Гладиаторы

– Вы оба не правы, – сентенциозно сказал он. – Девушка не принадлежит никому из вас. Кабы все это случилось вчера, Гирпин был бы вправе отвести ее куда ему угодно. Но с тех пор, старый мой приятель, мы уже приняли присягу, и теперь она – общее достояние всех, в силу наших правил.

– Я же это говорил! – воскликнул Евхенор торжествующим тоном – Добыча принадлежит всем нам, и каждому своя доля. А груша, кажись, превосходная и довольно зрелая. Мое дело содрать с нее шкурку.

С этими словами он сдернул покрывало, скромно накинутое Мариамной на голову, и девушка, покраснев от такого оскорбления, гневно топнула ногой, затем, как будто сознавая, что ей невозможно мстить, залилась слезами и закрыла свое лицо руками.

Гирпин схватил наглеца за плечо и оттолкнул его в толпу товарищей. Его борода задрожала от гнева, и на губах, как у старого, загнанного вепря, показалась пена.

– Долой руки! – прогремел ветеран. – По правилам ли то будет или не по правилам, но только при первой подобной забаве я всажу булат в грудь забавника. Ты, Руф, отлично знаешь, что я не со вчерашнего дня вступил в «семью». Я ел полужареное мясо и чечевичную похлебку, когда большинство находящихся здесь товарищей еще сосали молоко своих матерей. Я говорю тебе, смелая голова, что старый закон был вот какой. Когда гладиаторы спорили о чем бы то ни было – о плате, грабеже или старшинстве – они брали короткие мечи, бросали свои щиты и бились друг с другом, пока не приходили к соглашению. Становитесь кругом, братцы! Поставьте гречонка недалеко от меня, и мне дайте только пространство в семь футов, ни на мизинец больше, и я покажу вам, как мы улаживали свои дела в ту пору, когда Нерон носил порфиру.

– Нет, нет, – сказала Мариамна, в ужасе ломая руки, – не проливайте крови из-за меня. Я несчастная, беззащитная девушка. Я никому не сделала ничего худого. Отпустите меня, ради бога, отпустите меня!

Но со всех сторон поднялись возражения против такого способа решить затруднение. Руф и два наиболее старых гладиатора, тронутые юностью и слезами своей пленницы, вполне готовы были позволить ей уйти. Но Евхенор, Люторий и остальная шайка сильно восставали против потери такой славной добычи. Руф, к которому обращался его собрат, сильно хотел бы оказать ему поддержку, но вынужден был признать, что, по уставу гладиаторов, правда на стороне Евхенора. Само предложение о борьбе один на один, чтобы узнать, кому должна принадлежать еврейка, несмотря на то что оно было вполне по вкусу подобному обществу, становилось неприменимым вследствие недавней клятвы. Вся ватага в тот момент, когда Гиппий уговаривался с ней относительно предприятия следующей ночи, по обыкновению, поклялась не только соблюдать братство и общность интересов, но и воздерживаться от борьбы по какому бы то ни было поводу или вызову ни с членами «семьи», ни с общим врагом, если только этого не приказывал сам начальник. Хотя Гирпин кусал свои губы и мысленно сыпал проклятия, все еще сохраняя Мариамну около себя, однако он должен был признать вескость аргументов своего собрата, и сбитый с толку атлет до боли ломал голову, чтобы изобрести какое-нибудь средство в пользу девушки, которую он решил спасти. Но всякое замедление было опасно. Эти люди не привыкли колебаться или стесняться, притом же приближался час, когда им нужно было соединиться для ночного предприятия, каково бы оно ни было, в доме трибуна. Старый гладиатор понял, что ему следовало хитрить, хотя бы только для того, чтоб выиграть время, и, сделав ясное лицо, он, хотя и против воли, принял добродушный и довольный вид.

– Пускай будет по-вашему, – сказал он. – Старик Гирпин не такой человек, чтобы изменять своему слову, данному товарищам, или нарушать правила «семьи» ради белого и розового личика или черной косы. Я подчинюсь решению Гиппия. Мы найдем его в доме трибуна, куда уж он успел прийти. Вперед, приятели, и долой руки! Повторяю тебе, Евхенор, что покуда наш старшина не порешит, она моя.

Этот план был не по вкусу Евхенору, но он вынужден был подчиниться ему, так как влияние его противника среди гладиаторов было гораздо значительнее его собственного, и небольшая толпа, с Мариамной в середине, все еще настроенная против Гирпина, двинулась в путь к дому трибуна.

