Розмысл царя Иоанна Грозного

– Како без креста вспамятуешь деяния непотребные смердовы!

И, снова перекрестившись, с омерзением сморщился.

– Льва сотворил с опашью[43] диаволовой… Не инако – в клети у него ведьмы на шабаш слетаются… И дух-то в клети богопротивный.

Охваченный любопытством, князь пожелал немедленно лично проверить слова тиуна.

На дворе вспыхнули факелы. Возбужденный тиун стремглав побежал за конем.

Едва боярин появился на крыльце, батожники ожесточенно хлестнули воздух плетями. Холопи шарахнулись в стороны и припустили за господарем, поскакавшим верхом к одинокой клети, что притаилась в овраге, у бора.

Ивашка, воспрянувший духом от нежданной потехи, с гиком летел за факельщиками.

Тиун открыл ногой дверь, ведущую через узенький закуток в клеть.

Замятня подул на узловатые пальцы, расправил бороду и перегнулся, чтобы солиднее выставить ввалившийся свой живот.

Выводков, готовый грудью отстоять свои работы, застыл у стены.

Долго и внимательно разглядывал боярин роспись, кончиком ногтя осторожно водил по замысловато переплетающимся узорам, тщетно стараясь постичь, откуда берут они начало и почему под конец сходятся в одном месте, с неизбежною точностью. Его глаза светились все мягче и дружелюбнее, лицо плющилось в недоуменной улыбке. На низеньком лбу собирался ежиком колючий волос.

– Ты? – ткнул он пальцем в грудь рубленника и сипло захохотал. – Собственной дланью?

– Аз, господарь!

– Да откель у смерда умельство розмысла?

Ивашка юркнул меж ног тиуна и важно уставился на Сабурова.

– И не токмо тех львов, – мы с тятенькой Гамаюн, птицу вещую, сотворили. Ей-богу, провалиться вам тут!

И, ловко ускользнув из-под спекулатарских рук, готовых вцепиться в его курчавую головку, достал в тряпье глиняную птицу.

Сабуров всплеснул руками:

– Ну, прямо тебе – Гамаюн, что на книжицах фряжских!

Тиун не спускал с боярина глаз и всем существом пытался проявить свое восхищение.

– Аз давно заприметил умельство за Васькой! Не холоп, а клад, господарь!

Сабуров щелкнул себя неожиданно двумя пальцами по заросшему лбу.

– А не сотворить ли нам таку потеху из глины?

Выводков помолчал, остро уставился в стену и, что-то сообразив, уверенно тряхнул головой:

– Быть потехе той, господарь!

В то же мгновение Ивашка прыгнул к отцу и повторил слово в слово:

– Быть потехе той, господарь!

Тиун замахнулся на мальчика кулаком. Сабуров резко остановил холопя и снисходительно подставил дрябленькую руку свою для поцелуя ребенку.

– Ей-богу, господарь, провалиться вам тут, поставим мы с тятенькой потеху тебе таку, како на стенке расписана!

Выходя из клети, князь приказал рубленнику утром же начать работу.

На дороге, подле коня, дежурил уже Ивашка.

– А еще, господарь, чего аз сказывать тебе стану.

– Сказывай, постреленок!

– Отдал бы ты матушку нам! Ну, на какой тебе ляд, провалиться вам тут, наша матушка?!

Замятня вскочил на коня.

– Содеете потеху на загляденье, – отдам.

И шепнул добродушно тиуну:

– Спустить с желез.

Выводков упал в ноги князю:

– Дозволь дите к бабе моей допустить! Помилосердствуй!

Конь взметнул копытами грязь и скрылся в промозглой мгле.

Схватив в охапку сынишку, Василий мчался в подвал, в котором томилась Клаша.

Глава вторая

Сабуров-Замятня зачастил в гости к худородному соседу, Федору Тыну.

В Покров день, при людях, на паперти, князь первый подошел к Федору и поклонился ему.

