Девочка на месяц

– Рано, – взяла она булочку и дернула плечом.

– Рано отдыхать или рано взрослеть? – не дождался ответа и вздохнул. – Как я рад был бы, если бы ты у меня родилась пустышкой! Как ты жалеть будешь потом об этих днях, клясть нас с матерью, что в руках не держали! – сказал и подумал с горечью, с тоской: «Может быть, последний раз сижу с Олюшкой вот так, а сам опять за свое нудье. Других слов, что ли, нет?» – И помолчав, спросил: – Все у тебя в порядке?

– Не все! – вздохнула Оля и, быстро высунув розовый язык, слизнула капельку меда с края булочки. – Вспомни, что тебе не хватало в мои годы?

– Мне не хватало на мороженное для девочек, на кино, на танцы. Тогда мы, мальчики, платили.

– Сейчас равноправие.

– Сколько же тебе не хватает?

– Двести…

– Тысяч? – усмехнулся он.

– Папа, если бы ты дал мне столько тысяч, я бы свой ночной клуб открыла! – воскликнула Оля и сморщила губы. – Всего двести баксов.

Дмитрий Иванович не допил чай, поднялся, вышел в коридор. Достал из кейса бумажник, вытянул из него две зеленые бумажки, помешкал, взял еще одну, вернулся в кухню и положил их на стол перед дочерью.

– Папочка, был бы ты всегда такой! – с восторгом вскочила со стула Оля и клюнула его в щеку.

Он обнял дочь, прижал к себе, тоненькую, хрупкую. Жалко стало ее, грустно и обидно за себя, и вместе с тем он чувствовал себя виноватым перед ней.

– Разве я такой уж плохой?

– Не плохой, но занудливым ворчуном бываешь… – прижималась к нему дочь, обхватив его за талию руками.

– За тебя боюсь… Что же мне ремень брать? В детстве не бил, а сейчас… Боюсь, пропадешь! Глупа…

– Не глупа, пап, не глупа! – горячо возразила Оля, отстраняясь. – И бояться за меня нечего. Это меня ребята боятся! Один попытался меня обидеть, я туфлю сняла и по голове его каблуком раз, раз! Посмотрел бы ты, как он от меня сиганул! – воскликнула она с восторгом, с горящими ликующими глазами. – Шелковый потом вокруг меня ходил!

– Эх ты, дурочка, дурочка! – вздохнул, засмеялся Дмитрий Иванович, глядя на родное раскрасневшееся лицо дочери. – Милая дуреха!

– Пап, я побегу! – схватила она доллары со стола. – Пора!

– Темно уж на улице… Выспись сегодня, не пропадет без тебя твой ночной клуб.

– Высплюсь на том свете, – иным тоном, небрежно кинула Оля. Видимо, всеми своими мыслями она была уже среди друзей.

– Ты все с Игорем дружишь?

– Ой, пап, это же было сто лет назад!

– Он тебя бросил?

– Ну да, меня бросишь, – произнесла она уверенно и горделиво. – Устала я от него, надоел… У меня давно уж друг Сержик, вот такой парень! – Оля блеснула глазами и вскинула вверх большой палец. – Лучше всех!

– Утром ждать?

– Клуб до шести работает, – развела она руками у двери: мол, ничего с этим поделать не может, и скрылась в коридоре.

Дмитрий Иванович еще год назад догадался, что дочь его стала женщиной, потрясен был своей догадкой, сказал жене. Галя в ответ только недовольно, раздраженно выругалась:

– Вечно у тебя в башке одни бредни!

– Это не меня, тебя должно в первую очередь волновать! – вскинулся, рассердился он на жену. – Следи!

А сын, Борис, был домашний, спокойный, мягкий, с женским характером. Ночные клубы его не манили. Более того, он к ним враждебно относился. Но у него был другой бзик, другой вывих! Мамаша постаралась, от нее болезнь пошла. Не слышно было Бориса сейчас, хотя наверняка дома, сидит в своей комнате, труды очередного Брахмапутры изучает. По уши увяз в разных кармах, шрастрах, сакуалах и другой хреновне.