Молчаливый и насторожившийся Эска, сидевший на корточках в своей засаде, как ему прежде много раз случалось сидеть во время подкарауливания лани на склоне холмов, услышал шаги, приближавшиеся к портику, где он спрятался. Все его способности были сильно и мучительно возбуждены. Только заслышав шум колес, он выскочил из своего убежища, готовый сделать отчаянную попытку, чтобы спасти свою возлюбленную, но, к великому изумлению, увидел, что позолоченная повозка возвращалась порожняком, если не считать взволнованного Автомедона. Изворотливый Оарзес, ускользнув от гладиаторов, возвратился в свое жилище, где он решил оставаться до той поры, пока уляжется гнев его патрона или пока предугадываемые им события наступающей ночи заставят его прийти к другому решению. Итак, Автомедон возвращался один; он был сильно перепуган и дрожал от страха. Сообразив это, бретонец не знал, следовало ли ему тревожиться или, наоборот, нужно успокоиться по поводу этого непредвиденного случая. Хотя повозка вернулась без Мариамны, тем не менее отпущенники и вооруженные рабы еще не пришли назад. Может быть, их добыча ускользнула от них и они все еще продолжали поиски? Или, вернее, они увезли ее в другое место – может быть, на чердак отпущенников, чтобы скрыть ее там, пока не начнется вечер. Однако услышанные им слова Плацида или его призрака, по-видимому, свидетельствовали о том, что еврейку ждали с минуты на минуту. В самом деле, с минуты на минуту! И секунды казались ему долгими, как часы. С естественным нетерпением бездействия, соединенного с неизвестностью, он уже почти решил было снова отправиться на поиски Элеазара, когда мерный шаг приближавшейся толпы привлек его внимание.

Небо было озарено яркой луной, и открытое пространство, по которому проходили гладиаторы, освещено как днем. С живым чувством надежды он узнал фигуру коренастого Гирпина, а когда затем увидел одетую в черное девушку, приближавшуюся рядом с гладиатором, то чувства сомнения, боязни и душевной тоски мгновенно исчезли, уступая место радости снова увидеть Мариамну.

Как дикая лань, он вскочил и протиснулся в середину ватаги, обхватил Мариамну руками, и девушка, рыдая на его груди, почувствовала себя счастливой и защищенной, потому что теперь она была с ним.

У Гирпина вырвалось восклицание, заставившее содрогнуться всех рабов, занятых приготовлением столов в зале пиршества.

– Ты цел и невредим, милый мой! – воскликнул он. – И у тебя ни одной дыры на шкуре! Ты здоров, весел и прямо-таки готов соединиться с нами для нашего вечернего предприятия. Ну, лучше поздно, чем никогда. Пусть-ка, братцы, он примет присягу, пусть-ка сейчас же поклянется. Разыщите кусок хлеба и щепотку соли. Руф, иди, скрести свой меч с моим. Ну, ты, молодчина, приходишь как раз вовремя, чтобы разделить с нами опасность, удовольствие и вдобавок прибыль.

Произнося эту тираду, он много раз подмигивал своему молодому другу и делал ему знаки, так как Гирпин угадывал, в каком положении находились дела у молодых людей, и не мог найти лучшего средства, чтобы дать право и Эске требовать своей доли от недавно взятой добычи.

Однако его хитрость оказалась бесполезной, так как бретонец не принял никаких мер. Казалось, он был поглощен только одним: он слушал Мариамну, шепотом рассказывавшую ему о своем испуге и опасности и умолявшую спасти ее от насилий гладиаторов.

Молодой человек привлек ее к себе.

– Прочь! – сказал он надменным тоном, когда к ней подошли Евхенор с Люторием. – Она сделала свой выбор: она идет со мной, и я отведу ее в дом ее отца.

Со всех сторон послышались насмешливые восклицания.

– Ого, – говорили они. – Слушайте его: это говорит претор. Это голос самого цезаря! Ну, братец, иди, иди подобру-поздорову. Много у нас, даже слишком много, таких, как ты, светловолосых варваров… А уж девчонка-то пусть остается с нами.

Теперь она не дрожала. Она была выше всяких страхов, какие могло внушать ее роковое положение. Стройная и величественная, она стояла в вызывающей позе подле своего защитника, бледного как смерть, но с глазами, горящими отчаянной смелостью.

