Сила Божия и немощь человеческая

Спрашивал я батюшку отца Амвросия про этого юродивого, и батюшка мне говорил про него:

– Я его знаю – это истинный раб Божий, и вот увидишь: все его предсказания сбудутся.

И точно, со временем они все сбылись, да так, что я о юродивом невольно вспомнил.

Вскоре после нашего свидания в келье меня рукоположил преосвященный Феодосий во иеромонахи, и было мне великое утешение принимать самого владыку, вместе с известными по жизни отца Амвросия и по истории устроения им Шамординской женской обители – помощником Феодором Захаровичем Ключаревым, тогда уже иноком, и бывшей в миру его супругой, тоже уже инокиней, Амвросией.

И стал ко мне, по рукоположении моем, ходить народ для совета и благословения, и я говорил об этом великому моему старцу, батюшке Амвросию, спрашивая его, что делать с народом – вступать ли мне с ним в беседы или уклоняться? И батюшка мой ответил так:

– Ведь ты за ними не посылаешь – они сами к тебе идут под благословение и просят твоего совета: так нечего тебе от них и отказываться, а преподавай им благословение да и совет подай, что Господь внушит тебе отвечать на их вопросы. Бог благословит: говори им во утешение.

По благословению батюшки Амвросия и во исполнение предсказания блаженного юродивого, первыми мне пришлось принять двух женщин, из которых одна пришла ко мне за советом, а другая – как ее спутница. Было это дело так: шел я от ранней обедни. Подхожу к своей келье и вижу, что у крылечка стоят две женщины, и по обличью их видно, что они – не из простонародья, хотя одеты были так просто, что не всякий бы узнал, что из благородных. Женщины объяснили, что желают получить от меня совет по очень важному делу.

Я пригласил их в келью и поставил самоварчик, тут одна из них сказала, что она родная сестра помещика Д.В. Наумова; этого Наумова я знал, когда служил в Лебедяни по откупу: у него в тридцати верстах от города было имение – целая деревня крестьян и конный завод. Был он человек холостой и большой охотник до картежных собраний и женского пола, хотя мотом и кутилой не слыл.

Так вот, его родная сестра оказалась первой моей посетительницей, звали ее Екатериной Васильевной Щербаковой. Умер у нее муж, и на руках осталось трое малолетних сыновей и две дочери, и всех нужно учить, а у нее всего достояния – маленькое расстроенное имение по соседству с братом и для воспитания детей средств не хватает, а время уходит, и она не знает, что делать.

Рассказала она о своем безвыходном положении и со слезами спрашивала моего убогого совета. И поставила она меня в крайне затруднительное положение, не знал я, что и советовать ей… Только вдруг меня точно что осенило: я благословил ее образком святителя Афанасия Сидящего, который мне был дан юродивым, и сказал:

– Вы теперь для воспитания детей живете в Ельце – советую вам в первое же воскресенье одеть ваших деток в праздничное, лучшее платье и пойти с ними в каменный храм, который от вас недалече, и, когда войдете в храм, поставьте всех детей ваших перед местной иконой Божией Матери и научите их, чтобы они, когда запоют «Достойно есть, яко воистину», стали бы все на коленки, а вы – позади их, и все вы просите Матерь Божию, чтобы Она приняла вас под покров Своего милосердия. Смею уверить вас, что Матерь Божия, увидав ваши слезы и смиренную молитву веры вашей, испросит вам милость от Господа и Спаса нашего Иисуса Христа, и вы безбедно проживете, и дети ваши получат желаемое вами воспитание.

Совет этот, верую, внушенный мне свыше, госпожой Щербаковой был исполнен в точности, и Матерь Божия вняла их сиротской молитве. Вскоре смертельно заболел брат ее, Д.В. Наумов, и перед концом своим для всех неожиданно распорядился своим имением не в пользу братьев, людей состоятельных, а в пользу своей сестры – бедной вдовы, и в этом смысле, не сказав никому из близких, он и оставил по себе завещание. Вскорости тут он и умер, и госпожа Щербакова со своими детьми получила все его достояние.

И вышло благословение святителя Афанасия Сидящего на помощь дворянке, и, притом, первой, которая пришла ко мне за духовным советом. Вот что значили слова блаженного:

– Он все больше любит помогать дворянам.

