Немногие для вечности живут… (сборник)

«В тот вечер не гудел стрельчатый лес органа…»

Du, Doppelgänger! du, bleicher Geselle!..[3]

В тот вечер не гудел стрельчатый лес органа.Нам пели Шуберта – родная колыбель!Шумела мельница, и в песнях ураганаСмеялся музыки голубоглазый хмель!Старинной песни мир – коричневый, зеленый,Но только вечно-молодой,Где соловьиных лип рокочущие кроныС безумной яростью качает царь лесной.И сила страшная ночного возвращенья –Та песня дикая, как черное вино:Это двойник – пустое привиденье –Бессмысленно глядит в холодное окно!Январь 1918

«На страшной высоте блуждающий огонь!..»

На страшной высоте блуждающий огонь!Но разве так звезда мерцает?Прозрачная звезда, блуждающий огонь,Твой брат, Петрополь, умирает!На страшной высоте земные сны горят,Зеленая звезда летает.О, если ты звезда, – воды и неба брат, –Твой брат, Петрополь, умирает!Чудовищный корабль на страшной высотеНесется, крылья расправляет…Зеленая звезда, в прекрасной нищетеТвой брат, Петрополь, умирает.Прозрачная весна над черною НевойСломалась, воск бессмертья тает…О, если ты звезда, – Петрополь, город твой,Твой брат, Петрополь, умирает!Март 1918

«Когда в теплой ночи замирает…»

Когда в теплой ночи замираетЛихорадочный форум МосквыИ театров широкие зевыВозвращают толпу площадям –Протекает по улицам пышнымОживленье ночных похорон,Льются мрачно-веселые толпыИз каких-то божественных недр.Это солнце ночное хоронитВозбужденная играми чернь,Возвращаясь с полночного пираПод глухие удары копыт.И как новый встает Геркуланум,Спящий город в сияньи луны,И убогого рынка лачуги,И могучий дорический ствол!Май 1918

Сумерки свободы

Прославим, братья, сумерки свободы,Великий сумеречный год!В кипящие ночные водыОпущен грузный лес тенёт.Восходишь ты в глухие годы –О, солнце, судия, народ.Прославим роковое бремя,Которое в слезах народный вождь берет.Прославим власти сумрачное бремя,Ее невыносимый гнет.В ком сердце есть – тот должен слышать, время,Как твой корабль ко дну идет.Мы в легионы боевыеСвязали ласточек – и вотНе видно солнца; вся стихияЩебечет, движется, живет;Сквозь сети – сумерки густые –Не видно солнца, и земля плывет.Ну что ж, попробуем: огромный, неуклюжий,Скрипучий поворот руля.Земля плывет. Мужайтесь, мужи.Как плугом, океан деля,Мы будем помнить и в летейской стуже,Что десяти небес нам стоила земля.Май 1918, Москва

Tristia

Я изучил науку расставаньяВ простоволосых жалобах ночных.Жуют волы, и длится ожиданье,Последний час вигилий городских,И чту обряд той петушиной ночи,Когда, подняв дорожной скорби груз,Глядели в даль заплаканные очи,И женский плач мешался с пеньем муз.Кто может знать при слове – расставанье,Какая нам разлука предстоит,Что нам сулит петушье восклицанье,Когда огонь в Акрополе горит,И на заре какой-то новой жизни,Когда в сенях лениво вол жует,Зачем петух, глашатай новой жизни,На городской стене крылами бьет?И я люблю обыкновенье пряжи:Снует челнок, веретено жужжит.Смотри: навстречу, словно пух лебяжий,Уже босая Делия летит.О, нашей жизни скудная основа,Куда как беден радости язык!Все было встарь, все повторится снова,И сладок нам лишь узнаванья миг.Да будет так: прозрачная фигуркаНа чистом блюде глиняном лежит,Как беличья распластанная шкурка,Склонясь над воском, девушка глядит.Не нам гадать о греческом Эребе,Для женщин воск, что для мужчины медь.Нам только в битвах выпадает жребий,А им дано, гадая, умереть.1918