Губы его были бледны, до такой степени он силился владеть собой, чтобы сохранить хладнокровие и найти подходящие слова.

– Я один из ваших, – сказал он, – и вы не накинетесь на меня все разом. Дайте мне только отвести эту девушку к ней домой, и я возвращусь, чтобы соединиться с вами, как ручка меча с лезвием.

– В самом деле, пускай его идет, – сказал Гирпин. – Он говорит чистосердечно, и эти варвары никогда не изменяют своему слову.

– Нет, нет, – прервал Евхенор, – ему нечего делать с нами, коли его на глазах всего цирка сразил простой патриций. Да ко всему, его вовсе и не звали на сегодняшний вечер. Это дело его не касается. Кто он такой, этот варвар, чтобы мы ради него отказывались от самой славной добычи, какая только будет у нас во всем деле?

– Так что ж? Ты хочешь подраться со мной из-за нее? – спросил Эска, положив руку на рукоять меча.

Евхенор отступил к товарищам.

– Мне запрещает это наша клятва, – отвечал он.

Все остальные, хотя и не могли сдержаться от смеха при виде перепуганного грека, подтвердили его слова.

В эту минуту Эска решился.

– Держись за мой пояс, – прошептал он Мариамне, – держись крепче, и мы пробьем себе дорогу.

С быстротой молнии он выхватил меч и ринулся в середину гладиаторов. Но он имел дело с людьми, прекрасно владеющими оружием и привыкшими ко всем видам борьбы.

Двенадцать лезвий, вынутых из ножен, сверкнули при свете луны так же быстро, как и его меч. Ему угрожали двенадцать сабель, принадлежащих бесстрашным людям, с ловкой, сильной и искусной рукой. Он чувствовал себя в ужасном, отчаянном положении, среди круга мечей. Он бросил вокруг себя яростный, вызывающий, хотя и помутившийся взгляд, затем взглянул на ее бледное лицо и совершенно упал духом.

Тогда она взглянула на него любовным взором, полным решимости и отваги.

– Милый мой, – тихо произнесла она. – Лучше убей меня своей рукой. Видишь, я не боюсь. Бей! Это твое право, потому что я – твоя!

Слабый румянец покрыл ее щеки, а бледные руки пытались обнажить грудь, чтобы принять смертельный удар.

Он повернул острие своего оружия в ее сторону, и она улыбнулась ему. У старика Гирпина брызнули слезы, раздувавшие его веки под длинными ресницами.

– Остановись, остановись! – сказал он прерывающимся голосом. – Не убивай ее, покуда я не буду лежать на земле, без прав на нее. Ну, будет спорить, – прибавил он, меняя голос и принимая свой обычный комический вид. – Вот наш старшина. Будет ссориться, братцы, предоставим дело ему.

Когда он говорил это, на открытом пространстве перед домом трибуна показался Гиппий, и гладиаторы поспешно собрались вокруг него. Только один Евхенор остался немного позади.

