Аврелия

– Так неужели же мои племянники, Веспасиан и Домициан, и есть те самые императоры-христиане, о которых пишет Метелл Целер?

– Совершенно справедливо. А я слыхал, что не только Флавий Климент и обе Флавии Домициллы, но и все твои родственники – христиане. Они-то и задумали сломить твое могущество и ниспровергнуть тебя…

– Они все христиане? – вскричал Домициан с нескрываемым ужасом. – Неужели и племянница?

– Нет, государь. Божественная Аврелия до сих пор противится этому, несмотря на старания в этом отношении твоей двоюродной сестры Домициллы, распространяющей в твоей семье весь яд христианской «секты». Но ведь если вовремя не принять мер, то и она, пожалуй, не выдержит и согласится…

Регул прервал свою речь. Он заметил, что Домициан его не слушает и занят своими мыслями. Цезарь в волнении шагал по галерее и, видимо, о чем-то размышлял.

Кто хорошо знал характер Домициана, тот без труда мог бы догадаться о том смущении, о тех разнообразных идеях, которые бродили теперь в голове цезаря. С одной стороны, он сознавал, что ненавидим всеми и что волнение в народе, которое затевал Люций Антоний, всецело направлено против него. Что он может предпринять, если бунт охватит весь Рим? С другой стороны, он боялся и христиан, которые могли повлиять на народ, и боялся потому, что даже в семье его это ненавистное ему христианство свило себе прочное гнездо, имело сообщников и помощников. Он чувствовал себя окруженным со всех сторон врагами.

Нерон в свое время уничтожал их массами, купался буквально в их крови, а что из этого вышло? И он не уничтожил в корне этой «секты», разросшейся, как дерево, за которым ухаживали самым заботливым образом. Ведь то же будет и после его преследований. «Что же делать, что делать?» – вот вопрос, который мучил Домициана своей навязчивостью. А как разрешить его? Он не мог, он метался из стороны в сторону, а вопрос все грознее и грознее преследовал измученного цезаря.

«Не лучше ли начать с родственников? – ухватился он за эту мысль. – А что, если таким путем я еще скорее погублю свой трон?» Мороз пробежал по коже… Ему уже начинают чудиться голоса. Он ясно слышит, как какой-то неведомый голос шепчет ему на ухо, что христиан он не уничтожит, что их учение распространится всюду и что ненавистное ему племя Давидово должно сломить могущество римских цезарей. Неужели это – исполнение тех еврейских пророчеств, которые известны всему Риму? И под тяжестью этих тревожных дум Домициан заговорил сам с собой:

– Они все здесь, все в моих руках, эти «сыны Давидовы». Фронто их схватил, и через две недели они будут здесь. Две недели! Нет, это долго. Завтра! Я хочу, чтобы они завтра были у меня во дворце… У меня есть еще время их допросить, узнать, много ли у них сообщников. Горе виновным… Никого не пощажу, кто бы он ни был!

Так рассуждал Домициан. Следует сказать, что ни Флавий Климент, ни оба молодых цезаря, ни даже христиане вообще совершенно не были причастны к заговору Люция Антония. И, судя по письму Метелла Целера, можно было заключить, что лишь для успеха дела Антоний готов опереться на имена этих популярных в Риме лиц, – только для помощи против ужасного правления Домициана. Антоний не имел иных намерений, как посадить на римский престол наследников царствовавшего цезаря. Он знал и ненависть народа к императору, и любовь к юным племянникам Домициана. Это знал и Регул. Но ему этого было совсем недостаточно. Он во что бы то ни стало должен был доказать цезарю участие христиан в этом заговоре, чтобы вызвать жестокости императора (Регул наперед угадывал его мысли) и тем спасти свои собственные дела, которые, как известно, рушились с освобождением Цецилии и со смертью Парменона.

Он должен был сделать Домициана своим помощником.

Император вдруг остановился: видимо, он пришел к какому-то решению и хочет поделиться мыслями с Регулом.

– Ты прав во всем, – сказал он, – но откуда ты знаешь подробности?

– Позволь мне в таком случае, государь, рассказать тебе, что произошло в твое отсутствие и что я делал, чтобы в точности исполнить твои приказания.