Когда же начались для меня новые скорби от игумена, то в оправдание предсказания юродивого умер благодетель и верный защитник нашего настоятеля, благочинный архимандрит В., а следом уволили игумена от настоятельства на покой – исполнились, таким образом, и другие слова юродивого:

– Как его тронешь, так и свои поруки сронишь!

LXXI

Многое можно было бы еще написать о жизни моей в Лебедянской обители, жизни, исполненной всяких скорбен и искушений – и от злого духа, и от людей, не ведавших, что творят, но будет с меня и того, что написано: «Еже писах – писах».

Пятнадцать лет исполнилось со дня моего вступления в обитель, и срок пребывания в ней, предназначенный мне, видимо, исполнялся: чья-то невидимая рука уже предупреждала меня о том, что приближается время моего отшествия из этого места плача и воздыханий.

Шел я от ранней обедни к себе в келью, и вдруг, чего никогда не бывало, калитка оказалась запертой; и на ней появилась откуда-то надпись:

– Здесь тебе скоро нельзя будет ходить.

Я пошел к другим воротам, которые были вне стен монастырских, и на этих воротах той же рукой было написано:

– И здесь тебе скоро не придется более ходить.

Меня это поразило, но приписав эти предупреждения чьей-нибудь шутке, я вскоре об этом случае позабыл.

Зная о моих скорбях и гонениях, друг мой и отец о Господе, брат по иночеству отец Филарет писал мне, чтобы я переходил к нему в Площанскую пустынь[37], в новоотстроенную келью в саду. Писал мне, зовя к себе, и даже неоднократно, из Переяславля-Залесского Троицкого Даниловского монастыря архимандрит Герасим (Косенков), тот, которого еще моя бабушка-покойница благословила на иноческий путь… Но я твердо держался раз данного обета: из монастыря, Богом мне через старца Иллариона назначенного, никуда не выходить, пока не наступит то время, тем же старцем предуказанное, когда придется перебраться в вожделенную моему сердцу Оптину пустынь.

Наконец, время это настало.

Когда сменили нашего игумена отца Иоасафа, около этого времени скончались и мои благодетели Федотовы, а я вступил по утвержденному Елецким окружным судом духовному их завещанию душеприказчиком ко всему их имуществу, оставленному Лебедянскому монастырю и заключавшемуся в капитале, землях, лесах и домах. В то же время к нам в монастырь был назначен в настоятели Святейшим Синодом ректор Тифлисской семинарии архимандрит Валентин.

Кавказские мои родные уже мне писали о нем весьма неутешительные известия, что вскоре же по его приезде и оправдалось. Ознакомившись с духовным завещанием Федотовых и узнав из него, что монастырское начальство не имеет при мне права распоряжаться завещанным имуществом, а также осведомившись заблаговременно о моем характере, архимандрит Валентин решил меня из монастыря выжить, что называется, не мытьем, так катаньем… Не прошло и месяца с его водворения в нашем монастыре, иду я по дорожке в саду к себе в келью и несу ведерко воды для самовара, тут повстречался со мной новый настоятель и говорит:

– Ай, какое прекрасное вы себе избрали место для жительства, отец Феодосий! Я вам завидую, право, завидую!

И начал он медоточиво излагать всю красоту духовной жизни в уединении, а кстати, и моего одобрительного поведения; но рацею свою закончил неожиданно такими словами:

– Только вот что, отец Феодосий, я должен вам сказать: нужно вас перевести из этого уединения внутрь монастыря. Мнение мое таково, что там жизнь ваша, будучи на виду у братии, послужит к исправлению слабостей здешнего братства.

Здесь вы только спасаете себя, а живя среди братии, вы можете влиять на их поведение.

На том мы расстались – он удалился с ехидной улыбкой, а я остался стоять как громом пораженный.

Услыхали о том лебедянские граждане и упросили исправника, чтобы он, будучи в Тамбове, заехал к архиерею и попросил владыку приказать архимандриту не трогать меня из садовой кельи. Владыка просил исправника передать настоятелю, что он не благословляет переводить меня внутрь обители. Приехал исправник к архимандриту с этим извещением в седьмом часу вечера и застал его уже в некоторых градусах повышенного настроения духа, и когда исправник передал слова владыки обо мне, то отец архимандрит в ответ гневно возвысил голос и, как бы передразнивая владыку, сказал:

– Не благословляю! Не благословил!.. Эка штука какая – не благословил! Пусть он благословляет там, у себя в Тамбове, а здесь я начальник и, следовательно, его неблагословение для меня ничего не значит. А вы можете передать вашему Феодосию, что ко дню Пасхи я все-таки переведу его в монастырь, да, мало того, келью его сломаю!