Оторопевший служилый сорвал с головы шапку и ответил земным поклоном.

– А аз к тебе погостить, – объявил снисходительно Замятня и усадил соседа в свою колымагу.

…Трапеза подходила к концу, когда подвыпивший боярин вдруг строго поднялся и приказал подать шубу.

Хозяин загородил собой выход:

– И в думке не держал изобидеть тебя!

Сабуров шевельнул щетинкой на лбу и оскалил зубы.

– Колико жалую к тебе и ни единыжды ты не удосужился потешить меня поцелуйным обрядом.

Федор горько вздохнул:

– Будто впервой ты, Микола Петрович, у нас. Да и вдов аз. А дочь, самому тебе ведомо: на Ивана Купалу четырнадесять годков набралось.

Сабуров маслено облизнулся:

– О самую пору невестушка!

И с ехидным смешком:

– Зря хоронишь свой клад! Довелось ужо нам поглазеть на него!

Он присел на лавку и, пораздумав, огорошил Тына неожиданным заявлением:

– За горлицу за твою аз столь вена не пожалею…

Хозяин резко его перебил:

– При живой-то боярыне, Микола Петрович! Да ты окстись!

Тыкаясь колючей бородкой в острое лисье лицо Федора, Сабуров уверенно булькнул:

– Ныне боярыня, а завтра – послушница в монастыре.

Они присели на лавку и оживленно заговорили вполголоса, то и дело прерывая друг друга.

К вечере Тын приказал подать лучшего вина и сам привел дочь в трапезную.

– Кланяйся, Татьянушка, гостю!

Точно у кролика, подергивались мелкою дрожью губы и уши девушки. Чуть раскосые, немигающие глаза уставились с мольбой на икону. Раздувшиеся ноздри с присвистом вбирали воздух.

Федор умиленно поправил кокошник на пышной головке дочери и подмигнул боярину.

Стараясь казаться солидней, князь грузно шагнул, одернул висевший на нем, как на жерди, кафтан и подошел к смущенной хозяйке.

Она взяла с подноса братину, неуклюже поклонилась и поднесла ее гостю.

Микола Петрович трижды коснулся рукою пола и, отпив из братины, облапил девушку.

«Пугало огородное!» – с омерзением выругалась про себя Татьяна, но покорно подставила стиснутые и холодные, как у покойника, губы для поцелуя.

Позднею ночью вернулся хмельной боярин в свою усадьбу.

В опочивальне, укутавшись в теплое одеяло, он, сквозь сладкий зевок, поманил к себе тиуна.

– Выходит, хаживал окрест хоромин лихой человек да с девками сенными шушукался?

Тиун вытаращил недоуменно глаза:

– И слухом не слыхивал, господарь!

Замятня привскочил и сжал кулак:

– Сказываю – хаживал, буй!

Холоп широко улыбнулся и больно ущипнул себя за щеку.

– Доподлинно, буй! Из умишка ведь вон! Запамятовал! А како не хаживал? Хаживал, лиходей!

Он уже твердо знал, чего хочет князь, и с уверенностью стал на колени.

– И не токмо что с девками – в светлицу знаменье подавал!

– То-то же… Все-то вы поизленились… Недосуг ужо и за светлицею доглядеть!

И, стараясь казаться еще более рассерженным, князь сорвал с себя одеяло.

– Еще видывал кто лиходея?!

Тиун ткнулся губами в жилистую ногу боярина.

– Яшка-ловчий да псарь Ипатка намедни хвалились…

Снизив голос до шепота, он продолжал уже откровенно:

– Верные то людишки, боярин. Како похощешь, тако и молвить будут.

– Абие доставить ко мне боярыню!

Трое холопей ворвались в светлицу и, не обращая внимания на возмущение и угрозы, поволокли боярыню к мужу.

– Блудом вотчину мою дедовскую опозорила! – набросился трясущийся от гнева князь на обомлевшую от страха жену. – С лиходеями, богомерзкая, снюхалась!