В этот момент раздался легкий, едва слышный стук. Оба собеседника окинули взглядом пустую галерею, чтобы узнать, что могло нарушить их разговор, откуда исходил этот отрывочный, чуть заметный шум. Но всюду царствовала полнейшая тишина, и среди нее две фигуры недоумевающе оглядывали пол, стены и потолок.

Прозрачные камни галереи отражали только Домициана и Регула: они были одни.

– Ты слышал, Регул? – шепотом спросил первый. – Я думаю, что звук идет оттуда, – с беспокойством указал он на колоссальную статую Минервы, величественно стоявшую на бронзовом постаменте и красовавшуюся посредине галереи.

– Слышал, – глухо ответил Регул, пораженный этим звуком не менее императора. – Я тоже думаю, оттуда. Проверим, – прибавил он, и оба они принялись за исследование бронзового цоколя статуи, который, однако, был все тем же, целым и невредимым и без малейшей царапины или щели.

– Ничего нет, – пожимая плечами, произнес Регул после долгих исследований, – может быть, статуя оседает, ведь она тяжелая, а может быть, и солнце виновато: греет одну сторону, оттуда и шум, – высказывал он свои предположения.

– Вот, вот, я то же думаю, – согласился Домициан. – Однако пойдем лучше подальше отсюда, пойдем, а ты мне дальше рассказывай, я хочу все знать.

Длинный рассказ Регула показался Домициану весьма интересным, а потому он прослушал его с величайшим вниманием, не прерывая рассказчика ни на минуту. Мы передадим его в нескольких словах, так как события, описанные раньше, должны быть уже достаточно известны читателю.

Регул передал цезарю, как он подслушал великую весталку и как нашел средство проникнуть в тайны христианства. Препятствия были велики, но он не останавливался ни перед чем в исполнении императорских приказаний. Каково было его удивление, когда с первых же шагов ему пришлось убедиться в связи родственников императора с этой «гнусной религией»! Они-то и помогли отнять у него Цецилию и не дали возможности добыть те сведения, которые ему были так нужны, но которых он не имеет и до настоящего времени. Он не забыл намекнуть Домициану мимоходом о близких отношениях Цецилии к Флавии Домицилле, которая все время ставила на его пути всякие препятствия и отказывалась повиноваться императору.

Далее шел рассказ о длинном процессе, затем о продаже Цецилии и наконец об убийстве Парменона Метеллом Целером, узнавшим в нем своего раба Федрию, убийцу отца Метелла. Убив перед претором ненавистного Федрию – этого бунтовщика и поджигателя, – Метелл сделал все усилия Регула о преследовании христиан бесполезными и отнял у него, таким образом, последнюю надежду на успех.

– И вот теперь, – прибавил под конец рассказа Регул, – теперь я снова воспрял духом, снова питаю надежду, что боги помогут мне и иными средствами добиться своего, что они дадут возможность раскрыть все эти козни против нас, а в результате хвала и честь моему императору.

Но, сообщая о главных фактах, предатель вовсе умолчал о том, как ему удалось заполучить рукопись, заставившую Домициана пережить несколько неприятных минут. Он лгал ему, продолжая уверять, что подкупил какого-то Мизития и что какой-то архигалл познакомил его с этим неизвестным Мизитием. Как познакомил, при каких обстоятельствах – об этом Регул не сказал ни слова. А цезарь, видя доказательства в своих руках, верил ему во всем, а подробностями даже и не интересовался.

Кончив рассказ, Регул спросил Домициана, что он на это скажет и что думает.

– Дело требует обсуждения, – не сразу ответил тот. – Я еще нуждаюсь в твоем совете, – прибавил он, похлопывая по плечу своего дорогого Регула, совершенно растаявшего от столь явных знаков монаршего благоволения.

Все это сопровождалось красноречивым взглядом, сулившим Регулу всякие милости.

– Знаешь ли ты, – продолжал, помолчав, император, – что моя сестра Флавия очень вредна для моей семьи? Она подкупает всех моих слуг… Я это вижу… С нее и начать надо, – со злой усмешкой договорил он. – Что ты скажешь?

– Приказывай, государь, – ответил Регул с низким поклоном.

– Мы еще подумаем, – пробормотал Домициан, не ожидавший, что Регул так скоро согласится на это, – что же касается этого молодого человека, которого ты назвал Метеллом Целером, и его весталки…

– Государь, – прервал его Регул, – послушай моего совета, дай мне сказать.