Черепаха

На каменных отрогах ПиэрииВодили музы первый хоровод,Чтобы, как пчелы, лирники слепыеНам подарили ионийский мед.И холодком повеяло высокимОт выпукло-девического лба,Чтобы раскрылись правнукам далекимАрхипелага нежные гроба.Бежит весна топтать луга Эллады,Обула Сафо пестрый сапожок,И молоточками куют цикады,Как в песенке поется, перстенек.Высокий дом построил плотник дюжий,На свадьбу всех передушили кур,И растянул сапожник неуклюжийНа башмаки все пять воловьих шкур.Нерасторопна черепаха-лира,Едва-едва беспалая ползет,Лежит себе на солнышке Эпира,Тихонько грея золотой живот.Ну, кто ее такую приласкает,Кто спящую ее перевернет?Она во сне Терпандра ожидает,Сухих перстов предчувствуя налет.Поит дубы холодная криница,Простоволосая шумит трава,На радость осам пахнет медуница.О, где же вы, святые острова,Где не едят надломленного хлеба,Где только мед, вино и молоко,Скрипучий труд не омрачает небаИ колесо вращается легко.1919

«В хрустальном омуте какая крутизна!..»

В хрустальном омуте какая крутизна!За нас сиенские предстательствуют горы,И сумасшедших скал колючие соборыПовисли в воздухе, где шерсть и тишина.С висячей лестницы пророков и царейСпускается орган, Святого Духа крепость,Овчарок бодрый лай и добрая свирепость,Овчины пастухов и посохи судей.Вот неподвижная земля, и вместе с нейЯ христианства пью холодный горный воздух,Крутое «Верую» и псалмопевца роздых,Ключи и рубища апостольских церквей.Какая линия могла бы передатьХрусталь высоких нот в эфире укрепленном,И с христианских гор в пространстве изумленном,Как Палестрины песнь, нисходит благодать.1919

«Сестры тяжесть и нежность, – одинаковы ваши приметы…»

Сестры тяжесть и нежность, – одинаковы ваши приметы.Медуницы и осы тяжелую розу сосут,Человек умирает, песок остывает согретый,И вчерашнее солнце на черных носилках несут.Ах, тяжелые соты и нежные сети!Легче камень поднять, чем имя твое повторить.У меня остается одна забота на свете:Золотая забота, как времени бремя избыть.Словно темную воду, я пью помутившийся воздух.Время вспахано плугом, и роза землею была.В медленном водовороте тяжелые, нежные розы,Розы тяжесть и нежность в двойные венки заплела.Март 1920

«Вернись в смесительное лоно…»

Вернись в смесительное лоно,Откуда, Лия, ты пришла,За то, что солнцу ИлионаТы желтый сумрак предпочла.Иди, никто тебя не тронет,На грудь отца в глухую ночьПускай главу свою уронитКровосмесительница-дочь.Но роковая переменаВ тебе исполниться должна:Ты будешь Лия – не Елена!Не потому наречена,Что царской крови тяжелееСтруиться в жилах, чем другой, –Нет, ты полюбишь иудея,Исчезнешь в нем – и Бог с тобой.1920

«Веницейской жизни, мрачной и бесплодной…»

Веницейской жизни, мрачной и бесплодной,Для меня значение светло,Вот она глядит с улыбкою холоднойВ голубое дряхлое стекло.Тонкий воздух кожи, синие прожилки,Белый снег, зеленая парча,Всех кладут на кипарисные носилки,Сонных, теплых вынимают из плаща.И горят, горят в корзинах свечи,Словно голубь залетел в ковчег.На театре и на праздном вечеУмирает человек.Ибо нет спасенья от любви и страха,Тяжелее платины Сатурново кольцо,Черным бархатом завешенная плахаИ прекрасное лицо.Тяжелы твои, Венеция, уборы,В кипарисных рамах зеркала.Воздух твой граненый. В спальне тают горыГолубого дряхлого стекла.Только в пальцах роза или склянка,Адриатика зеленая, прости!Что же ты молчишь, скажи, венецианка?Как от этой смерти праздничной уйти?Черный Веспер в зеркале мерцает,Все проходит. Истина темна.Человек родится. Жемчуг умирает.И Сусанна старцев ждать должна.1920

