьянино:До-ре-ми-фаИ соль-фа-ми-ре-до.Бывало, я, как помоложе, выйдуВ проклеенном резиновом пальтоВ широкую разлапицу бульваров,Где спичечные ножки цыганочкив подоле бьются длинном,Где арестованный медведь гуляет –Самой природы вечный меньшевик,И пахло до отказу лавровишней!..Куда же ты? Ни лавров нет, ни вишен…Я подтяну бутылочную гирькуКухонных, крупно-скачущих часов.Уж до чего шероховато время,А все-таки люблю за хвост его ловить:Ведь в беге собственном оно не виноватоДа, кажется, чуть-чуть жуликовато.Чур! Не просить, не жаловаться, цыц!Не хныкать!Для того ли разночинцыРассохлые топтали сапоги, чтоб я теперьих предал?Мы умрем, как пехотинцы,Но не прославим ни хищи, ни поденщины,ни лжи.Есть у нас паутинка шотландского старого пледа,Ты меня им укроешь, как флагом военным,когда я умру.Выпьем, дружок, за наше ячменное горе,Выпьем до дна!Из густо отработавших кино,Убитые, как после хлороформа,Выходят толпы. До чего они венозны,И до чего им нужен кислород!Пора вам знать: я тоже современник,Я человек эпохи Москвошвея,Смотрите, как на мне топорщится пиджак,Как я ступать и говорить умею!Попробуйте меня от века оторвать,Ручаюсь вам – себе свернете шею!Я говорю с эпохою, но развеДуша у ней пеньковая и развеОна у нас постыдно прижилась,Как сморщенный зверек в тибетском храме:Почешется – и в цинковую ванну, –Изобрази еще нам, Марь Иванна!Пусть это оскорбительно – поймите:Есть блуд труда, и он у нас в крови.Уже светает. Шумят сады зеленым телеграфом.К Рембрандту входит в гости Рафаэль.Он с Моцартом в Москве души не чает –За карий глаз, за воробьиный хмель.И, словно пневматическую почтуИль студенец медузы черноморской,Передают с квартиры на квартируКонвейером воздушным сквозняки,Как майские студенты-шелапуты…Май – 4 июня 1932

«Еще далёко мне до патриарха…»

Еще далёко мне до патриарха,Еще на мне полупочтенный возраст,Еще меня ругают за глазаНа языке трамвайных перебранок,В котором нет ни смысла, ни аза:Такой-сякой! Ну что ж, я извиняюсь, –Но в глубине ничуть не изменяюсь…Когда подумаешь, чем связан с миром,То сам себе не веришь: ерунда!Полночный ключик от чужой квартиры,Да гривенник серебряный в кармане,Да целлулоид фильмы воровской.Я, как щенок, кидаюсь к телефонуНа каждый истерический звонок.В нем слышно польское: «Дзенькуе, пани!»,Иногородний ласковый упрекИль неисполненное обещанье.Всё думаешь: к чему бы приохотитьсяПосереди хлопушек и шутих;Перекипишь – а там, гляди, останетсяОдна сумятица да безработица –Пожалуйста, прикуривай у них!То усмехнусь, то робко приосанюсьИ с белорукой тростью выхожу:Я слушаю сонаты в переулках,У всех лотков облизываю губы,Листаю книги в глыбких подворотнях,И не живу, и все-таки живу.Я к воробьям пойду и к репортерам,Я к уличным фотографам пойду,И в пять минут – лопаткой из ведерка –Я получу свое изображеньеПод конусом лиловой шах-горы.А иногда пущусь на побегушкиВ распаренные душные подвалы,Где чистые и честные китайцыХватают палочками шарики из теста,Играют в узкие нарезанные картыИ водку пьют, как ласточки с Янцзы.Люблю разъезды скворчущих трамваев,И астраханскую икру асфальта,Накрытого соломенной рогожей,Напоминающей корзинку асти,И страусовые перья арматурыВ начале стройки ленинских домов.Вхожу в вертепы чудные музеев,Где пучатся кащеевы Рембрандты,Достигнув блеска кордованской кожи;Дивлюсь рогатым митрам ТицианаИ Тинторетто пестрому дивлюсь –За тысячу крикливых попугаев.И до чего хочу я разыграться –Разговориться – выговорить правду –Послать хандру к туману, к бесу, к ляду, –Взять за руку кого-нибудь: будь ласков, –Сказать ему, – нам по пути с тобой…Май – 19 сентября 1931