Дмитрий Иванович вымыл посуду за собой, закрылся в кабинете, не желая видеть ни жены, ни сына. Еще раз проверил, все ли документы, письма, журналы, книги собрал он для Америки, для того, чтобы приложить их к заявлению с просьбой предоставить политическое убежище или вид на жительство. Американский адвокат посоветует, что вернее, но взять нужно все и для того, и для другого. Все было на месте, все, вроде бы, предусмотрел. Постелил себе на диване и лег с книгой. Но не читалось, сразу всплыла в памяти Светлана. Усмехнулся, вспоминая, как она рассердилась, хотела выйти из машины, когда он нарочно, чтобы задеть ее, сказал, что ему нужна шлюха. Прелестная девчонка! Почему она рвется в Америку?.. Не передумала бы. С этими мыслями он заснул. Заснул быстро и спал спокойно, как давно уже не спал.

3

Костик не подвел. Дмитрий Иванович отсчитывал доллары, а Светлана как-то недоверчиво рассматривала своей паспорт. Не верилось, что так быстро можно сделать визу. Костик сунул деньги в карман, повернулся к девушке, увидел, что она уставилась в паспорт, и пояснил каким-то слащавым голосом, что виза открыта на год, в течение которого она может трижды побывать в Америке, но не больше месяца за одну поездку. Как показалось Анохину, Света только после этих слов Костика поверила, что завтра она летит в США. Он заметил, как оживились, заблестели, загорелись у нее глаза, как она с трудом сдержалась, подавила в себе вспышку радости.

– Поздравляю! – легонько приобнял ее за плечи Дмитрий Иванович.

– Спасибо вам! – взглянула она на небритого Костика и чуть заметно, неуловимо повела плечом.

Анохин почувствовал, как дрогнуло ее плечо под его ладонью, и живо снял свою руку, протянул ее Костику, прощаясь.

– Обмыть надо! – сказал он в лифте. – Честно говоря, я побаивался, что Костик подведет, не получится у него, сорвется. Теперь, слава Богу, все в порядке. Завтра летим, а сейчас в ресторан!

– Я хотела кое-что сделать сегодня, – слишком поспешно ответила Светлана. – Высади меня у метро!

– Ну, нет! Хоть часочек да посидим, поужинаем. Не огорчай меня!

– Мы еще не в Америке. Там я тебя постараюсь не огорчать…

– На часок, честное пионерское.

– Но не больше часа, – неохотно уступила девушка. – Очень тороплюсь!

Вид у нее действительно был озабоченный, тусклый, словно ее что-то тяготило.

Дмитрий Иванович снова привез ее в Центральный дом литераторов, но на этот раз привел в пестрый зал ресторана. Назывался он так потому, что все стены в нем были расписаны, разрисованы шуточными шаржами, рисунками, стихами, изречениями известных в прошлом писателей, бывших когда-то завсегдатаями ресторана.

– Тебе как филологу должно быть интересно, – указал Дмитрий Иванович на стены.

Светлана, действительно, заинтересовалась, поднялась, медленно пошла вдоль стены, время от времени спрашивая у Анохина что-нибудь о писателях, оставивших свой след в ресторане. Разговор этот продолжился за столом.