– Говори.

– Мне кажется, что следовало бы выждать, – посоветовал Регул. – Я, во всяком случае, подослал к Метеллу человека, который мне предан всей душой, и думаю, что нам удастся схватить его во время возвращения его в Рим. Он обязательно вернется сюда, как только обстоятельства будут требовать его пребывания здесь. Его письмо ясно указывает на участие его в делах Антония. Не видишь ли, государь, что из этого мы можем извлечь громадную пользу? А пока следует подождать, я так думаю…

– Ты, пожалуй, прав, Регул, подождем… С Флавиями тоже подождем… Когда они достаточно уже покажут себя, моя строгость будет для них законна и вполне естественна… Завтра мы еще поговорим. Приходи завтра, Регул. Ты можешь увидеть много любопытного. А теперь прощай. Спасибо тебе. Оставь только все твои рукописи.

Регул подал своему повелителю много всяких рукописей, принесенных им на совещание, которые тот бросил на треножник, стоявший недалеко от статуи Минервы.

Продолжая разговаривать, он проводил Регула из галереи в переднюю комнату, где собеседники стояли еще некоторое временя, не желая прерывать интересного, видимо, разговора.

В галерее же в это время творилось что-то неладное. Одна сторона бронзового постамента, на котором красовалась величественная богиня, медленно, с едва заметным шумом приотворилась, и оттуда показалась голова Гирзута. Вот он вылез, внимательно огляделся и, бросившись к треножнику, с удивительным проворством схватил все лежавшие на нем бумаги. Потом так же быстро скрылся с бумагами в свое убежище под статуей богини и захлопнул за собой медную дверцу, которая на поверхности цоколя не оставила после себя никакого следа. Это было делом нескольких мгновений, и в галерее снова стало так же пусто, как и раньше.

Царствовала глубокая тишина, когда император снова появился на пороге галереи. Он бросил взгляд на пустой треножник и в недоумении остановился, ища глазами пропавшие бумаги… Он остолбенел… Он протирает глаза, не верит, думает, что это обман зрения, но нет, бумаги исчезли… С криком он бросается к треножнику, шарит рукой – но бумаг нет… Лишь руки его ощущают что-то влажное и еще теплое… Он вздрагивает, бледнеет и с ужасом отдергивает назад свои руки… Его пальцы в крови, на треножнике тоже кровь…

Домициан испускает новый крик и озирается кругом как затравленный зверь, чувствующий за собой уже близкую погоню, близкий конец. Крик его под сводами галереи повторяется гулким, протяжным эхом…

Вбегают солдаты, думая, что император зовет их на помощь. Они не узнают его… Он пристально смотрит на статую Минервы, его взгляд выражает ужасный страх перед неизвестным похитителем важных бумаг, перед тем, что кто-то проник сюда, слышал весь разговор.

Но вот он заметил солдат…

– Вон отсюда! Прочь! – кричит он в гневе на невинных свидетелей его состояния. – Как вы смели войти!..

Их нет уже… Домициан опять глядит кругом и, не видя никого, подходит к статуе. Он долго ее осматривает, стараясь отыскать хоть одно подозрительное отверстие, долго пробует руками прочность стенок цоколя, толкает его, глядит… И глаза, и руки устали, а результатов нет: медная колонна остается немой к его желаниям, а богиня глядит на него с высоты своим холодным, безучастным взором и не понимает его страданий, не видит причин так волноваться и отчаиваться.

– Странно! – говорит почти шепотом Домициан.

Фигура его жалка, руки трясутся, а голова покрыта каплями холодного пота…

– Странно! – повторяет он. – Кто?…

Он трет себе лоб, хочет вызвать ясность мыслей и что-то припомнить, но все бесполезно.

– Странно!..

Он уже с ненавистью взирает на равнодушную статую Минервы.

– Завтра надо сломать ее.

И он снова во власти тоски, снова она исказила его лицо до неузнаваемости…

А в это самое время в одной книжной лавке на священной дороге при свете лампы таинственно фабрикуются копии с только что принесенной кем-то рукописи. Это вторая прокламация Антония, содержавшая в себе энергичное воззвание к народу, призыв его к восстанию и так ловко, с таким искусством похищенная Гирзутом. На следующий день все стены Рима были увешаны этими листками, и преторианцы силой должны были разгонять грозные толпы народа, с любопытством читавшего о полных нового интереса похождениях императора.