Глава XII

Учитель фехтования

Гиппий знал средство сохранять дисциплину среди своих подчиненных. Живо интересуясь их воспитанием и заботясь об их личном благосостоянии, он не допускал никакой фамильярности и в особенности не терпел ни обсуждения своих приказаний, ни минутного колебания в их выполнении. Теперь он становился во главе их, чтобы предпринять смелое и важное дело. Убеждение в близкой опасности оказывает благотворное нравственное влияние на отважного человека, в особенности когда эта опасность из числа тех, с которыми он освоился благодаря привычке и из которых он выходил целым при помощи ловкости и отваги. Опасность веселит его дух, приподнимает воображение, дает остроту его уму и, прежде всего этого, смягчает его сердце. Гиппий чувствовал, что в этот вечер ему понадобятся все качества, какие он ценил выше всего, при выполнении своего предприятия, и понимал, что если неудача равносильна для него верной смерти, то, наоборот, успех откроет для него карьеру, которая, может быть, завершится прокуратурой или даже воцарением. С какой быстротой мелькнули перед ним его прошлое, настоящее и возможная будущность! Его первая победа в амфитеатре совершилась еще не так давно. Он помнил, как будто это было только вчера, полотняные палатки, синее небо и нестройную массу лиц, окружающих это песчаное пространство, на которые он бросил только один общий взор, так как все его внимание было сосредоточено на галле, стоящем настороже, которого он после обезоружил в несколько приемов и зарезал без малейшего упрека совести. Еще и теперь он чувствовал горячее дыхание ливийского тигра, под которым он лежал, задыхаясь в песке, покрытый своим щитом, яростно нанося удары в мускулистое брюхо зверя, где, казалось, заключена была жизнь. Когти тигра оставили свой след на его смуглом плече, но он встал победителем, и все партии переполненного амфитеатра – и красные, и зеленые, от сенаторских лож с подушками до шестидюймовых мест для рабов – все как один человек кричали ему. После этого триумфа никто не был большим фаворитом римского народа, как красавец Гиппий. Позднее он опять сделался предметом общего внимания, когда в качестве всеми признанного учителя фехтования управлял жестокими играми Нерона и со славой и усердием служил нуждам царственного Рима. Да, он достиг апогея гладиаторской славы и с высоты величия видел, как перед ним открывалась перспектива, о которой до сих пор он не смел мечтать даже во сне. Еорсть смельчаков, один или два факела на двадцать гладиаторов, объятый пламенем дворец, кровавая ночь (он надеялся только и хотел, чтобы ему оказано было довольно сильное сопротивление и чтобы битва не походила на убийство), смена династии, признательность патрона и по достоинству признанные и оплаченные услуги отважного человека – после этого будущность рисовалась ему самыми яркими красками. Какая из римских провинций на Востоке всего лучше бы утолила его жажду к царственной роскоши, впервые испытываемую им в данный момент? В каком смысле его мужественные качества могли быть названы низшими сравнительно с достоинствами иудея и почему гладиатор Гиппий не мог бы стать таким же превосходным монархом, как Ирод Великий? Ведь еще и теперь, в его время, не перестали говорить об этом воинственном царе, о его мудрости, жестокости, мужестве, величии и преступлениях. А ведь обладать римской провинцией – все равно что пользоваться независимым управлением, за исключением одного имени. Гиппий видел себя на троне во всем блеске величия, под блестящим небом Востока. Жизнь давала ему все, что могла дать: помпу, блеск, богатства и материальные удовольствия, рабов, лошадей, драгоценности, пиры, женщин с черными глазами, евнухов, одетых в шелк, и войска, облаченные в блестящие полированные шлемы и золотые латы. Ни в чем у него не было недостатка, ни даже в женщине, с которой он мог бы разделить эту очаровательную мечту. Валерия была его. Валерия рождена быть царицей. О, это был бы действительно прекрасный триумф – предложить половину трона женщине, которая доселе считала унижением выслушивать его любовные намеки. По своему благородству Гиппий с большим наслаждением думал о тех, гораздо более существенных, выражениях любви, какие он предложит ей после столь романтического осуществления своих надежд. Ему казалось, что тогда он в состоянии будет любить ее любовью, какую он испытывал во время юности, той юности, которая скорее казалась ему юностью кого-то другого, чем его самого. Уже давно он забыл ее, и она пришла ему на память только сегодня, после многих лет. Но удовлетворенное тщеславие, наслаждение, испытываемое большинством людей при получении того предмета, который мелькал перед глазами, не даваясь в руки, наконец, власть, оказываемая женщиной на того, кто привык считать себя выше или ниже подобных приятных влияний, – все это размягчило его сердце, и с трудом можно было поверить, что это тот же самый человек, который несколькими часами раньше заключал с трибуном сделку, продавая мясо, кровь и отвагу.

Не следует, однако, думать, что, занятый мечтами о будущем, учитель бойцов способен был пренебречь средствами, ведущими к достижению цели. Он собрал и приготовил свою шайку более заботливо, чем обыкновенно, и лично удостоверился в том, что оружие было начищено, наточено и готово для дела. Он распределил своих людей на разные посты и поочередно обошел их, советуя им, прежде всего, быть настороже и оставаться вполне трезвыми. Ни один из гладиаторов не заметил чего-либо необыкновенного в спокойном лице или холодном и суровом обращении своего начальника; никто не мог угадать, сколько честолюбивых планов, гораздо более возвышенных, чем какие он лелеял обыкновенно, волновали его ум и какое странное, нежное и доброе чувство нашло дорогу к его сердцу.

Он стоял среди своих подчиненных, спокойный, грубый и суровый, как всегда, и когда Гирпин увидел его строгое лицо, надежды старика-гладиатора тотчас же исчезли вместе с его веселостью. Но зато Мариамна своим женским глазом увидела в нем что-то, подсказавшее ей, что обращение к состраданию начальника не будет бесполезным.