Дмитрий Иванович видел, что слушает Светлана хорошо, заинтересованно, с охотой. Ела она неторопливо, часто замирала с ножом и вилкой в руках, глядела на него то с удивлением, то с восхищением, округляла глаза и восклицала в особо увлекательных местах рассказа: «Неужели?.. вот как!.. не может быть?» Или смеялась, отчего на ее пухлых щеках появлялись ямочки. От этих ее восклицаний, от мягкого смеха, от этих удивительно милых ямочек на щеках Дмитрий Иванович вдохновлялся, возбуждался еще сильнее, чувствовал себя так, словно его накрыла и повлекла в открытый океан теплая нежная волна, и безостановочно говорил, говорил. Временами, не умолкая, он поднимал бокал с белым вином «мартини». Она тут же клала нож на стол и бралась за тонкую прозрачную ножку своего. С легким тонким звоном их бокалы соединялись на миг. С каким восхищением смотрел он, как она касается губами тонкого стекла, делает глоток, как быстро слизывает вино с верхней, влажной губы, улыбается ему, показывая ямочки, и вновь берет нож со стола чуть тронутой загаром рукой! Как сводила с ума ее реденькая челка, падавшая дугой к темным бровям! Каждый раз, когда Светлана восклицала в очередной раз: не может быть! – и встряхивала челкой, сердце его вздрагивало, сжималось, замирало. Хотелось одного: длить и длить этот вечер, смотреть на Светлану, болтать безумолчно, растворяться в томительной нежности. Такого чувства он давно уж не испытывал. Было с ним такое лишь в далекой молодости, в дни романтической влюбленности, о которых он давно забыл. Проблемы, заботы, которые давили, мучили его; боль, тоска, терзавшие постоянно в последние дни, приглушились, отодвинулись, призабылись. Дмитрий Иванович не думал о них, был легок на слово, остроумен, ироничен, нежен.

– Ой! – воскликнула огорченно и удивленно Светлана, взглянув на часы. – Как время летит!.. Мне же надо собираться, готовиться к поездке… Все так стремительно! – Она встряхнула челкой, и лицо ее вмиг изменилось, стало озабоченным, настороженным. Глаза померкли, словно кто-то мгновенно стер их блеск. Перед Анохиным сидел другой человек.

Он правильно понял, что изменение это не связано с ним, но расспрашивать не стал, позвал официанта, расплатился и повез ее в общежитие. По дороге молчали. К нему вернулась прежняя, но на этот раз глухая, не столь гнетущая, тоска, скорее печаль. Он изредка быстро взглядывал на сидевшую рядом задумчивую Светлану и думал: зачем, зачем он берет с собой эту совсем юную девчушку? Не принесет ли он и ей и себе одни страдания? Кому это нужно? Но бес подсовывал ему в ответ лицо Светланы, во время его рассказа о писателях в ресторане, ее необычные брови вразлет, челку, ямочки, влажную от вина алую губу, и сердце Анохина вновь сжималось от нежности, от томительной радости, от мысли, что девушка не могла так искусно притворяться, делать вид, что ей интересно слушать его. Надо думать, ей действительно было приятно провести с ним вечер. Они коротко, сухо, по-деловому договорились о завтрашней встрече перед поездкой в аэропорт.

– Спасибо за вечер! – улыбнулась ему, сделала Светлана свое лицо на мгновение прежним, милым, но оно сразу же погасло, посуровело, помрачнело, и девушка живо, решительно выбралась из машины.

В аэропорт проводить отца неожиданно приехала Оля. Появилась она, когда Дмитрий Иванович и Светлана стояли в очереди к таможенному посту. Девушка была молчалива, напряжена, хмурилась почему-то и заметно волновалась. Беспокойство ее росло по мере приближения к таможенникам.

– Что-то не так? – не выдержал, отвлекся от своей жгучей тоски, спросил участливо и нежно Дмитрий Иванович.

– Все в порядке, – поспешно и как-то суетливо ответила она.

И в это время он услышал от барьера голос дочери.

– Па-ап! – кричала она и махала рукой, чтобы обратить на себя его внимание.

Дмитрий Иванович увидел Олю, шагнул через плотно стоявшие на полу чемоданы, сумки, пробрался сквозь толпу улетающих и чмокнул дочь в щеку.

– Зачем ты?.. Я же говорил, провожать не надо. Мы же простились… Или снова деньги понадобились?

– Я просто так… Она с тобой? – удивленно, недоуменно, настороженно и неприязненно глядела Оля в сторону Светланы, которая тоже не сводила с них глаз.