Ламарк

Был старик, застенчивый, как мальчик,Неуклюжий, робкий патриарх…Кто за честь природы фехтовальщик?Ну конечно, пламенный Ламарк.Если всё живое лишь помаркаЗа короткий выморочный день,На подвижной лестнице ЛамаркаЯ займу последнюю ступень.К кольчецам спущусь и к усоногим,Прошуршав средь ящериц и змей,По упругим сходням, по излогамСокращусь, исчезну, как Протей.Роговую мантию надену,От горячей крови откажусь,Обрасту присосками и в пенуОкеана завитком вопьюсь.Мы прошли разряды насекомыхС наливными рюмочками глаз.Он сказал: природа вся в разломах,Зренья нет – ты зришь в последний раз.Он сказал: довольно полнозвучья,Ты напрасно Моцарта любил,Наступает глухота паучья,Здесь провал сильнее наших сил.И от нас природа отступилаТак, как будто мы ей не нужны,И продольный мозг она вложила,Словно шпагу, в темные ножны.И подъемный мост она забыла,Опоздала опустить для тех,У кого зеленая могила,Красное дыханье, гибкий смех…7–9 мая 1932

«Когда в далекую Корею…»

Когда в далекую КореюКатился русский золотой,Я убегал в оранжерею,Держа ириску за щекой.Была пора смешливой бульбыИ щитовидной железы,Была пора Тараса БульбыИ наступающей грозы.Самоуправство, своевольство,Поход троянского коня,А над поленницей посольствоЭфира, солнца и огня.Был от поленьев воздух жирен,Как гусеница на дворе,И Петропавловску-Цусиме –«Ура» на дровяной горе…К царевичу младому Хлору –И – Господи, благослови! –Как мы в высоких голенищахЗа хлороформом в гору шли.Я пережил того подростка,И широка моя стезя,Другие сны, другие гнезда,Но не разбойничать нельзя.11–13 мая 1932, 1935

«О, как мы любим лицемерить…»

О, как мы любим лицемеритьИ забываем без трудаТо, что мы в детстве ближе к смерти,Чем в наши зрелые года.Еще обиду тянет с блюдцаНевыспавшееся дитя,А мне уж не на кого дуться,И я один на всех путях.Линяет зверь, играет рыбаВ глубоком обмороке вод –И не глядеть бы на изгибыЛюдских страстей, людских забот.Февраль – 14 мая 1932

«Вы помните, как бегуны…»

Вы помните, как бегуныВ окрестностях ВероныЕще разматывать должныКусок сукна зеленый,И всех других опередитТот самый, тот, которыйИз песни Данта убежит,Ведя по кругу споры.Май 1932 – сентябрь 1935

«Увы, растаяла свеча…»

Увы, растаяла свечаМолодчиков каленых,Что хаживали вполплечаВ камзольчиках зеленых,Что пересиливали срамИ чумную заразуИ всевозможным господамПрислуживали сразу.И нет рассказчика для женВ порочных длинных платьях,Что проводили дни, как сон,В пленительных занятьях:Лепили воск, мотали шелк,Учили попугаевИ в спальню, видя в этом толк,Пускали негодяев.22 мая 1932

Импрессионизм

Художник нам изобразилГлубокий обморок сирениИ красок звучные ступениНа холст, как струпья, положил.Он понял масла густоту;Его запекшееся летоЛиловым мозгом разогрето,Расширенное в духоту.А тень-то, тень – всё лилове́й!Свисток иль хлыст как спичка тухнет.Ты скажешь: повара на кухнеГотовят жирных голубей.Угадывается качель,Недомалеваны вуали,И в этом сумрачном развалеУже хозяйничает шмель.23 мая 1932

«Там, где купальни-бумагопрядильни…»

С.А. Клычкову

Там, где купальни-бумагопрядильниИ широчайшие зеленые сады,На Москве-реке есть светоговорильняС гребешками отдыха, культуры и воды.Эта слабогрудая речная волокита,Скучные-нескучные, как халва, холмы,Эти судоходные марки и открытки,На которых носимся и несемся мы,У реки Оки вывернуто веко,Оттого-то и на Москве ветерок.У сестрицы Клязьмы загнулась ресница,Оттого на Яузе утка плывет.На Москве-реке почтовым пахнет клеем,Там играют Шуберта в раструбы рупоров,Вода на булавках, и воздух нежнееЛягушиной кожи воздушных шаров.Май 1932