С своей обычной осторожностью Гиппий сначала пересчитал своих людей, прежде чем заметил двух человек, находившихся в середине толпы. Затем он бросил внимательный взгляд на оружие, как бы для того, чтобы удостовериться в его пригодности для немедленного действия, и, с недовольным видом обратившись к Гирпину, спросил его:

– Что делает эта женщина между вами?.. Ты слыхал, что я приказывал вам сегодня утром… Кто привел ее сюда?

Несколько голосов заговорили сразу, отвечая на вопрос начальника. Только один тот, к кому он обращался, хранил молчание, отлично зная, с каким человеком он имеет дело.

Гиппий чуть-чуть вытянул свой меч из ножен, и крик прекратился. Казалось, ни один отряд среди прекрасно дисциплинированных римских легионов не мог поспорить в дисциплине с этой горстью людей. Тогда, обратясь к Эске, Гиппий сказал ему резким и решительным тоном:

– Бретонец! Сегодняшний вечер ты не наш. Иди подобру-поздорову.

– Славно сказано! – воскликнули гладиаторы. – Он нам не товарищ, ему не с чего разделять нашу добычу!

Но на самом деле Гиппий хотел только поставить бретонца вне опасностей ночи, и это желание проистекало у него из безотчетного, смутного чувства, по которому он понимал, что Валерия заинтересована мощным варваром. Не в характере начальника бойцов было подчиняться чувству ревности, не имея на то достаточных оснований, а Валерию он любил настолько сильно, что мог чувствовать привязанность ко всякому, кто нравился ей. Кроме того, Эска знал их планы. Он мог поднять во дворце тревогу, и тогда произошло бы сражение. Гиппию же ничего так не хотелось, как именно этого.

Эска готов был ответить, но Мариамна отвечала сама.

– Куда он идет, туда и я пойду! – сказала она. – Сегодняшним вечером я потеряла моего отца, дом и все прочее. Вот уже второй раз он спасает меня из плена, который хуже смерти. Не разъединяй нас теперь, умоляю тебя! Не разъединяй нас!

Гиппий с нежностью смотрел на это милое лицо с большими, молящими глазами.

– Ты любишь его, безрассудный ребенок? – сказал он. – Так иди же и уводи его с собой.

Но между гладиаторами снова поднялся сильный ропот. Даже власть самого начальника не могла посягать на такое резкое нарушение правил. Всегда готовый вздорить, Евхенор оставил свое место позади всех, где он стоял до сих пор, чтобы показаться беспристрастным и незаинтересованным наблюдателем.

– А клятва? – воскликнул грек. – Мы дали ее до восхода солнца… Неужели же мы изменим ей прежде, чем выглянет луна? Она наша, Гиппий, по все законам «семьи», и мы ее не уступим.

– Молчать! – сказал начальник, бросив на Евхенора взгляд, заставивший того вернуться на прежнее место. – Кто у тебя спрашивает твое мнение? Гирпин, Руф, я еще раз спрашиваю вас, как эта женщина очутилась тут?

– Она была связана по рукам и по ногам в повозке, – отвечал первый, вопреки своему обычному чистосердечию скрывая имя хозяина повозки. – Ее увозили силой. Я заступился за нее против дурного обращения и буду и впредь заступаться за нее, – энергично прибавил он.

Девушка посмотрела на него благодарным взглядом, глубоко тронувшим старика-гладиатора. Эска в свою очередь прошептал горячие слова признательности, между тем как шайка подтвердила истину сказанного.

– Это верно! – воскликнули они. – Гирпин правду говорит. Вот почему она принадлежит всем нам, и каждый имеет на нее право.

Гиппий был слишком опытным начальником, чтобы не знать, что бывают моменты, когда нужно добровольно подчиняться и пускать в дело хитрость, так как сила не послужит ни к чему. Так искусный наездник управляет своим конем и рассудительная женщина – мужем; а между тем и в том, и в другом случае лицо повелевающее внушает другому, что все делается именно по его желанию. Гиппий снисходительно усмехнулся и заговорил беззаботным и добродушным тоном.