– Да… Переводчица, – запнулся, запутался Анохин.

– Эх, папа-папа! – потерлась лбом о его зеленую майку Оля.

Вспомнилось все, и снова боль вспыхнула, кольнула сердце. Стало горько до тошноты, до слабости в ногах. Глаза его повлажнели. Он сильно прижал голову дочери к своей груди, потом отстранил ее, сжал ладонями щеки и стал быстро целовать лицо дочери, приговаривая между поцелуями:

– Иди… поезжай домой… Я тебя люблю… Помни об этом… чтобы не случилось, помни!.. И маму я любил, сильно любил…

– А сейчас? – выговорила она сквозь его поцелуи.

– Ступай. Моя очередь подходит… – поцеловал Дмитрий Иванович дочь в последний раз, чувствуя на губах ее слезы, легонько оттолкнул, быстро повернулся, чтобы не разрыдаться на глазах у всех, стал торопливо, не оглядываясь, продираться назад, к Светлане. Пробрался, выдохнул чересчур оживленно и наигранно бодро, чтобы скрыть раздирающую грудь тоску.

– Слушай, я совсем забыл спросить, ты английский знаешь?

– Я думала, ты знаешь… – растерялась, удивилась Светлана.

– Ну да, ты же меня за переводчика приняла, – делано засмеялся он, думая о дочери. – Вот так штука! Как же мы машину будем брать? Я знаю английский в пределах деревенской школы… Два слова связать смогу, но понять в ответ ни одного.

– А я только что сдала зачет.

– Ну, тогда мы живем, разберемся…

– На меня плохая надежа… Это дочь?

– Да… Проходи, наша очередь.

Таможню прошли быстро, без задержки. Вопросов к ним не было.

– Теперь все? Мы за границей? – торопливо, с радостным возбуждением спросила Светлана.

– Нет еще. Багаж сдадим, места в самолете получим, пограничников пройдем, тогда будет все!

Светлана вдруг снова умолкла, замкнулась, ушла в себя. Молчала до тех пор, пока не прошли пограничников.

– Вот теперь мы за границей, – вздохнул тяжко Дмитрий Иванович, пряча паспорт в бумажник. Они стояли возле стеклянной витрины магазина.

Светлана вдруг, прикусив нижнюю губу, засмеялась чему-то и внезапно боднула Анохина, ткнулась лбом ему в плечо. Он чуть не выронил бумажник, живо ответил на ее нежный порыв, прижал к себе и клюнул в лоб.

– У тебя, я заметила, весь паспорт в визах. Свободной страницы нет.

– Работа такая… А теперь двинем в буфет, примем по бокальчику шампанского, чтоб дорожка легкой была.

– С удовольствием! – воскликнула она, и челка ее задорно дернулась на лбу. Глаза ее блистали, с щек не сходили ямочки. Она вся сияла, светилась радостью, торжеством, упоением, словно после важной победы.

«Поразительно, как быстро она меняется!» – отметил он про себя, взлетая по лестнице на второй этаж, где был буфет.

В самолете она села к окну. Молча, жадно смотрела в иллюминатор, как мелькают под крылом серые бетонные плиты, все быстрее несутся, сливаются в сплошную, летящую полосу и вдруг резко как бы застывают на месте и начинают стремительно уходить вниз. Уши закладывает. Лес, дома, дорога, машины на ней уменьшаются, удаляются. Замелькали серые клочья тумана, и земля исчезла в серой мгле. Видно только, как крыло самолета, рассекая туман, накреняется вниз. Начинает мутить и становится чуточку страшно. Светлана повернулась к Дмитрию Ивановичу, улыбнулась устало, грустно:

– Летим… Почему у тебя в глазах такая тоска?