Феодосия

Окружена высокими холмами,Овечьим стадом ты с горы сбегаешьИ розовыми, белыми камнямиВ сухом прозрачном воздухе сверкаешь.Качаются разбойничьи фелюги,Горят в порту турецких флагов маки,Тростинки мачт, хрусталь волны упругийИ на канатах лодочки-гамаки.На все лады, оплаканное всеми,С утра до ночи «яблочко» поется.Уносит ветер золотое семя –Оно пропало, больше не вернется.А в переулочках, чуть свечерело,Пиликают, согнувшись, музыканты,По двое и по трое, неумело,Невероятные свои варьянты.О, горбоносых странников фигурки!О, средиземный радостный зверинец!Расхаживают в полотенцах турки,Как петухи, у маленьких гостиниц.Везут собак в тюрьмоподобной фуре,Сухая пыль по улицам несется,И хладнокровен средь базарных фурийМонументальный повар с броненосца.Идем туда, где разные наукиИ ремесло – шашлык и чебуреки,Где вывеска, изображая брюки,Дает понятье нам о человеке.Мужской сюртук – без головы стремленье,Цирюльника летающая скрипкаИ месмерический утюг – явленьеНебесных прачек – тяжести улыбка.Здесь девушки стареющие в челкахОбдумывают странные наряды,И адмиралы в твердых треуголкахПрипоминают сон Шехерезады.Прозрачна даль. Немного винограда.И неизменно дует ветер свежий.Недалеко до Смирны и Багдада,Но трудно плыть, а звезды всюду те же.1920

«Когда Психея-жизнь спускается к теням…»

Когда Психея-жизнь спускается к тенямВ полупрозрачный лес вослед за Персефоной,Слепая ласточка бросается к ногамС стигийской нежностью и веткою зеленой.Настречу беженке спешит толпа теней,Товарку новую встречая причитаньем,И руки слабые ломают перед нейС недоумением и робким упованьем.Кто держит зеркальце, кто баночку духов,Душа ведь женщина, ей нравятся безделки!И лес безлиственный прозрачных голосовСухие жалобы кропят, как дождик мелкий.И в нежной сутолке не зная, что начать,Душа не узнает прозрачные дубравы,Дохнет на зеркало и медлит передатьЛепешку медную с туманной переправы.Ноябрь 1920, 22 марта 1937

Ласточка

Я слово позабыл, что я хотел сказать.Слепая ласточка в чертог теней вернетсяНа крыльях срезанных, с прозрачными играть.В беспамятстве ночная песнь поется.Не слышно птиц. Бессмертник не цветет,Прозрачны гривы табуна ночного.В сухой реке пустой челнок плывет.Среди кузнечиков беспамятствует слово.И медленно растет как бы шатер иль храм,То вдруг прокинется безумной Антигоной,То мертвой ласточкой бросается к ногам,С стигийской нежностью и веткою зеленой.О, если бы вернуть и зрячих пальцев стыд,И выпуклую радость узнаванья.Я так боюсь рыданья Аонид,Тумана, звона и зиянья.А смертным власть дана любить и узнавать,Для них и звук в персты прольется,Но я забыл, что я хочу сказать,И мысль бесплотная в чертог теней вернется.Все не о том прозрачная твердит,Все ласточка, подружка, Антигона…А на губах, как черный лед, горитСтигийского воспоминанье звона.Ноябрь 1920

«В Петербурге мы сойдемся снова…»