Женщина упала ниц перед иконами:

– Потварь, владыко мой! Потварь!

Она заколотилась головою об пол и визгливо заплакала.

Князь старательно разжигал в себе гнев. Неистово топая ногами, он рвал на себе рубаху, выл, набрасывался на жену и ожесточенно царапал свое лицо:

– Блудница! Девка корчмарская! Тварь подколодная!

Разбуженные людишки, затаив дыхание, прислушивались к дикому вою, долетавшему из опочивальни, и потихоньку крались в дальние углы двора, чтобы случайно не подвернуться под горячую руку Миколы Петровича.

Накинув на плечи шубу, боярин бросился в сени.

– Сотворить ей мовь[44], змее подколодной!

Нагая, связанная по рукам и ногам, лежала боярыня на охапке заиндевелого хвороста.

– Неси! – рявкнул Замятня, выбегая из жарко натопленной бани.

Всю ночь женщину парили крапивными вениками. От духоты и невыносимой жары холопи валились без чувств. Их выволакивали вместе с боярынею на двор и, дав отлежаться, снова заставляли продолжать пытку.

А князь, никому не доверяя, раскисший от пота и едва живой от усталости, сам беспрестанно таскал в предбанник дрова и подбрасывал щедро в раскаленную печь.

С неделю пролежала боярыня в постели почти без всяких признаков жизни. Сабуров, уверенный в неизбежной смерти жены, объявил пост в усадьбе и послал за попами.

Но больная, наперекор ожиданиям, выжила.

Князь почти перестал бывать дома и беспросыпно пьянствовал у своего нареченного тестя.

Узнав, что боярыня поправляется, Тын стал заметно охладевать к Миколе Петровичу.

– А женушка твоя, бают, в церковь собирается, – с ядовитой усмешкой молвил он как-то гостю. – Образ жертвует в память чудесного исцеления.

Сабуров собрал ежиком лоб.

– Дай токмо срок. Дьяк все обмыслит.

И немедля собрался домой.

Трапезовал он, в первый раз после мови, вместе с боярыней.

Вдруг с шумом распахнулась дверь. На пороге, красный от возбуждения, появился тиун.

– Изловили людишки лиходея того!

Ложка вывалилась из рук боярыни. Князь, жалко съежившись, слезливо поглядел на жену и, крадучись, бочком, выбрался в сени.

Вскоре он вернулся с батогом и веревкой.

– Изловили, матушка, полюбовника твоего!

Холоп столкнул с лавки застывшую женщину.

– Изловили сердешного! – царапающе просверлил Микола Петрович и зло взмахнул батогом.

…После избиения боярыню заперли в подклет и там держали на хлебе и воде трое суток. Сам боярин никуда не отлучался из усадьбы до возвращения тиуна, отправленного им с тайным поручением в город.

Невеселый вернулся тиун в усадьбу.

– Аль не сдобыл? – встретил господарь нетерпеливым вопросом холопя.

– Не сдобыл! Слезно увещавал, милостей твоих богатых сулил, а не идут на удур. Проведают, сказывают, про то, что не было полюбовника у господарыни, – не токмо добра, сказывают, лишимся вашего, а не миновать и смерть приять.

Сабуров обдал тиуна полным презрения взглядом.

– А за службу твою быть тебе отсель во псарях!

Холоп покорно согнулся и приложил руку к груди.

– Дозволь остатнее рассказать.

Он порылся за пазухой и достал маленький сверточек.

Князь с любопытством поглядел на сжатый кулак тиуна.

– Ну-те-ко!

– Дьяк тот поклон тебе бил да невзначай обмолвился…

– Не волынь, сказывай!

Холоп вытер рукавом нос и, подражая дьяку, загнусавил, не передыхая, с трудом, заученные слова:

– А ежели жена помыслит извести зельем мужа, по праведному суду цареву положено ей за грех той смертный постриг приять, а либо обыщется сугубо вина ее, волен муж ту жену и казнью казнить.