Эти толпы не предвещали ничего доброго…

III. Статуя Минервы

Домициан не спал всю ночь. Приключение со статуей и загадочное исчезновение бумаг, из которых он надеялся извлечь столько пользы, не давали ему покоя. В те редкие моменты, когда отяжелевшие от утомления веки его смыкались для слишком недолгого и беспокойного сна, ему снились самые необычайные вещи. Он в испуге просыпался и долго потом не мог забыться и заснуть, считая сон грозным предвестником будущего.

Ему снилось, что чтимая им богиня Минерва, которой он посвятил свою чудесную галерею, сошла со своего пьедестала и приближается к его ложу… Вид у нее беспокойный, она чем-то удручена, а что ее заставляет так сокрушаться – Домициан не знает… Она медленно идет к постели цезаря, он всматривается в нее и не узнает… Это не богиня: она не похожа на Минерву, вышедшую в полном вооружении из головы своего отца Юпитера, повелителя и царя самих богов. Она уже без вооружения и скорее похожа на молодую девушку, которой коснулась холодная и мертвящая рука богини Парки, чем на богиню. Ее блестящий шлем, щит, латы и копье непобедимости исчезли, как будто неизвестный победитель снял ее вооружение, чтобы воспользоваться им как трофеем… Домициан в молчании созерцает ее и долго не может прийти в себя от холодящего душу ужаса…

Стоя перед ним со сложенными, как для молитвы, руками, эта девушка смотрит на него своими пламенными глазами… Уста ее закрыты, а своей неподвижностью она похожа не на живое существо, а на мраморное изваяние плачущей на могиле девушки: какое-то чудо превратило ее из блестящей богини в немое олицетворение просьбы кого-то помиловать…

Домициану и самому становится холодно от этого привидевшегося ему мрамора, от пристально молящего взгляда… Другое чудо медленно поднимает одну ее руку… Она простирает ее к смущенному императору… Глаза ее блеснули, ожили, губы приоткрылись, и Домициан три раза слышит свое имя.

«Домициан, Домициан, Домициан!..»

Затем она продолжает:

«Я не хочу более помогать тебе… Могущественный Бог сломил мою силу: видишь, я без оружия… Сам Юпитер не мог спасти своей дочери…»

Домициан от испуга вздрогнул и проснулся. Он быстро поднялся на постели, но не в силах еще прийти в себя, не в силах отрешиться от тягости видения, и он так громко вскрикнул, что охранявшая его стража вбежала в его спальню.

Домициан протягивает вперед руки, старается кого-то отогнать от себя и как безумный повторяет:

– Спасите, спасите меня… Помогите ей, помогите Минерве… Держите ее… она там… Смотрите, вон она, – указывает он куда-то пальцем и смотрит в темный угол своей комнаты. – Она уходит…

Стража стояла в недоумении. Она силилась разглядеть что-то в том направлении, куда цезарь простирал свою руку, но там было темно, там никого не было. Комната слабо освещалась ночной лампой, мерцавший свет ее придавал стенам и обстановке что-то фантастическое; только один Домициан мог видеть в этой комнате Минерву, один он чувствовал недавнее ее присутствие…

Когда на следующий день Регул на рассвете вошел в комнату цезаря, он застал его на коленях около постели, причем все его богатые подушки, вся одежда были разбросаны. Домициан устремил взор к небесам и поднял руки, сложив их как бы для молитвы.

Регул уже успел прочесть воззвания, столь непонятным для него образом появившиеся на стенах домов Рима. Он сам оставил эти рукописи у императора, и в течение какой-нибудь ночи они уже успели распространиться в народе. Регул этого не понимал. Он поспешил во дворец, чтобы получить хоть какое-либо объяснение и, во всяком случае, чтобы предупредить о случившемся императора. Найдя же его в состоянии столь необычайном, не зная происшествий ночи, Регул предположил, что произошло нечто более фатальное, более серьезное, чем то, что возбудило его тревогу по пути во дворец.

Не в состоянии более сдерживаться, он подбежал к цезарю, протянул руки, чтобы поднять его, и с участием заговорил:

– Именем богов, что с тобой, государь? Что случилось?