В Петербурге мы сойдемся снова,Словно солнце мы похоронили в нем,И блаженное, бессмысленное словоВ первый раз произнесем.В черном бархате советской ночи,В бархате всемирной пустоты,Все поют блаженных жен родные очи,Все цветут бессмертные цветы.Дикой кошкой горбится столица,На мосту патруль стоит,Только злой мотор во мгле промчитсяИ кукушкой прокричит.Мне не надо пропуска ночного,Часовых я не боюсь:За блаженное, бессмысленное словоЯ в ночи советской помолюсь.Слышу легкий театральный шорохИ девическое «ах» –И бессмертных роз огромный ворохУ Киприды на руках.У костра мы греемся от скуки,Может быть, века пройдут,И блаженных жен родные рукиЛегкий пепел соберут.Где-то грядки красные партера,Пышно взбиты шифоньерки лож,Заводная кукла офицераНе для черных душ и низменных святош…Что ж, гаси, пожалуй, наши свечиВ черном бархате всемирной пустоты.Все поют блаженных жен крутые плечи,А ночного солнца не заметишь ты.25 ноября 1920

«Чуть мерцает призрачная сцена…»

Чуть мерцает призрачная сцена,Хоры слабые теней,Захлестнула шелком МельпоменаОкна храмины своей.Черным табором стоят кареты,На дворе мороз трещит,Все космато – люди и предметы,И горячий снег хрустит.Понемногу челядь разбираетШуб медвежьих вороха.В суматохе бабочка летает.Розу кутают в меха.Модной пестряди кружки и мошки,Театральный легкий жар,А на улице мигают плошкиИ тяжелый валит пар.Кучера измаялись от крика,И храпит и дышит тьма.Ничего, голубка Эвридика,Что у нас студеная зима.Слаще пенья итальянской речиДля меня родной язык,Ибо в нем таинственно лепечетЧужеземных арф родник.Пахнет дымом бедная овчина,От сугроба улица черна.Из блаженного, певучего притинаК нам летит бессмертная весна.Чтобы вечно ария звучала:«Ты вернешься на зеленые луга», –И живая ласточка упалаНа горячие снега.Ноябрь 1920

«Мне жалко, что теперь зима…»

Мне жалко, что теперь зимаИ комаров не слышно в доме,Но ты напомнила самаО легкомысленной соломе.Стрекозы вьются в синеве,И ласточкой кружится мода,Корзиночка на голове –Или напыщенная ода?Советовать я не берусь,И бесполезны отговорки,Но взбитых сливок вечен вкусИ запах апельсинной корки.Ты все толкуешь наобум,От этого ничуть не хуже,Что делать, самый нежный умВесь помещается снаружи.И ты пытаешься желтокВзбивать рассерженною ложкой,Он побелел, он изнемог –И все-таки еще немножко.И, право, не твоя вина –Зачем оценки и изнанки, –Ты как нарочно созданаДля комедийной перебранки.В тебе все дразнит, все поет,Как итальянская рулада.И маленький вишневый ротСухого просит винограда.Так не старайся быть умней,В тебе все прихоть, все минута.И тень от шапочки твоей –Венецианская баута.Декабрь 1920

«Мне Тифлис горбатый снится…»

Мне Тифлис горбатый снится,Сазандарей стон звенит,На мосту народ толпится,Вся ковровая столица,А внизу Кура шумит.Над Курою есть духаны,Где вино и милый плов,И духанщик там румяныйПодает гостям стаканыИ служить тебе готов.Кахетинское густоеХорошо в подвале пить, –Там в прохладе, там в покоеПейте вдоволь, пейте двое,Одному не надо пить!В самом маленьком духанеТы обманщика найдешь.Если спросишь «Телиани»,Поплывет Тифлис в тумане,Ты в бутылке поплывешь.Человек бывает старым,А барашек молодым,И под месяцем поджарымС розоватым винным паромПолетит шашлычный дым…1920, 1927, 7 ноября 1935