Задорная улыбка озарила лицо Сабурова.

– Како ходил ты в тиунах, Олеша, тако и дале ходи…

Перед вечерей князь пришел в подклет. Женщина лежала лицом вниз на земляном полу и глухо стонала.

– Параскевушка, а Параскевушка!..

Замятня опустился на колени и нежно провел рукой по спине жены.

– Прости меня, Христа для… Возвели злые люди потварь на тебя.

Не веря своему счастью, боярыня прильнула губами к поле кафтана и забилась в слезах.

Дождавшись, пока Параскева переоделась, князь сам пришел за ней в светлицу.

– Для мира и дружбы попотчую аз ныне тебя лучшим березовцем да солодким вином.

Потрапезовав, они стали на колени перед оплечным образом Миколы и долго проникновенно молились…

Уже светало, когда истомленная женщина вернулась к себе в светлицу из господарской опочивальни.

Растолкав сенных девушек, она порылась в скрыне и выбрала лучший кусок атласа.

– К полудню сробить князю рубаху с золотой росписью!

И, не раздеваясь, бросилась на постель.

Девушки закопошились на полу перед изрезанным атласом.

Задолго до обеда боярыня обрядилась в ферязь, летник с пышными рукавами и в красный опашень. На густо набеленном лице нелепо выделялись ярко раскрашенные толстые губы и точно прилепились непрочно, готовые полететь друг другу наперерез, две стрелочки начерненных бровей. Прижав к груди гостинец мужу, Параскева неспокойно прислушивалась к каждому шороху, доносившемуся из сеней.

Постельничья уговорила господарыню сесть на лавку.

– Засеки меня, матушка, ежели не покличет тебя боярин.

Вдруг Параскева радостно всплеснула руками и, оттолкнув постельничью, бросилась к двери.

– Идут!

В дверь постучался тиун.

– Трапезовать, боярыня!

В трапезной, поклонившись до земли Миколе Петровичу, боярыня скромно уселась по левую руку мужа.

Холопи внесли ведерко вкусно дымящихся щей.

Князь подставил свою миску, но тут же торопливо отдернул ее и подозрительно поглядел на жену.

– А не примечаешь ли ты, Параскевушка, будто духом особным щи отдают?

И, зачерпнув из ведерка, поднес ложку холопю.

– Откушай.

Холоп перекрестился, с наслаждением хлебнул и отошел к двери.

– Ты что вихляешься? – набросился на него тиун.

Но холоп не мог уже ответить; он с ужасом почувствовал, как каменный холод сковывает его ноги, подбирается к остановившемуся сердцу и деревянит язык.

Прежде чем отравленного вынесли на двор, он умер.

* * *

До вешнего Миколы Параскева сидела в подвале, дожидаясь суда.

На допросе постельничья показала, что видела, как боярыня за день до смерти холопя передала сенной девке какое-то зелье. Тиун, ловчий и псарь целовали крест на том, что не раз заставали подле усадьбы потваренную бабу, сводившую Параскеву с каким-то проезжим молодцем.

Узницу приговорили к смерти.

* * *

Боярыню привели из губы в вотчину. У крыльца стоял Микола Петрович.

Увидев мужа, Параскева плотно закрыла руками лицо и крикнула, напрягая всю силу воли, чтобы не разрыдаться:

– Грех твой и на сем и на том свете стократ сочтется тебе, душегуб!..

Князь побледнел и, судорожно вцепившись в руку Тына, с мольбой поднял к небу глаза. На мгновение в его душе шевельнулось что-то похожее на раскаяние и страх перед загробным судом. Из уст готово было вырваться слово прощения, которое развязало бы его сразу от содеянного греха, но откуда-то из глубины уже вынырнуло свежее личико Татьяны, и пряный, нестерпимо щекочущий запах ее юного тела уже захлестнул сердце и мозг хмельной волной.