И он в точности привел свои слова в исполнение, но кельи моей не ломал до времени.

И вот перевели меня, грешного Феодосия, в сырую, темную, холодную келью, в которой только что стены были вымазаны известью. И это ранней-то весной, когда еще не могло быть никакой сушки сырым стенам! Мало того: один из иеродиаконов вылил под пол целую бутылку скипидару, так что было трудно дышать.

Утром, едва передышавши ночь, я пошел к архимандриту и сказал ему:

– За что, батюшка, вы мне оказали такую немилость? Ведь в келье моей невозможно жить.

– А вы, – отвечал он мне, – привыкли, чтобы у вас пахло резедой или розовым маслом… – и много он мне тут наговорил неприятного.

Делать нечего – надо было покоряться: поднял я окошки, растворил настежь двери и, выдув и мало-мальски осушив келью, затворился в ней, так как ко мне не велено было строго-настрого никого пускать из народа.

Написал обо всем подробно моему великому старцу, батюшке Амвросию Оптинскому, и получил от него ответ – подавать немедленно владыке прошение об отпуске на месяц или на два в Киев. «Когда получишь отпуск, – писал мне батюшка, – то в Киев ты не езди, а приезжай ко мне в Оптинский скит, я же немедленно от себя напишу в тамбовскую консисторию, чтобы тебя не задержали высылкой билета». Я, конечно, так и сделал.

И раньше получал я предложения на перемещение в скит Оптинской пустыни: предлагали мне помещение в келье корпуса Федора Захаровича Ключарева и затем в корпусе, выстроенном графом Александром Петровичем Толстым для отца Климента Зедергольма. Но при всех скорбях моих и воздвигаемых врагом нашего спасения гонениях у меня не было желания оставить колыбель моего иночества – всегда звучал тайный голос в сердце моем: «В терпении вашем стяжите души ваша». И положил я сердцу моему обет – не иначе оставить избранное мной от начала и предуказанное мне место, но если меня будут гнать, как негодяя, силой власти, по слову Спасителя: «Аще гонят вас во граде, бегайте в другий».

И бывало до нестерпимости тяжело в моем монастыре, и мог бы я в предотвращение скорбен и в воздаяние моим гонителям пресечь их злохудожество непосредственным обращением к митрополиту Московскому Филарету, к которому я имел доступ, но я обращался только к молитве, прося Господа и Пречистую просветить сердца моих гонителей светом благоразумия, во еже творити Святую волю Его, и их молитвами помиловать и меня грешного.

И батюшка Амвросий, старец мой великий, тоже все советовал мне терпеть и предаться воле Божией, не открывая наготы братьев моих, чтобы не нанести удара монашеству, и без того уже ненавидимому «умниками» века – либералами, реформаторами, вольнодумцами и нигилистами. И я терпел, и молчал, пока не исполнился час воли Божией, и сам батюшка Амвросий не вызвал меня под благодатную сень великой из великих Оптиной пустыни.

Но мне что-то долго не высылали билета из консистории, и «уны во мне сердце мое, и смятеся дух мой», и не было в моем сердце такого уныния за всю мою многогрешную жизнь. В таких безотрадных мыслях, чувствуя, как непомерной тяжестью навалилась на грудь мою безысходная тоска, лежал я на койке в сырой и холодной своей келье при закрытых дверях и спущенных занавесках, и вдруг – о, Господи! – отворилась дверь моей кельи, и в келью вошла Сама Преблагословенная Дева Матерь Господа нашего Иисуса Христа, держа Предвечного Младенца на Своих пречистых руках; и в ручках Младенца была виноградная кисть. И протянул мне, окаянному, Младенец ручку Свою с виноградной кистью. А сзади Пречистой вошли святые мученицы; но сколько их было, мне за Царицей Небесной не было видно; и у всех у них были в руках небольшие кресты и высокие, зеленые ветви, наподобие осоки. И сказала мне Преблагословенная Словеса Свои сладости неизреченной:

– Мы пришли навестить тебя!