Батюшков

Словно гуляка с волшебною тростью,Батюшков нежный со мною живет.Он тополями шагает в замостье,Нюхает розу и Дафну поет.Ни на минуту не веря в разлуку,Кажется, я поклонился ему:В светлой перчатке холодную рукуЯ с лихорадочной завистью жму.Он усмехнулся. Я молвил: спасибо.И не нашел от смущения слов:Ни у кого – этих звуков изгибы…И никогда – этот говор валов…Наше мученье и наше богатство,Косноязычный, с собой он принесШум стихотворства и колокол братстваИ гармонический проливень слез.И отвечал мне оплакавший Тасса:Я к величаньям еще не привык;Только стихов виноградное мясоМне освежило случайно язык…Что ж! Поднимай удивленные брови,Ты, горожанин и друг горожан,Вечные сны, как образчики крови,Переливай из стакана в стакан…18 июня 1932

Стихи о русской поэзии

I

Сядь, Державин, развалися,Ты у нас хитрее лиса,И татарского кумысаТвой початок не прокис.Дай Языкову бутылкуИ подвинь ему бокал.Я люблю его ухмылку,Хмеля бьющуюся жилкуИ стихов его накал.Гром живет своим накатом –Что ему до наших бед? –И глотками по раскатамНаслаждается мускатомНа язык, на вкус, на цвет.Капли прыгают галопом,Скачут градины гурьбой,Пахнет городом, потопом,Нет – жасмином, нет – укропом,Нет – дубовою корой.

II

Зашумела, задрожала,Как смоковницы листва,До корней затрепеталаС подмосковными Москва.Катит гром свою тележкуПо торговой мостовойИ расхаживает ливеньС длинной плеткой ручьевой.И угодливо-покатаКажется земля – пока,Шум на шум, как брат на брата,Восстает издалека.Капли прыгают галопом,Скачут градины гурьбойС рабским потом, конским топомИ древесною молвой.

III

С.А. Клычкову

Полюбил я лес прекрасный,Смешанный, где козырь – дуб,В листьях клена – перец красный,В иглах – еж-черноголуб.Там фисташковые молкнутГолоса на молоке,И когда захочешь щелкнуть,Правды нет на языке.Там живет народец мелкий,В желудевых шапках все,И белок кровавый белкиКрутят в страшном колесе.Там щавель, там вымя птичье,Хвой павлинья кутерьма,Ротозейство и величьеИ скорлупчатая тьма.Тычут шпагами шишиги,В треуголках носачи,На углях читают книгиС самоваром палачи.И еще грибы-волнушкиВ сбруе тонкого дождяВдруг поднимутся с опушкиТак – немного погодя…Там без выгоды уродыРежутся в девятый вал,Храп коня и крап колоды,Кто кого? Пошел развал…И деревья – брат на брата –Восстают. Понять спеши:До чего аляповаты,До чего как хороши!3–7 июля 1932

«Дайте Тютчеву стрекозу…»

Дайте Тютчеву стрекозу –Догадайтесь почему.Веневитинову – розу,Ну а перстень – никому.Баратынского подошвыРаздражают прах веков.У него без всякой прошвыНаволочки облаков.А еще над нами воленЛермонтов – мучитель наш,И всегда одышкой боленФета жирный карандаш.Май 1932

К немецкой речи

Б.С. Кузину

Freund! Versäume nicht zu leben:Denn die Jahre fliehn,Und es wird der Saft der RebenUns nicht lange glühn!Ewald Christian Kleist[4]Себя губя, себе противореча,Как моль летит на огонек полночный,Мне хочется уйти из нашей речиЗа всё, чем я обязан ей бессрочно.Есть между нами похвала без лестиИ дружба есть в упор, без фарисейства,Поучимся ж серьезности и честиНа Западе у чуждого семейства.Поэзия, тебе полезны грозы!Я вспоминаю немца-офицера:И за эфес его цеплялись розы,И на губах его была Церера.Еще во Франкфурте отцы зевали,Еще о Гёте не было известий,Слагались гимны, кони гарцевалиИ, словно буквы, прыгали на месте.Скажите мне, друзья, в какой ВалгаллеМы вместе с вами щелкали орехи,Какой свободой вы располагали,Какие вы поставили мне вехи?И прямо со страницы альманаха,От новизны его первостатейной,Сбегали в гроб – ступеньками, без страха,Как в погребок за кружкой мозельвейна.Чужая речь мне будет оболочкой,И много прежде, чем я смел родиться,Я буквой был, был виноградной строчкой,Я книгой был, которая вам снится.Когда я спал без облика и склада,Я дружбой был, как выстрелом, разбужен.Бог Нахтигаль, дай мне судьбу ПиладаИль вырви мне язык – он мне не нужен.Бог Нахтигаль, меня еще вербуютДля новых чум, для семилетних боен.Звук сузился. Слова шипят, бунтуют,Но ты живешь, и я с тобой спокоен.8–12 августа 1932