Не помня себя, Замятня подскочил к жене и рванул ее за волосы.

– Нам ли страшиться блудного лая?! А вместно нам исполнить древлее установление!

И, поднявшись на носках, охрипшим петушиным криком скребнул:

– Зарыть ее в землю до выи!

Могилу вырыли на лугу. Боярыня послушно поддавалась катам, срывавшим с нее одежды и как будто стремилась даже помочь им. Пустые глаза беспрестанно шарили по сторонам, удивленно останавливались на людях, а лицо широко расплывалось в жуткой усмешке помешанного.

И только, когда ее опускали в землю, она вдруг вцепилась зубами в руку ката и воюще разрыдалась.

Холопи торопливо зарывали яму. Вскоре скрылись под землей ноги, вздувшийся от голода живот и обвисшие, в синей паутине жил, груди.

Лицо Параскевы приходилось против чуть виднеющихся окон светлицы.

Боярыня напрягала все существо, чтобы перекинуться немного в сторону и не видеть терема, в котором прожила долгие, беспросветные годы, но земля цепко держала и не давала пошевелиться ни одному ослабевшему мускулу.

Всю ночь вотчина не спала от звериного воя, доносившегося с обезлюдевшего черного луга. Потом, под утро, вой перешел в стрекочущий скрип, припал к земле, прошелестел еще шелестом подхваченной ветром мертвой листвы и оборвался.

В полдень, как требовал древлий обычай, пришли из губы богомольцы, низко поклонились зарытой до шеи женщине и бросили в шапку дозорного несколько полушек – скромное свое подаяние на гроб и погребальные свечи обреченной.

– Егда предстанешь на суд Господень, реки Господу, что благоговейно и со смирением отдали тебе свою лепту Микита, Фрол, Никодим, Илья, Нефед…

По одному, крестясь и кланяясь, называли свои имена богомольцы и, просветленные, уходили творить земные дела.

Когда боярыня умерла, ее тело вырыли, обмыли и положили в гроб.

Микола Петрович, после погребения, приказал людишкам принести на боярский двор дичины и меду.

Холопи снесли достатки свои господарю на помин души новопреставленной.

Глава третья

Под огромным навесом творил Василий из глины, камня и кирпича потешный город. Ивашка, перепачканный с ног до головы в грязь и известь, не отходил ни на шаг от отца. В редкие дни, когда, в сопровождении дозорного, приходила мать, мальчик немедленно засаживал ее за работу.

Кроме же Клаши, никто, ни в каком случае, не допускался им под навес.

Наконец, городок был готов.

Ивашка выкупался в реке, обрядился в новую рубашонку и сам пошел с радостной вестью к тиуну.

Вся волость сбежалась поглазеть на чудо, сотворенное рубленником.

Как только к навесу, на богато убранном аргамаке, прискакал Микола Петрович, Выводков снял с городка рогожи.

Боярин пораженно отступил.

То, что он увидел, превзошло все его ожидания.

Обширная площадка, усыпанная белоснежным песком, была обнесена каменною стеною. Трое ворот в Ивашкин рост обратились на восход, полдень и полночь. Полунощные ворота были окованы расписными листами железа, и на самом верху, на площадке, лежали, задумчиво уставившись в землю, игрушечные львы. Над львами, на тоненькой жердочке, распростер крылья орел. По остриям трех главных построек расположились выточенные из березы молодые соколята.

Ивашка шмыгнул в ворота, поманив к себе князя. Василий испуганно покосился на господаря и прикрикнул на сына.

Замятня снисходительно усмехнулся:

– А не иначе, ходить и отродью твоему в розмыслах!

И строго:

– Сказывай, что к чему!

Рубленник важно откашлялся и ткнул пальцем в потешные палаты:

– Отсель, господарь, переход идет к полудне-восходнему углу. Аз перед избой и палатой поставил хоромины с клетью вровень с землей.