Домициан поднял на него свой усталый взор со следами недавних слез. Он обрадовался Регулу, почувствовал себя подбодренным неожиданным его появлением, увидел в нем себе поддержку. Цезарь с трудом при помощи Регула поднялся на ноги и концом своего платья стал вытирать на лице капли холодного пота.

– Ужасная ночь! Она сулит мне неприятности! Страшно было, Регул! – бормотал глухим голосом не совсем еще пришедший в себя император.

Регул видел ужас цезаря, но не знал причин его. Он думал, что теперь-то именно и следует сообщить ему о том, что происходило утром на улицах и какой переворот в народе произвела эта ночь. Этим он хотел отвлечь цезаря, заставить подумать о новом сюрпризе, которого тот, очевидно, не подозревал.

– Государь, – заговорил Регул с некоторой осторожностью, – государь, как это случилось? Ведь прокламация Антония была только у меня да у тебя. Я вчера ее принес тебе и оставил, а за эту ночь ее уже распустили по всему Риму.

– Так и должно было случиться, – ответил Домициан, нисколько не пораженный известием предателя, и с отчаянием махнул рукой. – Минерва меня покинула! Она похитила бумаги, она завладела ими и пустила их по свету… Я погиб, Регул, – бормотал убитый горем император, – боги хотят моей смерти… Пусть меня постигнет несчастье, пусть они поразят меня, если так надо!..

И цезарь в отчаянии закрыл лицо руками. Но потом, придя в себя и успокоившись, Домициан стал рассказывать Регулу о бессонной ночи, о своих видениях. Он с трудом мог передать свои ощущения и прерывал рассказ.

Оба они – и рассказчик и слушатель – были истыми римлянами со всеми их достоинствами и недостатками. Римский народ был суеверен до крайности, и всякий хорошо знакомый с его характером знает, как легко он поддавался самым нелепым приметам, самым вздорным предзнаменованиям.

И в настоящее время многие придают значение суевериям, а тогда в этом отношении была какая-то болезнь. Умы, более сильные, и люди, более рассудительные, понятно, и в то время стояли выше толпы, не испытывая перед суевериями никакого страха, который так крепко засел в римской натуре, и не придавая значения народным предрассудкам, которые в глазах других росли и доходили до невозможных и непонятных преувеличений.

Регул хотя и был чужд таких ребяческих страхов перед сверхъестественным, однако не совсем и не всегда мог побороть в себе некоторую робость. Иногда с каким-то опьянением и остервенением он жаждал крови своих братьев и проливал ее широкими потоками только для того, чтобы усыпить это чувство страха, а может быть, и отвратить от себя последствие дурных предзнаменований и гнев рассерженных богов. Он забывался тогда…

Рассказ императора об исчезновении бумаг и о появлении Минервы, распространение Антониевых прокламаций – все это произвело на Регула сильное впечатление, заставило и его призадуматься.

Какое же это божество, которое сильнее Минервы? Даже Юпитер не может помочь дочери, ничего не может сделать для ее спасения! Сама богиня призналась в этом императору.

Домициан и Регул под влиянием одинаковых мыслей вспоминали о недавних беспорядках в Риме, о том движении, которое распространилось до самых отдаленных уголков столицы, и думали о христианском Боге. Что делать? Может быть, не следует преследовать христиан? А может быть, нужно только повергнуть в прах Минерву, и тогда она не будет так сильна, а император избежит ударов судьбы?

Так думал Домициан, но об этом решении он ничего не сказал Регулу. Император долго молчал и наконец заговорил:

– Сегодня будут здесь эти «сыны Давидовы». Это будет началом нашего торжества и благополучия, или… Я боюсь даже думать о несчастье… Во всяком случае, надо так устроить, чтобы никто не знал о наших опасениях, чтобы наши сегодняшние предзнаменования были тайной для других…

Оба они стали медленно ходить по бесчисленным комнатам дворца; в разговорах они не заметили, как очутились в той комнате, где расстались накануне и которая вела в галерею из прозрачного камня. В галерее стояла та злополучная статуя, которая была причиной беспокойства и бессонной ночи цезаря.