– Очевидно, что она принадлежит всем нам, – сказал он, – и, клянусь сандалиями Афродиты, она так прекрасна, что и я, как все остальные, заявляю на нее свое право! К несчастью, однако, мы не можем терять времени в эту минуту, хотя бы ради прекраснейших глаз, какие когда-либо блестели под покрывалом. Оставьте ее на несколько часов в стороне. Ты, Гирпин, взял ее в плен, ты и позаботься о том, чтобы она не исчезла. Что касается бретонца, то нам точно так же выгодно бы и его сохранить у себя. Мы найдем чем занять его длинные руки, когда окончим свою затею. А покуда, братцы, сомкните ряды и приготовляйтесь к делу. Идем сначала на ужин (стол уж должен быть накрыт) к самому благородному патрицию и самому знаменитому питуху Рима – Юлию Плациду трибуну.

– Euge! – хором воскликнули гладиаторы, на минуту забывая о только что происшедшем неудовольствии и ожидая новых сообщений относительно предприятия, вызвавшего самые безрассудные и разнообразные предположения. Нельзя сказать, что им не по сердцу было также принять участие в оргиях человека, славившегося своей роскошью среди всех классов римского общества.

Гиппий окинул беглым взором все эти довольные лица и продолжал:

– А что вы, братцы, скажете затем о прогулке по дворцовым садам? Клянусь Геркулесом, нам надо взять мечи, потому что германские стражники – это упрямые собаки, и лучшее средство для их убеждения то, которое висит у нас на перевязи. Может быть, будет уж слишком поздно, когда мы придем туда, потому что сегодня вечером луна поднимается рано, а так как нам незачем трогаться с места прежде, чем мы отведаем вина трибуна, то нам надо будет не забыть несколько факелов, чтобы освещать путь. В углу, в этом портике, их найдется по крайней мере штук двадцать. Мы соединимся со своими товарищами, чтобы шутить наши шутки в полночь под кровлей цезаря – цезаря настоящей минуты. Завтра, братцы, дворец сгорит, и у нас будет другой цезарь.

– Euge! – снова закричали гладиаторы. – Цезарь умер, цезарь жив! – повторяли они с насмешливым, шумным хохотом.

– Дело не худое, – заметил Руф с проницательным видом, когда снова воцарилось молчание. – Плата славная, а дело не трудней, чем на обыкновенных преторских играх. Но я вспоминаю об одном льве, более жестоком, чем остальные, которого Нерон натравил на нас на арене. Мы его окрестили промеж нас цезарем, потому что с ним так же опасно было шутить. Если порфире старика суждено быть разодранной, так нам надо будет дать кой-что сверх надлежащей платы. С некоторого времени у нас недолговечны императоры, но тем не менее, Гиппий, надо сознаться, что это не совсем заурядное дело. Даже в наши дни нам не приходится каждую ночь делать нового цезаря.

– Пожалуй, и правда, – отвечал начальник добродушным тоном, – и ты никогда во всей жизни не ступал ногой во внутренние покои дворца. Ты говоришь, что тебе нужно еще что-то сверх уговорной платы? Но, чудак ты, ведь плата только один предлог, одна форма. Попавши в покои цезаря, человек с такой сильной рукой, как ты, Руф, может дважды унести оттуда царский выкуп. А затем, братцы, не забывайте и старого вина, пятидесятилетнего кекубского, в золотых массивных кубках, весом полтора галлона, а также не упускайте из виду позволения присваивать себе и самые кубки, коли вам охота обременять себя ими. Персидские шали там разостланы на ложах, как простые покрывала, перламутр и слоновая кость блестят по всем углам, драгоценности кучами рассеяны по паркету. Сделайте сначала дело, а потом всякий бери что хочешь, без всякой помехи и иди домой с тем, что по сердцу.

Не часто пускался Гиппий в такие длинные речи со своими подчиненными или, по крайней мере, редко давал ответ, который бы в их глазах так согласовывался с вопросом. Гладиаторы выразили свое одобрение сильными, часто повторяемыми восклицаниями. Они перестали думать об Эске и забыли о Мариамне, равно как и о споре, поднявшемся из-за нее: казалось, теперь их занимало только предстоящее предприятие и они сожалели только о том, что им нельзя было тотчас же идти за обещанной добычей. По знаку Гиппия и в убеждении, что ужин уже готов и хозяин поджидает их, они в беспорядке устремились в портик, оставляя позади себя Мариамну и Эску под одним только надзором старика Гирпина и Евхенора. По-видимому, только этого последнего ничуть не пленяла очаровательная перспектива предстоящего грабежа, и он упорствовал в своем праве, решив не терять из виду пленную девушку, тем более что остальные его товарищи уже не думали о ней в эту минуту.