«Возьми на радость из моих ладоней…»

Возьми на радость из моих ладонейНемного солнца и немного меда,Как нам велели пчелы Персефоны.Не отвязать неприкрепленной лодки,Не услыхать в меха обутой тени,Не превозмочь в дремучей жизни страха.Нам остаются только поцелуи,Мохнатые, как маленькие пчелы,Что умирают, вылетев из улья.Они шуршат в прозрачных дебрях ночи,Их родина – дремучий лес Тайгета,Их пища – время, медуница, мята.Возьми ж на радость дикий мой подарок –Невзрачное сухое ожерельеИз мертвых пчел, мед превративших в солнце.Ноябрь 1920

«За то, что я руки твои не сумел удержать…»

За то, что я руки твои не сумел удержать,За то, что я предал соленые нежные губы,Я должен рассвета в дремучем акрополе ждать.Как я ненавижу пахучие древние срубы.Ахейские мужи во тьме снаряжают коня,Зубчатыми пилами в стены вгрызаются крепко,Никак не уляжется крови сухая возня,И нет для тебя ни названья, ни звука, ни слепка.Как мог я подумать, что ты возвратишься, как смел!Зачем преждевременно я от тебя оторвался!Еще не рассеялся мрак и петух не пропел,Еще в древесину горячий топор не врезался.Прозрачной слезой на стенах проступила смола,И чувствует город свои деревянные ребра,Но хлынула к лестницам кровь и на приступ пошла,И трижды приснился мужьям соблазнительный образ.Где милая Троя? Где царский, где девичий дом?Он будет разрушен, высокий Приамов скворешник.И падают стрелы сухим деревянным дождем,И стрелы другие растут на земле, как орешник.Последней звезды безболезненно гаснет укол,И серою ласточкой утро в окно постучится,И медленный день, как в соломе проснувшийся вол,На стогнах, шершавых от долгого сна, шевелится.Ноябрь 1920

«Когда городская выходит на стогны луна…»

Когда городская выходит на стогны луна,И медленно ей озаряется город дремучий,И ночь нарастает, унынья и меди полна,И грубому времени воск уступает певучий,И плачет кукушка на каменной башне своей,И бледная жница, сходящая в мир бездыханный,Тихонько шевелит огромные спицы тенейИ желтой соломой бросает на пол деревянный…1920

«Я наравне с другими…»

Я наравне с другимиХочу тебе служить,От ревности сухимиГубами ворожить.Не утоляет словоМне пересохших уст,И без тебя мне сноваДремучий воздух пуст.Я больше не ревную,Но я тебя хочу,И сам себя несу я,Как жертву, палачу.Тебя не назову яНи радость, ни любовь.На дикую, чужуюМне подменили кровь.Еще одно мгновенье,И я скажу тебе:Не радость, а мученьеЯ нахожу в тебе.И, словно преступленье,Меня к тебе влечетИскусанный в смятеньиВишневый нежный рот.Вернись ко мне скорее,Мне страшно без тебя,Я никогда сильнееНе чувствовал тебя,И все, чего хочу я,Я вижу наяву.Я больше не ревную,Но я тебя зову.1920

«Я в хоровод теней, топтавших нежный луг…»

Я в хоровод теней, топтавших нежный луг,С певучим именем вмешался,Но все растаяло, и только слабый звукВ туманной памяти остался.Сначала думал я, что имя – серафим,И тела легкого дичился,Немного дней прошло, и я смешался с нимИ в милой тени растворился.И снова яблоня теряет дикий плод,И тайный образ мне мелькает,И богохульствует, и сам себя клянет,И угли ревности глотает.А счастье катится, как обруч золотой,Чужую волю исполняя,И ты гоняешься за легкою весной,Ладонью воздух рассекая.И так устроено, что не выходим мыИз заколдованного круга.Земли девической упругие холмыЛежат спеленутые туго.1920