Ариост

Во всей Италии приятнейший, умнейший,Любезный Ариост немножечко охрип.Он наслаждается перечисленьем рыбИ перчит все моря нелепицею злейшей.И, словно музыкант на десяти цимбалах,Не уставая рвать повествованья нить,Ведет – туда-сюда, не зная сам, как быть, –Запутанный рассказ о рыцарских скандалах.На языке цикад – пленительная смесьИз грусти пушкинской и средиземной спеси,Он завирается, с Орландом куролеся,И содрогается, преображаясь весь.И морю говорит: шуми без всяких дум,И деве на скале: лежи без покрывала…Рассказывай еще – тебя нам слишком мало.Покуда в жилах кровь, в ушах покуда шум.О город ящериц, в котором нет души –Когда бы чаще ты таких мужей рожала,Феррара черствая! Который раз сначала,Покуда в жилах кровь, рассказывай, спеши!В Европе холодно. В Италии темно.Власть отвратительна, как руки брадобрея.А он вельможится всё лучше, всё хитрееИ улыбается в крылатое окно –Ягненку на горе, монаху на осляти,Солдатам герцога, юродивым слегкаОт винопития, чумы и чеснока,И в сетке синих мух уснувшему дитяти.А я люблю его неистовый досуг,Язык бессмысленный, язык солено-сладкийИ звуков стакнутых прелестные двойчатки…Боюсь раскрыть ножом двустворчатый жемчуг.Любезный Ариост, быть может, век пройдет –В одно широкое и братское лазорьеСольем твою лазурь и наше Черноморье.…И мы бывали там. И мы там пили мед…4–6 мая 1933

«Не искушай чужих наречий, но постарайся их забыть…»

Не искушай чужих наречий, но постарайся их забыть:Ведь все равно ты не сумеешь стекла зубами укусить!О, как мучительно дается чужого клекота почет:За беззаконные восторги лихая плата стережет!Ведь умирающее тело и мыслящий бессмертный ротВ последний раз перед разлукой чужое имя не спасет.Что, если Ариост и Тассо, обворожающие нас,Чудовища с лазурным мозгом и чешуей из влажных глаз?И в наказанье за гордыню, неисправимый звуколюб,Получишь уксусную губку ты для изменнических губ.Май 1933

«Друг Ариоста, друг Петрарки, Тасса друг…»

Друг Ариоста, друг Петрарки, Тасса друг –Язык бессмысленный, язык солено-сладкийИ звуков стакнутых прелестные двойчатки…Боюсь раскрыть ножом двустворчатый жемчуг!Май 1933, август 1933

«Холодная весна. Бесхлебный робкий Крым…»

Холодная весна. Бесхлебный робкий Крым,Как был при Врангеле – такой же виноватый.Комочки на земле. На рубищах заплаты.Всё тот же кисленький, кусающийся дым.Всё так же хороша рассеянная даль.Деревья, почками набухшие на малость,Стоят как пришлые, и вызывает жалостьПасхальной глупостью украшенный миндаль.Природа своего не узнает лица,И тени страшные Украйны и Кубани…На войлочной земле голодные крестьянеКалитку стерегут, не трогая кольца.Лето 1933

«Квартира тиха, как бумага…»