– Не обращай внимания. Это от страха перед высотой, – усмехнулся, кинул он, стараясь сделать голос бодрым, заглушить тоску, и быстро заговорил. – Лететь нам долго… Будем пить, слушать музыку, кино смотреть, разговаривать, спать. На все время хватит!.. Ты знаешь, когда я в первый раз летел в Штаты, я до того устал, намаялся, вошел в номер гостиницы в Нью-Йорке, сказал своему напарнику, что на минутку прилягу, бухнулся на кровать прямо в джинсах, в кроссовках и за секунду вырубился! Такое со мной никогда не бывало. Засыпаю я долго… Поэтому надо нам иметь это в виду, расслабиться в полете. – Вдруг ему вспомнились строчки стихов, и он с грустной усмешкой прочитал их вслух: – «И куда б не лететь через весь этот мир заполошенный от себя самого не уйти, видно, мне никуда…» – И без перехода воскликнул: – Давай пить, гулять! Все к черту! Есть ты да я! – вытянул он кейс из-под сиденья, вытащил плоскую бутылку коньяка, сухое красное вино. – На такой высоте радиации до черта, нужно пить красное вино… Ты что, вино или коньяк?

Светлана пила вино, а он дул коньяк, пил большими глотками, старался побыстрее затушить рвущую сердце тоску: что ждет его впереди? Вернется ли он когда-нибудь в Россию? Увидит ли снова жену, дочь, сына? Нетерпеливо ждал, когда хмель вытеснит из груди эти вопросы, освободит от тяжких проблем.

Стюардессы привезли напитки, обед. За едой, за шутливым разговором незаметно опустели бутылки с вином и коньяком. Тоска улетучилась, освободила, забылась. От приятного хмеля, от нежности к Светлане, от предвкушения счастья с прелестной девушкой, от всего этого его уже захлестывало, затопляло какое-то иронически-веселое состояние, какая-то неведомая сила, неземная энергия поднимала над сиденьем, делала его невесомым, искала выхода. На то, что происходит в самолете, на пассажиров, они совершенно не обращали внимания, не видели их. Светлана сидела у окна, он в полуобороте к ней, спиной к своему соседу, отгородив ее от салона. Когда стюардессы забрали посуду, Светлана опустила спинку сиденья и откинулась на нее.

– Как я устала, истомилась за последние дни! – вздохнула она, но ямочки не исчезли с ее щек. – А сейчас расслабилась и спать хочу смертельно!

– Ты спи, – взял он ее теплую вялую руку в свою, – а я буду смотреть на тебя, сторожить твой сон. – Анохин наклонился и поцеловал ее руку.

– Ты что? – улыбнулась она сонно.

– Влюбляюсь потихоньку, – усмехнулся он над собой, над своей томительной юношеской нежностью.

Ровно гудели моторы. Спокойно было на душе, тихо, мирно: такого покоя Дмитрий Иванович давно уж не испытывал. Он прикрывал своей ладонью ее руку, чувствовал пальцами обжигающе горячую кожу. Хотелось, чтобы она бесконечно лежала так, повернув к нему свое милое лицо с закрытыми глазами. Он тоже потихоньку, чтобы не потревожить ее, вытянулся, плотно прижался спиной к своему сиденью и прикрыл глаза. Думал, что заснет под ровный гул моторов, но не спалось. Не проходило сладостное томительно-нежное ощущение. И почему-то всплыла в памяти юность, вспомнились те далекие дни, когда он впервые узнал, почувствовал эту сладкую истому от прикосновения к руке любимой девушки. Он увидел себя студентом, явственно увидел тамбовскую реку Цну летним днем, лодочную станцию, где можно было, сдав часы в залог, взять лодку и скрипеть уключинами, катать свою девушку хоть весь день. Смотреть на нее, щурить глаза от искорок солнца, которые ослепительно отражались от мягких волн, поднятых веслом, любоваться ее загорелым телом в зеленом купальнике. Плавать, нырять в воду прямо с лодки, поднимая брызги…