Он хотел сломать эту статую, надеясь в ней, в этой бронзовой колонне, найти разгадку шума, прервавшего его разговор с Регулом, и причину исчезновения бумаг, которые тот принес ему. Но со времени ночного видения он боялся исполнить свое решение, боялся даже тронуть статую… А вот теперь она близко. Императора охватило непреодолимое желание посмотреть на богиню, появился какой-то страх, смешанный с любопытством. Ему захотелось узнать, где богиня и что с ней. Стоит ли она по-прежнему на пьедестале или ее нет там? В вооружении она или нет? Один император ни за что не решился бы войти в галерею, не решился бы проникнуть в это заколдованное место – так велик был страх этой ужасной ночи! – но теперь он был не один, он был с Регулом.

Присутствие Регула его подбодряло, а по тому уверенному взгляду, который бросил на него Регул, взгляду, обещавшему помощь, он бесповоротно решил проверить свое сомнение, успокоить свое любопытство… Держась друг за друга и дрожа от страха, они вошли в галерею.

Статуя по-прежнему стояла на своем бронзовом пьедестале, и ничто не указывало, что она когда-нибудь покидала свое место. Ее шлем, щит и латы, блистая позолотой, горели при первых лучах восходящего солнца; ее длинное и грозное копье было неподвижно в мраморной руке ее, – одним словом, ничто не изменилось, все было на своем месте. Как ни разглядывали Минерву Домициан и Регул, они ничего не могли найти в ней подозрительного.

После неимоверных усилий друзья приблизились к статуе. До сих пор они лишь издали наблюдали за богиней, лишь издали старались проверить свои предположения о коварных замыслах Минервы… Вот они подходят к ней, но не смеют дотронуться до бронзового фундамента, не смеют прикоснуться руками к холодному мрамору, так как боятся какого-то мстительного огня… Оба они трепещут и лишь беспокойными взглядами глядят на вычурную резьбу, которой был украшен постамент.

Статуя оставалась хранительницей своей тайны, и все усилия императора и его помощника не помогли им раскрыть то, что боги покрыли вечной тьмой.

– Пойдем прочь, Регул, – сказал обескураженный напрасными поисками Домициан. – Мы ничего не узнаем от богини. Клянусь Юпитером, это странно, это непостижимо. Если бы я сам не видел так ясно ночью богиню, – ведь она приходила, я тебе говорил, – я никогда не поверил бы этому. И вот тебе после всего этого ужасная и не менее вероятная действительность, вот тебе все факты… Но мы скоро все узнаем… Приходи в полдень во дворец. Сюда приведут сынов Давида.

Регул отвесил ему глубокий поклон и обещал быть точным.

Он поспешил уйти. В сердце своем он уносил не то тоску, не то смущение, которые он умел скрыть в присутствии повелителя, но которые дали о себе знать, как только он вышел из дворца и остался один.

На улицах в это время творилось что-то ужасное. Народ уже бродил по городу толпами, народ бушевал и ликовал, привлеченный к бунту прокламациями Антония, который призывал римлян низложить Домициана. Было общее восстание.

Все зловещие крики, весь шум на улицах император относил к себе: он слышал свое имя и понимал общее настроение. Притаившись за окнами, он глядел на улицу.

Перед дворцом целое море голов, а шум растет, ширится, как приближающаяся гроза… Но вот преторианцы, эти самые верные его слуги, которых император сумел привязать к себе щедростью, – вот они ринулись в толпу, прокладывая себе дорогу мечами и копьями. Послышались крики и стоны раненых… Преторианцы рассеяли толпу, покрыв площадь трупами.

Это была поистине зверская расправа с гражданами, это было новым преступлением, которое темным пятном легло на репутацию императора. Довольная усмешка скользнула по губам цезаря: он уже чувствовал в себе силу и уверенность. Вот он вышел с балкона своей галереи, откуда любовался этим зрелищем, и возвратился во внутренние покои.

– Чудесно, – говорил он сам себе. – Дело идет отлично. Счастье улыбается… Эти храбрые солдаты за меня; их мечи сослужат мне хорошую службу. Этак мне и гнева богов бояться нечего…

Прежде чем, однако, описывать дальнейшие события и встречу Домициана с бедными «сынами Давидовыми», которых он должен был допросить в присутствии всего своего двора, мы постараемся объяснить, как Гирзут устроил себе засаду в цоколе статуи Минервы и как он проник туда.