Ивашка возмущенно цокнул язычком.

Тиун погрозился кнутовищем:

– Ну, ты! Не дюже!

Но это еще больше возбудило мальчика:

– Бахвалится тятька! Ей-пра, провалиться вам здесь, бахвалится!

И, кривляясь:

– Аз, аз! Ишь ведь, скорый какой! А не мы-з ли с тобой?!

Князь расхохотался:

– Домелешься, покель языка недосчитаешься своего.

Воодушевляясь все более, рубленник стал рядом с боярином.

– А за хороминами и клетью к тому стены срублены ниже, чтобы солнцу вольготнее было… Отомкни-ка погреб, Ивашенька! А у полунощной стороны хлебни да мыльни поставлены, а на них – сараи.

Спекулатарь не сдержался и вслух похвалил работу:

– Тако прорезал сарай, чисто тебе из листвы.

Скрывшийся в погребке Ивашка выполз с деревянным коньком в руке и взобрался на четырехугольный, схожий со столом, помост.

– Эвона, како, боярин, в седло то садиться пригоже!

Присвистнув, он прыгнул на конька.

В тот же день Микола Петрович позволил Клаше переселиться к мужу.

– Сволоку аз городок тот на царев двор, – объявил Замятня Тыну. – Авось на таком гостинце не станет гневаться.

Несмотря на уговоры соседа остаться дома и не показываться на глаза великому князю, боярин начал сборы в дорогу и перед отъездом устроил пир.

Подвыпивший князь Шереметев пристал к хозяину с просьбой продать ему рубленника. Сабуров слушал с высокомерной усмешкой, ежил щетинку на лбу и отмалчивался.

Взбешенный гость, чтобы чем-нибудь разрядить гнев, вдруг вскочил и опрокинул на голову хихикавшему ехидно Тыну корец вина.

– Не зря ты, Петрович, и на Москву охоч! То-то, глазею, со смердами побратался!

Пошатываясь, он направился к двери.

– А ты бы не гневался. Придет срок, авось и пожалую тебя рубленником по-суседски.

Шереметев обдал хозяина уничтожающим взглядом:

– Не любы нам милости от печенегов, что дружбы ищут у сынов боярских.

Обезумевший от неслыханного оскорбления, Сабуров схватил овкач и швырнул его в князя.

– Вон! Вон, воров сын! Еще и деды твои славны были тем, что нищими слыли да из царевых покоев золотые ендовы таскивали!

Гости вскочили из-за стола.

* * *

Отслужив молебен, Микола Петрович тронулся в путь.

Части потешного городка были тщательно упакованы в солому и погружены на возы, управление которыми возложили на Выводкова.

Далеко за деревню провожали рубленника жена и сын. Клаша держалась бодро, не хотела расстраивать мужа, делиться с ним тяжелыми предчувствиями своими, жестоко облепившими ее душу, и ограничивалась тем, что без конца наставляла его, как держаться на чужой стороне и какими заговорами уберечься от дурного глаза.

В последнюю минуту она, однако, не выдержала и, позабыв обо всем, с визгливыми причитаниями повалилась Василию в ноги. Спокойный до того мальчик, ничего, кроме зависти, к отъезжающему не чувствовавший, увидев слезы, обхватил вдруг колени отца и заревел благим матом:

– И аз на Москву пойду! И аз робил городок тот!

…Уже при въезде в город боярина поразило необычайное оживление на улицах.

Он сдержал коня перед стрельцом.

– К чему гомон стоит?

Стрелец склонил низко голову.

– На рать скликает людей царь и великой князь.

Боярин нетерпеливо свернул к приказу.

Почтительно распахнув перед важным гостем дверь, дьяк уловил немой вопрос и взял со стола грамоту.

– Послание из Москвы, Микола Петрович.

И протянул князю бумагу.

Замятня отстранил руку дьяка и не без гордости пропустил сквозь зубы:

– Не навычен бе премудростям граматичным. На то дьяки да мнихи поставлены.