4

Летом, в жаркие дни, в этом месте реки, в двух шагах от центра Тамбова прямо за зданием педагогического института, где Анохин тогда учился, всегда было многолюдно, всегда можно было встретить знакомых студенток с книгами. Здесь же любила готовиться к экзаменам Женя Харитонова, его Женечка. Здесь он начал испытывать то самое томительно-счастливое нежное чувство, сладкую истому, глядя, как она, лежа на животе на одеяле, читает книгу и покачивает одной ногой в воздухе, согнув ее в колене и подняв вверх. Анохин лежит рядом на спине, держит в руках книгу, но не читает, искоса смотрит, как тихонько качается в воздухе ее розовая пятка. Как мучила, как сводила с ума его эта пятка! Как нестерпимо хотелось ее целовать! И он будет потом ее целовать… Женечка была игрива и в жизни, и в постели, любила чувствовать на себе восхищенные взгляды обожателей, любила слушать комплименты, любила ласки. Когда она станет его женой, он будет целовать ее всю, каждую клеточку ее гибкого необычно упругого тела, с восторгом будет чувствовать, видеть, как Женечка вздрагивает, извивается от томления под его поцелуями, как мурлычет что-то несвязное, то открывая, то закрывая глаза, как сжимает зубами от разгорающейся страсти свою нижнюю, пухлую губу. Именно такие воспоминания особенно мучили Анохина в первые дни, когда он сбежал от Женечки в Москву, где сначала жил неустроенно, ночевал, как бомж, где придется. Как представит, что она также извивается под поцелуями, под ласками другого мужчины, так дыхание перехватит от тоски и тянет удавиться!

Тогда он был молод, удачлив. Удачлив ли? Просто всегда был целеустремленный, упертый. Пер напролом к цели, отбрасывал препятствия или просто не замечал их. А если с первого раза не удавалось пробить головой стену, только морщился, чесал затылок, отступал на шаг и снова бабах в стену. Недаром волосы так быстро поредели, осыпались. Еще в ранней юности Анохин решил, что нет судьбы, нет Бога, все в руках самого человека. Как он захочет, так и выстроит свою жизнь. Все обстоятельства человек может изменить сам, в свою пользу, сам может добиться всего, чего пожелает, без помощи Бога, без помощи добрых ангелов. Человек сам себе Бог, сам себе дьявол. Вся жизнь его только в собственных руках. В институт Анохин попал не сразу, не прошел по конкурсу, и пришлось весной поступать на заочное отделение, где познакомился с однокурсницей Женечкой. Она родилась и выросла в Тамбове, он – в тамбовской деревне. Не поступив в институт после школы, он устроился плотником в домостроительный комбинат. А Женечка в те дни работала в школе воспитательницей в группе продленного дня. Анохин хотел стать писателем, мечтал о славе сочинителя, и казалось бы, должен был быть наблюдателем в жизни, созерцателем, но по характеру своему был активным деятелем. Если бы у него на глазах загорелся Рим, то он не играл бы по-прежнему на кифаре, отбросил бы ее, кинулся в самую гущу пожара. И не только бы умело орудовал ведром, но сразу бы принялся руководить тушением пожара, указывать, что нужно в первую очередь тушить, чтобы пожар не перекинулся на другие здания, чтобы быстрее заглушить его. Непременно нужно было ему вмешаться в любое событие, происходившее у него на глазах, стать его участником, изменить, повернуть в ту сторону, в какую считал он в тот момент правильной, справедливой, сделать так, чтобы всем было хорошо. Никогда не мог сдержаться, остаться безучастным к происходящему. На собраниях не позевывал, с нетерпением ожидая конца пустой болтовни, а лез на трибуну, спорил, страстно доказывал, как нужно делать лучше. Это его комсомольское неравнодушие в сочетании с наивностью и доверчивостью быстро заметили, запомнили, присмотрелись, и через год, уже будучи студентом-заочником, он стал заместителем секретаря комсомольской организации строительного управления. Через два года его избрали членом комитета комсомола всего комбината, и он начал писать речи для своего секретаря, продолжая работать плотником. Помнится, они с Женечкой как раз подали заявление в загс, когда его попросили написать речь для директора комбината, который хотел выступить на областной конференции перед очередным съездом партии.