«Люблю под сводами седыя тишины…»

Люблю под сводами седыя тишиныМолебнов, панихид блужданьеИ трогательный чин – ему же все должны, –У Исаака отпеванье.Люблю священника неторопливый шаг,Широкий вынос плащаницыИ в ветхом неводе генисаретский мракВеликопостныя седмицы.Ветхозаветный дым на теплых алтаряхИ иерея возглас сирый,Смиренник царственный – снег чистый на плечахИ одичалые порфиры.Соборы вечные Софии и Петра,Амбары воздуха и света,Зернохранилища вселенского добраИ риги Нового Завета.Не к вам влечется дух в годины тяжких бед,Сюда влачится по ступенямШирокопасмурным несчастья волчий след,Ему ж вовеки не изменим.Зане свободен раб, преодолевший страх,И сохранилось свыше мерыВ прохладных житницах в глубоких закромахЗерно глубокой, полной веры.Весна 1921, весна 1922

Стихи (1921–1925)

Концерт на вокзале

Нельзя дышать, и твердь кишит червями,И ни одна звезда не говорит,Но, видит Бог, есть музыка над нами,Дрожит вокзал от пенья Аонид,И снова, паровозными свисткамиРазорванный, скрипичный воздух слит.Огромный парк. Вокзала шар стеклянный.Железный мир опять заворожен.На звучный пир в элизиум туманныйТоржественно уносится вагон.Павлиний крик и рокот фортепьянный.Я опоздал. Мне страшно. Это сон.И я вхожу в стеклянный лес вокзала,Скрипичный строй в смятеньи и слезах.Ночного хора дикое началоИ запах роз в гниющих парниках,Где под стеклянным небом ночевалаРодная тень в кочующих толпах.И мнится мне: весь в музыке и пене,Железный мир так нищенски дрожит.В стеклянные я упираюсь сени;<Горячий пар зрачки смычков слепит.>Куда же ты? На тризне милой тениВ последний раз нам музыка звучит.1921, <1923?>

«Умывался ночью на дворе…»

Умывался ночью на дворе –Твердь сияла грубыми звездами.Звездный луч – как соль на топоре,Стынет бочка с полными краями.На замок закрыты ворота,И земля по совести сурова.Чище правды свежего холстаВряд ли где отыщется основа.Тает в бочке, словно соль, звезда,И вода студеная чернее,Чище смерть, соленее беда,И земля правдивей и страшнее.1921

«Кому зима – арак и пунш голубоглазый…»

Кому зима – арак и пунш голубоглазый,Кому душистое с корицею вино,Кому жестоких звезд соленые приказыВ избушку дымную перенести дано.Немного теплого куриного пометаИ бестолкового овечьего тепла;Я всё отдам за жизнь – мне так нужна забота, –И спичка серная меня б согреть могла.Взгляни: в моей руке лишь глиняная крынка,И верещанье звезд щекочет слабый слух,Но желтизну травы и теплоту суглинкаНельзя не полюбить сквозь этот жалкий пух.Тихонько гладить шерсть и ворошить солому,Как яблоня зимой в рогоже голодать,Тянуться с нежностью бессмысленно к чужому,И шарить в пустоте, и терпеливо ждать.Пусть заговорщики торопятся по снегуОтарою овец и хрупкий наст скрипит,Кому зима – полынь и горький дым к ночлегу, –Кому – крутая соль торжественных обид.О, если бы поднять фонарь на длинной палке,С собакой впереди идти под солью звездИ с петухом в горшке прийти на двор к гадалке.А белый, белый снег до боли очи ест.1922

«С розовой пеной усталости у мягких губ…»