Квартира тиха, как бумага,Пустая, без всяких затей,И слышно, как булькает влагаПо трубам внутри батарей,Имущество в полном порядке,Лягушкой застыл телефон,Видавшие виды манаткиНа улицу просятся вон.А стены проклятые тонки,И некуда больше бежать,И я как дурак на гребенкеОбязан кому-то играть.Наглей комсомольской ячейкиИ вузовской песни бойчей,Присевших на школьной скамейкеУчить щебетать палачей.Пайковые книги читаю,Пеньковые речи ловлюИ грозное баюшки-баюКолхозному баю пою.Какой-нибудь изобразитель,Чесатель колхозного льна,Чернила и крови смеситель,Достоин такого рожна.Какой-нибудь честный предатель,Проваренный в чистках, как соль,Жены и детей содержательТакую ухлопает моль.И столько мучительной злостиТаит в себе каждый намек,Как будто вколачивал гвоздиНекрасова здесь молоток.Давай же с тобой, как на плахе,За семьдесят лет начинать –Тебе, старику и неряхе,Пора сапогами стучать.И вместо ключа ИпокреныДавнишнего страха струяВорвется в халтурные стеныМосковского злого жилья.Ноябрь 1933

«У нашей святой молодежи…»

У нашей святой молодежиХорошие песни в крови:На баюшки-баю похожи,И баю борьбу объяви.И я за собой примечаюИ что-то такое пою:Колхозного бая качаю,Кулацкого пая пою.Ноябрь 1933

«Татары, узбеки, и ненцы…»

Татары, узбеки, и ненцы,И весь украинский народ,И даже приволжские немцыК себе переводчиков ждут.И может быть, в эту минутуМеня на турецкий языкЯпонец какой переводитИ прямо мне в душу проник.Ноябрь 1933

«Мы живем, под собою не чуя страны…»

Мы живем, под собою не чуя страны,Наши речи за десять шагов не слышны,А где хватит на полразговорца,Там припомнят кремлевского горца.Его толстые пальцы, как черви, жирны,И слова, как пудовые гири, верны,Тараканьи смеются усища,И сияют его голенища.А вокруг него сброд тонкошеих вождей,Он играет услугами полулюдей.Кто свистит, кто мяучит, кто хнычет,Он один лишь бабачит и тычет,Как подкову, дарит за указом указ:Кому в пах, кому в лоб, кому в бровь, кому в глаз.Что ни казнь у него – то малина,И широкая грудь осетина.Ноябрь 1933

Восьмистишия

1

Люблю появление ткани,Когда после двух или трех,А то – четырех задыханийПридет выпрямительный вздох.И дугами парусных гонокЗеленые формы чертя,Играет пространство спросонок –Не знавшее люльки дитя.Ноябрь 1933, июль 1935

2

Люблю появление ткани,Когда после двух или трех,А то – четырех задыханийПридет выпрямительный вздох.И так хорошо мне и тяжко,Когда приближается миг,И вдруг дуговая растяжкаЗвучит в бормотаньях моих.Ноябрь 1933 – январь 1934

3

О, бабочка, о, мусульманка,В разрезанном саване вся –Жизняночка и умиранка,Такая большая – сия!С большими усами кусаваУшла с головою в бурнус.О флагом развернутый саван,Сложи свои крылья – боюсь!Ноябрь 1933 – январь 1934

4

Шестого чувства крошечный придатокИль ящерицы теменной глазок,Монастыри улиток и створчаток,Мерцающих ресничек говорок.Недостижимое, как это близко:Ни развязать нельзя, ни посмотреть,Как будто в руку вложена записка –И на нее немедленно ответь…Май 1932 – февраль 1934

5

Преодолев затверженность природы,Голуботвердый глаз проник в ее закон:В земной коре юродствуют породыИ, как руда, из груди рвется стон.И тянется глухой недоразвитокКак бы дорогой, согнутою в рог, –Понять пространства внутренний избыток,И лепестка, и купола залог.Январь – февраль 1934

6

Когда, уничтожив набросок,Ты держишь прилежно в умеПериод без тягостных сносок,Единый во внутренней тьме,И он лишь на собственной тяге,Зажмурившись, держится сам,Он так же отнесся к бумаге,Как купол к пустым небесам.Ноябрь 1933 – январь 1934

7

И Шуберт на воде, и Моцарт в птичьем гаме,И Гете, свищущий на вьющейся тропе,И Гамлет, мысливший пугливыми шагами,Считали пульс толпы и верили толпе.Быть может, прежде губ уже родился шепот,И в бездревесности кружилися листы,И те, кому мы посвящаем опыт,До опыта приобрели черты.Ноябрь 1933 – январь 1934

8

И клена зубчатая лапаКупается в круглых углах,И можно из бабочек крапаРисунки слагать на стенах.Бывают мечети живые –И я догадался сейчас:Быть может, мы – Айя-СофияС бесчисленным множеством глаз.Ноябрь 1933 – январь 1934