Дмитрий Иванович, а тогда просто Дима, играючи накатал выступление директора за вечер. Все материалы ему дали. К тому времени он уже не был наивным и доверчивым в общественных делах, правила партийной игры считал незыблемыми, спокойно принимал их. Других не знал, не видел. Выступление директора комбината напечатали в газете как лучшее на конференции. Благодарный руководитель, узнав, что Дима женится, решил устроить ему комсомольскую свадьбу, тогда они входили в моду, и на свадьбе подарил ключи от однокомнатной квартиры. Как они с Женечкой были счастливы! Другие ждали квартир по пятнадцать лет. А им сразу! Он мечтать об этом не мог.

В те дни их приняли в узкий круг семей комсомольских руководителей. Анохин сдружился с Сергеем, секретарем комбината. Все праздники отмечали вместе, и всегда на природе. Зимой и летом. Обычно это было в лесу на берегу Цны в комбинатовском пансионате. Шашлык в сосновом бору над рекой, водка, купанье, смех, шутки! Молодость, веселая жизнь! А зимой – банька, которой пользовались только руководители комбината. Парились всегда отдельно: сначала женщины, потом мужчины. Но однажды в субботу приехали в лес вчетвером: Дима с Женечкой и Сергей с женой. Помнится, Женечка, смеясь, предложила:

– Чего время терять-ждать, пошли вместе в баню!

Настроение у всех было шутливым, хмельным. По дороге в пансионат пили шампанское. Слова Женечки приняли как шутку. Посмеялись. Но когда женщины ушли париться, а они выпили еще по бокалу, Сергей хохотнул:

– Действительно, чего мы время теряем, пошли к ним!

– Ну да, неудобно, – заколебался Дима. – Как они отнесутся?

– Хорошо отнесутся, увидишь! Бери шампанское.

– А если не откроют?

– Ерунда… Я открою.

Они взяли сумку с шампанским и пошли в баню. На крылечке Сергей достал нож, сунул лезвие в щель между замком и личинкой, сдвинул косую защелку английского замка и тихонько открыл дверь. Жены были в парилке.

– Раздевайсь! – шепотом скомандовал Сергей.

Они скинули одежду и нагишом ворвались в парилку. Женечка притворно и озорно завизжала, прикрылась руками, а жена Сергея рассердилась по-настоящему.

– Ну-ну, не шуметь! Тихо! – приказал шутливым тоном Сергей. – А то сейчас веником! – схватил он из шайки с водой березовый веник.

– Давай, давай! – упала, вытянулась на животе на верхней полке Женечка.

Сергей хлестнул ее два раза, потом шлепнул по спине продолжавшую ругаться жену и сел рядом с ней, говоря примирительно:

– Ну, что ты! Женя права: вы тут паритесь, а мы ждем, томимся, а потом вы нас ждете… Вместе лучше… Нудисты с детьми всегда голыми загорают, и ничего…

– Мы не нудисты! Ты еще сюда детей припри! – продолжала сердиться жена.

– Еще! Еще хочу веником! – кричала сверху Женечка.

– Пусть муж работает, – кинул Сергей веник Диме.

Анохин начал нахлестывать Женечку, бил по-настоящему, со злостью за ее глупую идею, которую так легко подхватил Сергей. Не нравилось ему совместное купание. Было что-то нехорошее, порочное в этом. Неприятно было на душе. Неприятное предчувствие. Правда, это предчувствие быстро забылось, улетучилось, как только они, завернувшись в простыни, уселись за стол в предбаннике и выпили по первому бокалу прохладного шампанского, которое было особенно приятно после жаркой парилки. Успокоилась и жена Сергея. Закутавшись в простыню, она почувствовала себя уверенней.