С розовой пеной усталости у мягких губЯростно волны зеленые роет бык,Фыркает, гребли не любит – женолюб,Ноша хребту непривычна, и труд велик.Изредка выскочит дельфина колесоДа повстречается морской колючий еж,Нежные руки Европы, – берите всё,Где ты для выи желанней ярмо найдешь?Горько внимает Европа могучий плеск,Тучное море кругом закипает в ключ,Видно, страшит ее вод маслянистый блеск,И соскользнуть бы хотелось с шершавых круч.О, сколько раз ей милее уключин скрип,Лоном широкая палуба, гурт овецИ за высокой кормою мельканье рыб, –С нею безвесельный дальше плывет гребец.1922

«Холодок щекочет темя…»

Холодок щекочет темя,И нельзя признаться вдруг, –И меня срезает время,Как скосило твой каблук.Жизнь себя перемогает,Понемногу тает звук,Всё чего-то не хватает,Что-то вспомнить недосуг.А ведь раньше лучше было,И пожалуй, не сравнишь,Как ты прежде шелестила,Кровь, как нынче шелестишь.Видно, даром не проходитШевеленье этих губ,И вершина колобродит,Обреченная на сруб.1922

«Как растет хлебов опара…»

Как растет хлебов опара,Поначалу хороша,И беснуется от жаруДомовитая душа.Словно хлебные СофииС херувимского столаКруглым жаром налитыеПоднимают купола.Чтобы силой, или ласкойЧудный выманить припек,Время – царственный подпасок –Ловит слово-колобок.И свое находит местоЧерствый пасынок веков –Усыхающий довесокПрежде вынутых хлебов.1922

«Я не знаю, с каких пор…»

Я не знаю, с каких порЭта песенка началась –Не по ней ли шуршит вор,Комариный звенит князь?Я хотел бы ни о чемЕще раз поговорить,Прошуршать спичкой, плечомРастолкать ночь – разбудить.Раскидать бы за стогом стог,Шапку воздуха, что томит;Распороть, разорвать мешок,В котором тмин зашит.Чтобы розовой крови связь,Этих сухоньких трав звон,Уворованная нашласьЧерез век, сеновал, сон.1922

«Я по лесенке приставной…»

Я по лесенке приставнойЛез на всклоченный сеновал, –Я дышал звезд млечных трухой,Колтуном пространства дышал.И подумал: зачем будитьУдлиненных звучаний рой,В этой вечной склоке ловитьЭолийский чудесный строй?Звезд в ковше Медведицы семь,Добрых чувств на земле пять,Набухает, звенит темьИ растет и звенит опять.Распряженный огромный возПоперек вселенной торчит.Сеновала древний хаосЗащекочет, запорошит…Не своей чешуей шуршим,Против шерсти мира поем.Лиру строим, словно спешимОбрасти косматым руном.Из гнезда упавших щегловКосари приносят назад, –Из горящих вырвусь рядовИ вернусь в родной звукоряд.Чтобы розовой крови связьИ травы сухорукий звонРаспростились: одна скрепясь,А другая – в заумный сон.1922

«Ветер нам утешенье принес…»

Ветер нам утешенье принес,И в лазури почуяли мыАссирийские крылья стрекоз,Переборы коленчатой тьмы.И военной грозой потемнелНижний слой помраченных небес,Шестируких летающих телСлюдяной перепончатый лес.Есть в лазури слепой уголок,И в блаженные полдни всегда,Как сгустившейся ночи намек,Роковая трепещет звезда.И с трудом пробиваясь вперед,В чешуе искалеченных крыл,Под высокую руку беретПобежденную твердь Азраил.1922

Московский дождик

Он подает, куда как скупо,Свой воробьиный холодок –Немного нам, немного купам,Немного вишням на лоток.И в темноте растет кипенье –Чаинок легкая возня,Как бы воздушный муравейникПирует в темных зеленях.Из свежих капель виноградникЗашевелился в мураве, –Как будто холода рассадникОткрылся в лапчатой Москве!1922