И с этими словами чудное видение скрылось из грешных глаз моих…

Не могу я передать сладости, ласковости и приятности небесного голоса Пречистой…

Уныние мое исчезало, аки дым, и в сердце водворилось такое неизреченное торжество, такая радость, что сердце мое было вне себя от восхищения и, как голубь, трепетало в груди моей, вырываясь, казалось, и с многогрешной и окаянной душой моей.

О, Преблагословенная! О, Честнейшая Херувим и Славнейшая без сравнения Серафим!..

LXXII

Вскоре после этого видения, дарованного не заслугами моими, а неизреченной милостью Божией, я получил, наконец, и свой отпуск, с которым и выехал к батюшке Амвросию в Оптину пустынь.

Батюшка с радостной улыбкой меня встретил словами:

– Ну, что – приехал, отец Феодосий!

– Приехал, мой батюшка, – отвечал я, обливаясь слезами, бросившись к ногам святого старца.

– Ну, не скорби – все к лучшему Бог устроил! – сказал дорогой батюшка. – Пей чай да иди к отцу игумену Исаакию, скажи, что я тебя к нему прислал.

Отправился я к отцу игумену и, когда нам с ним келейник подал, было, чай в соседней с залой комнате, я пить чай не стал и на вопрос отца Исаакия:

– Ну, что ж не пьешь?

Ответил ему земным поклоном и, сквозь слезы охватившего меня волнения, сказал:

– Простите, батюшка: не чай я пришел пить, а просить у вас милости принять меня в число братства вверенной вам обители.

Отец Исаакий быстро вскочил с диванчика и, поднимая меня с пола, ласково промолвил:

– Что ты, что ты? Плачешь о чем? Ведь ты был у батюшки, отца Амвросия?

– Был.

– Что ж он тебе сказал?

– Да к вам послал.

– Ну, хорошо: пей чай и ступай уже от моего имени к батюшке.

Когда я пришел к старцу и объяснил ему, что прислан отцом Исаакием, батюшка отец Амвросий встал со своей кроватки, надел на голову свою теплую камилавочку, взял меня под руку и, выйдя наружу, повел меня в соборный корпус, где ежедневно совершается братское правило. Там среди комнаты стоял небольшой сафьянный диванчик. Батюшка сел на него и стал снимать с ножек своих сапоги и, когда снял один сапог, я хотел, было, помочь ему скинуть другой, то он удержал меня, сказавши:

– Погоди немного! – а сам обратился к иконе Взыскание Погибших, перед которой горела день и ночь неугасимая лампада, и с лицом, исполненным глубокого и сосредоточенного молитвенного внимания, долго и молча смотрел на нее умиленным взглядом.

Помолившись тайной молитвой перед иконой, батюшка обернулся ко мне, положил на мое плечо свою ручку и сказал:

– Слушай, отец Феодосий, что я тебе скажу – с того времени, как я поступил в скит, я никого лично не водворял на службу в келью. Тебя первого сам привел и первого водворил. Вот тебе келья вместо Лебедянской в саду: смотри ж, живи, спасайся, молись и за меня молись!

С этими словами батюшка встал с диванчика, благословил меня, надел сапог на ногу и пошел из кельи в скитский сад, где его сразу обступила народная толпа, а я, проводивши его, вернулся в соборный корпус в отведенную мне келью, где и прожил с первых чисел июня 1875 года по двадцатого декабря 1876 года, когда неожиданно указом из калужской консистории был вызван к архиепископу Григорию II, которым и был назначен настоятелем в Свято-Троицкий Лютиков монастырь. Настоятельствовал я там, управляя братией, до пятнадцатого марта 1894 года, и оттуда был водворен обратно в скит Оптиной пустыни, где и живу доселе, вот уже до пятнадцатого апреля 1903 года, когда записываю сие для памяти.

Всего было в моей жизни много и было много мне скорбей и разных неприятностей и от лебедянской братии, и от начальников, и от самого себя. За все – благодарение Господу! Всем научал Он, Всеблагий, меня грешного и вел неведомыми Своими путями к познанию самого себя, учил терпению, указывал немощи, таящиеся в моем сердце страсти, о которых я бы без испытаний и не знал, и во всем совершал Он, Неисследимый и Премудрый, Свою святую волю, и да будет она благословенна от всех Им сотворенных и от меня, многогрешного, во веки. Буди! Буди![38]

Молю Тебя, Преблагий, не поставь в грех тем, кто гнал меня и ненавидел, и не помяни в день оный, но молитвами их, по бездне благости Твоей, за молитвы Преблагословенной и всех святых, ради дражайшей, пролитой Тобою, Крови Твоей, спаси нас всех. Господи! Озари сердца наши светом Твоего благоразумия, да единым сердцем и устами вси в признательности сердца воспоим Тебе вечное громогласное: Аллилуйя!