Разгладив кулаком усы, дьяк перекрестился и заворчал себе под нос, проглатывая окончания слов:

«…Нарядить от Дмитрова, и пригородов, и сел, и деревень, и починков, с белых нетяглых дворов, с трех дворов по человеку, да с тяглых с пяти дворов по человеку, всего четыреста человек на конех. Да, опричь того, нарядить шестьсот человек пищальников, половина на конех, а другая половина – пеших. Пешие пищальники были бы в судах, а суда им готовить на свой счет; у конных людей такожде должны быть суда, в чем им кормы и запас свой провезти. У всех пищальников, у конных и пеших, должно быть по ручной пищали, а на пищаль по двенадцати гривенок[45] безменных зелья да столько же свинцу на ядра; на всех людех должны быть однорядки или сермяги крашенные. И еще нарядить детей боярских како окладчик произведет. А быти им, детям боярским на службе не мене како на коне в пансыре, в шеломе, в саадаке, в сабле, да три человека (холопи ратные) на конех в пансырех, в шапках железных, в саадаках, в саблех с коньми, да три кони простые до человек – дву меринех в кошу».

Князь выслушал грамоту, вытер рукавом с лица пот и протяжно вздохнул:

– А коли милость царева людей своих на рать скликать, – наша, боярская, стать – послужить ему в добре да правдою!

В глазах дьяка зазмеилась недоверчивая усмешка и тотчас же погасла.

В избу вошел окладчик. За ним, согнувшись, вполз сын боярский.

Окладчик сорвал с головы шапку, приветливо поклонился Сабурову и повернулся к просителю:

– Недосуг мне с тобою, Кириллыч! Погодя заходи!

Сын боярский помялся, шагнул было за порог, но раздумал и вернулся в избу:

– Для пригоды, спрознал бы ты и от князь Замятни-Сабурова. Поди, ведает князь достатки-то наши. Не с чего мне на службе быти: бобылишки и крестьянишки мои худы а сам аз беден. – Он шумно вобрал в себя воздух. – Бью челом, а не пожаловал бы ты записать меня в нижний чин.

Окладчик и дьяк вышли в сени. За ними торопливо юркнул проситель.

Замятня на носках подкрался к двери и прислушался. До его уха донесся звон денег.

«Мшел дает», – подумал он и облизнулся.

Когда окладчик вернулся, Микола Петрович взялся за шапку.

Дьяк отвесил поклон.

– Не побрезговал бы, князь-боярин, с дорожки хлеба-соли откушать.

– Не до пиров ныне. Поспешаю в усадьбу.

В дверь просунулась голова подьячего.

– Доподлинно, великой умелец – холоп!

Боярин кичливо раздул поджарый живот и прищурился.

– Из-за холопя того и князья мне ныне не в други, а в вороги. К прикладу, сам Шереметев бы.

Окладчик пожелал поглядеть на чудо и, дождавшись, пока Василий распаковал поклажу, внимательно, с видом знатока, ощупал морды львов, постучал пальцами по деревянным лбам их и даже подул зачем-то в слюдяные глаза.

Покончив с осмотром, он недружелюбно поморщился.

– А не гоже, князь, холопю да розмыслом быть.

Замятня собрал ежиком лоб.

– По шереметевской сопелке пляшешь, Назарыч?

Дьяк сплюнул через плечо и размашисто перекрестился.

– Не возгордился бы смерд, не возомнил бы чего.

И, многозначительно переглянувшись с окладчиком, ушел в избу.

Боярин, рассерженный, вскочил на коня и ускакал в усадьбу.

* * *

Все, как положено было по грамоте, выполнил с щепетильною точностью Микола Петрович. Его вотчина раскинулась грозным военным лагерем. Узнав, что и Шереметев с другими князьями тянутся из последнего, чтобы не отстать от него, Замятня снова поскакал колымагою в губу, захватив с собою Тына.