Век

Век мой, зверь мой, кто сумеетЗаглянуть в твои зрачки,И своею кровью склеитДвух столетий позвонки?Кровь-строительница хлещетГорлом из земных вещей,Захребетник лишь трепещетНа пороге новых дней.Тварь, покуда жизнь хватает,Донести хребет должна,И невидимым играетПозвоночником волна.Словно нежный хрящ ребенкаВек младенческий земли.Снова в жертву, как ягненка,Темя жизни принесли.Чтобы вырвать век из плена,Чтобы новый мир начать,Узловатых дней коленаНужно флейтою связать.Это век волну колышетЧеловеческой тоской,И в траве гадюка дышитМерой века золотой.И еще набухнут почки,Брызнет зелени побег,Но разбит твой позвоночник,Мой прекрасный жалкий век!И с бессмысленной улыбкойВспять глядишь, жесток и слаб,Словно зверь, когда-то гибкий,На следы своих же лап.Кровь-строительница хлещетГорлом из земных вещейИ горящей рыбой мещетВ берег теплый хрящ морей.И с высокой сетки птичьей,От лазурных влажных глыбЛьется, льется безразличьеНа смертельный твой ушиб.1922

Нашедший подкову

Глядим на лес и говорим:– Вот лес корабельный, мачтовый,Розовые сосны,До самой верхушки свободные от мохнатой ноши,Им бы поскрипывать в бурю, одинокими пиниямиВ разъяренном безлесном воздухе.Под соленой пятою ветра устоит отвес, пригнанный к пляшущей палубе,И мореплаватель,В необузданной жажде пространства,Влача через влажные рытвины хрупкий прибор геометра,Сличит с притяженьем земного лонаШероховатую поверхность морей.А вдыхая запахСмолистых слез, проступивших сквозь обшивку корабля,Любуясь на доски,Заклепанные, слаженные в переборкиНе вифлеемским мирным плотником, а другим –Отцом путешествий, другом морехода, –Говорим:– И они стояли на земле,Неудобной, как хребет осла,Забывая верхушками о корнях,На знаменитом горном кряже,И шумели под пресным ливнем,Безуспешно предлагая небу выменять на щепотку солиСвой благородный груз.С чего начать?Всё трещит и качается.Воздух дрожит от сравнений.Ни одно слово не лучше другого,Земля гудит метафорой,И легкие двуколкиВ броской упряжи густых от натуги птичьих стайРазрываются на части,Соперничая с храпящими любимцами ристалищ.Трижды блажен, кто введет в песнь имя;Украшенная названьем песньДольше живет среди других –Она отмечена среди подруг повязкой на лбу,Исцеляющей от беспамятства,Слишком сильного одуряющего запаха –Будь то близость мужчины,Или запах шерсти сильного зверя,Или просто дух чобра, растертого между ладоней.Воздух бывает темным, как вода, и всё живое в нем плавает, как рыба.Плавниками расталкивая сферу,Плотную, упругую, чуть нагретую, –Хрусталь, в котором движутся колеса и шарахаются лошади,Влажный чернозем Нееры, каждую ночь распаханный зановоВилами, трезубцами, мотыгами, плугами.Воздух замешен так же густо, как земля:Из него нельзя выйти, в него трудно войти.Шорох пробегает по деревьям зеленой лаптой.Дети играют в бабки позвонками умерших животных.Хрупкое летоисчисление нашей эры подходит к концу.Спасибо за то, что было:Я сам ошибся, я сбился, запутался в счете.Эра звенела, как шар золотой,Полая, литая, никем не поддерживаемая,На всякое прикосновение отвечала «да» и «нет».Так ребенок отвечает:«Я дам тебе яблоко» или: «Я не дам тебе яблока».И лицо его точный слепок с голоса, который произносит эти слова.Звук еще звенит, хотя причина звука исчезла.Конь лежит в пыли и храпит в мыле,Но крутой поворот его шеиЕще сохраняет воспоминанье о беге с разбросанными ногами,Когда их было не четыре,А по числу камней дороги,Обновляемых в четыре смены,По числу отталкиваний от земли пышущего жаром иноходца.