У вас, у всех, отцы святые и братья, со слезами целуя руки и ноги ваши, прошу: простите и меня, аще словом, видом или делом когда-либо как-либо оскорбил и опечалил или соблазнил. Простите, ради Распятого на Кресте, мне вся, яже содеял лютых, и помолитесь за меня, а я всех и за все прощаю, как и всегда прощал, не давая солнцу закатиться во гневе моем. Многие скорби принял я и многим сам досаждал, желая и умоляя Господа исправить обитель, в которой я полагал начало моей иноческой жизни, и тем возвеселить сердца, жаждующие славы Пресвятого имени Божия на земле, но зла никому не желал я и, видит Бог, никому не мстил за обиды, мне нанесенные.

Молю и прошу всех отцов и братьев, родственников моих и всех православных христиан, если кто пожелает поминать меня по смерти моей в своей ли частной молитве, или при Безкровной Жертве, поминать и возлюбленные моему сердцу имена великих и неизменных моих благодетелей – Луки Алексеевича и супруги его Любови Степановны Федотовых и матери ее, Александры Петровны Антоновой – вместе с именами моих родителей – Афанасия и Агафьи. А кому это покажется затруднительным, то пусть поминает только их, а имя мое пусть исключит из своей молитвенной памяти. Это духовное завещание для всех любящих меня, и за послушание воздаст Господь каждому по сердцу его.

Богу нашему слава. Ему честь и держава всегда ныне и присно, и во веки веков.

Аминь.

Матерь Божия, спаси нас!

* * *

Несколько слов от составителя биографических воспоминаний игумена Феодосия.

Благожелательство старца Оптиной пустыни иеросхимонаха Иосифа, с благословения которого составлено это жизнеописание, дало мне возможность воспользоваться рукописным материалом, оставшимся в скиту Оптинском после почившего игумена. Использовал я этот материал, как умел и как мог, но с любовью и в убежденном сознании, что он даже и в моей слабой обработке может и должен принести великую пользу как монастырям русским, этим великим хранителям Православия и Православной России, так и подвизающейся в них иночествующей братии. Быть может, спросит меня кто-нибудь: на чем основана такая моя уверенность? В ответ я не стану вдаваться в подробное оправдание моего взгляда и скажу просто: «Чтущий да разумеет!»

Большим пробелом в воспоминаниях почившего игумена представляется отсутствие какого-либо следа в них о периоде настоятельства его в Троицком Лютиковом монастыре Калужской епархии – от двадцатого декабря 1876 года по пятнадцатого марта 1894 года – и о последних годах его жизни в скиту Оптиной пустыни – с пятнадцатого марта 1894 года по двадцатого октября 1903 года – дня его кончины и венца земной его жизни. Как все, что совершается в жизни этой привременной, творится только волею Божией, то признаем и в этом обстоятельстве Десницу Господню, которой одной – власть открывать завесу прошедшего, настоящего и будущего, и не будем доискиваться на стороне того, чего не нашли в первоисточнике, в уверенности, что не будет это полезно для единой цели как труда моего, так и единой цели жизни всякой души христианской – ее вечного спасения в Небесных Обителях Отца нашего Небесного.

О последних годах жизни почившего в Бозе игумена мне со слов очевидцев известно сравнительно немногое, а вместе с тем и очень многое. Немногое – в том, что касается, так сказать, исторических фактов из его жизни, а многое – в той великой к нему любви Оптинской братии, которая окружала смирение последних годов его жизни и которая проводила его в последний приют всех земнородных пришельцев и странников – в могилу братского кладбища Оптиной пустыни.

Отличительная черта конца земных Христа ради подвигов почившего игумена, по воспоминаниям Оптинской братии, была его необыкновенная незлобивость, смирение и редкий дар благоговейно-умиленных слез во время совершения Божественных служб, особенно же Таинства Евхаристии[39]. Славился игумен Феодосий и особым тонким юмором, всегда утешавшим смиренных Оптинских иноков меткостью и назидательностью игуменских суждений в области словопрений или обыденной монастырской общинной жизни.

Но все же отличительной чертой этого выработанного милостью Божией и собственными усилиями воли характера было смирение, которым он до конца дней своих бил своего невидимого врага, общего всему христианскому миру.

Приходит как-то раз игумен Феодосий в трапезную, а там два брата моют посуду и спорят между собою. Один из них говорит:

– Если я вижу брата моего близким к падению, то моя обязанность остановить его на этом пути словом предупреждения.

Другой возражает:

– Нет – это будет с твоей стороны духовной гордостью: этим ты его можешь соблазнить, а себя ввести в прелесть.

Заспорили между собою иноки. А иноки те были из новоначальных.

На спор этот случился игумен Феодосий, пришедший в трапезную с ведром за водой, чтобы идти мыть в скиту отхожие места. Это было его добровольное послушание. Увидели игумена спорящие и воскликнули:

– Ну, вот, батюшка отец игумен и разъяснит нам наше недоумение!

Игумен в ответ:

– Ну, вот! Ну, вот! Нашли кого спрашивать! Меня-то, дурака?…

– Да, батюшка, скажите же нам что-нибудь по этому вопросу! – не отставали от него молодые иноки.

– Да что вам от меня, дурака, какая польза?… Ну, – знай себя и будет с тебя: вот вам и мое дурацкое слово!

С этим словом налил игумен в ведерко воды и пошел чистить скитские ретирады.

Еще один скитский брат рассказывал мне про игумена Феодосия:

– Истинный раб Божий он был, и мне думается, был в нем и дар прозорливости, только он его тщательно скрывал от других. Вот что я на себе испытал: с небольшим прошло года два или год с чем-нибудь, как я принят был в Скиту послушником, и, конечно, как всякого искреннего новоначального, меня снедала неумеренная ревность о Боге и я, что называется, горел усердием не по разуму. В такое время, крайне опасное для новоначальных иноков, я на свой лад судил и рядил и братию, и скитские порядки: мне казалось, что в Оптиной все не то, к чему стремилась в миру душа моя, и, наконец, в мыслях своих дошел до того, что решил уйти из скита, так как нет в нем ни одного спасающегося, и с братией скитской, думал я, только свою погубишь душу, а пользы никому не принесешь…

Как-то раз с особенной силой напал на меня этот дух-искуситель, и иду я, понурив голову, по скитской дорожке в саду, а в голове так и долбят неотвязные мысли: уйду, уйду! Сами гибнут и меня погубят!.. Вдруг кто-то меня толк в спину. Я обернулся, смотрю – сзади меня игумен Феодосий – лицо серьезное, а глаза так и светятся добротою и участием…

– Не так, не так думаешь, брате! Все здесь спасутся и спасаются, и ты спасешься, только каждый своим путем.

Проговорив эти слова, игумен отошел от меня, а я был до того поражен, что не сразу даже и опомнился, но мысли мои в голове после этой встречи приняли совсем другой оборот, и я не ушел из Оптиной и думаю в ней, если Богу будет угодно, и сложить грешные свои кости.

До конца дней своих игумен Феодосий приносил свою службу Богу и едва ли не в день своей кончины служил Литургию.

Здоровьем своим он славился среди Оптинской братии, и дивились же этому богатырю, когда он, бывало, в крещенские морозы из жарко натопленной братской бани нагой, прямо с раскаленного банного полка, выбежит на снег и сидит на нем, пока не переберет мороз все его жилочки и все суставчики.

Клубом валит от него банный пар и сверкающим на солнце инеем падает на обнаженное игуменское богатырское тело, а ему и горя мало: посидит, посидит так-то на морозе и опять на полок париться. А было ему уже в ту пору за шестьдесят лет.

– Ну, и молодец же игумен! – восхищались его здоровьем братия.

Когда пришла пора ему умирать, игумен Феодосий послал сказать в скит одному близкому ему по духу брату, что он что-то себя очень плохо чувствует и просит прийти к нему и принести с собою аптечку электрогомеопатии графа Маттеи, в целебное свойство которой он верил. Врач этот застал игумена уже в предсмертной борьбе угасающей жизни с грозным призраком смерти.