Царь-колокол, или Антихрист XVII века

Уже совершенно рассветало, и колокола сорока сороков московских церквей призвали жителей ее на молитву. Улицы наполнялись мало-помалу народом, спешившим по разным направлениям. Несмотря на неприятный сон, потревоживший Алексея, воспоминание блаженной ночи, весенняя свежесть воздуха, щебетание птичек, – все это подействовало целебным бальзамом на его душу: он, как младенец, поднялся со своего жесткого ложа и радостным взглядом окинул окрестности. Но, повернув в сторону голову, Алексей с удивлением заметил стоявшего несколько поодаль и с большим вниманием смотревшего на него пожилых лет человека. На нем был надет черный суконный охабень, из-под которого выставлялся только один воротник однорядка. Голова была покрыта высокой собольей шапкой; в одной руке находилась камышовая трость с серебряным набалдашником. Но, несмотря на эту простую одежду, на лице неизвестного, вместе с душевною добротою, выражалось столько строгости и вместе с тем какого-то величия, что Алексей невольно поднялся с своего места и отдал поклон незнакомцу.

– Здравствуй, добрый молодец, – сказал незнакомец, отвечая на поклон юноши и садясь на один из брусьев, лежавших под колоколом. – Видно, тебя некому побранить, что ты ночуешь под кровлей Божией.

– Да так и есть, господин честной! Я один как перст на земле; нет ни отца, ни матери.

– Жалко тебя от души, голубчик, видно, рано же ты спознался с нуждою. – При этих словах незнакомец взглянул с участием на Алексея.

– Что же делать, милостивый господин! Не так живи, как хочется, а как Бог велит, – отвечал весело Алексей.

– Правда, правда. Да ведь недаром тоже слывет пословица: на Бога надейся, а сам не плошай. Иногда счастие-то стоит к нам спиною и дожидается только, чтобы мы его повернули. Не прогневайся, коли спрошу тебя о твоем житье-бытье. Чем ты занимаешься, живя здесь, в Белокаменной?

Этот весьма обыкновенный, и особенно в то время, вопрос заставил Алексея покраснеть; но, оправившись от смущения, он весело отвечал:

– Чем занимаюсь? Да тем же, чем и птицы небесные: славлю Бога, как и они, и занятия особенного не имею. Сам себе наибольший!

– Нехорошо, – сказал незнакомец, посмотрев на Алексея с укоризной, – и в Писании сказано: трудивыйся да ясть и что всяка душа властям предержащим да повинуется!

– Да и я тружусь немало, – произнес Алексей с грустной улыбкою, – только не вижу в трудах своих пользы ни себе, ни другим.

– Что же это за труды такие, господи помилуй? – спросил незнакомец, смотря с удивлением на юношу.

– О, над чем я тружусь, – вскричал Алексей с воодушевлением, – того ты не поймешь, господин честной! Ты, привыкнувший, может быть, с утренней до вечерней зари только мерить сукно или считать куски парчой и бархатом, не поймешь, что еще можно работать умом, головою…

– Почему знать… может быть, и я…

– О, – прервал Алексей с горькою улыбкой, – разве рассказать тебе для того только, чтобы еще один человек лишний называл меня полоумным? Да, я много работаю, – вскричал он, совершенно забывшись и воодушевляясь более и более, – и часто, когда весь мир в тишине ночи предается сладкому сну, один я бодрствую без успокоения! Много желчи в ремесле моем, много нечеловеческой горести. Если услышу я, например, что Архимед одною рукою обращал в прах неприятеля, одним стеклом сжигал флоты, если Галилей читал через трубу свою сокровенные таинства неба, недоступные глазу простого смертного, о! какая адская отрава грызет в эту минуту мое сердце, и что такое я, человек, созданный по подобию Божию, перед этими людьми, исполинами вселенной? Что значат все кровавые мои усилия постичь хотя мириадную часть таинств, доступных им? Я исчезаю перед их величием, как ничтожная персть, незаметное тление. Горько, невыразимо тягостно дышать тогда в этом мире… Но зато, – продолжал Алексей, с восторгом подняв глаза к небу, – сколько сладкого, упоительного чувствует душа моя, когда после бессонных ночей, после тяжелых трудов я пойму, например, устройство махины, показывающей без пособия живой силы часы дня и ночи, или самопала, бросающего Божий гром без фитиля и светильни… О, тогда как высоко поднимаюсь я в собственных глазах над вещественной жизнью здешнего мира, как ясно понимаю назначение человека… Но что я говорю тебе, – вскричал Алексей, проведя рукой по челу и горько улыбнувшись, – я забыл, что ты не поймешь моих чувств и считаешь меня, может быть, одержимым нечистою силою… Да, прости меня; правда, я в огневице, но тот бред скоро пройдет, и я снова приду в себя…

– Нет, – вскричал неизвестный с воодушевлением юноши, схватя Алексея за руку, – я хорошо понимаю тебя, пылкая душа, хорошо вижу твое земное назначение и благодарю Вседержителя, что Он столь нечаянным случаем раскрыл твою душу. Но я слышу звон, призывающий к слушанию Святого Евангелия. Помолимся вместе Творцу Всяческих.

Произнеся эти слова, незнакомец увлек Алексея, едва верившего своим ушам, в церковь, выстроенную под колокольней Ивана Великого и потому называвшуюся: «Иоанн Святый иже под колоколы».

Войдя в храм, незнакомец усердно помолился перед местными образами, поклонился во все стороны и, поставив несколько свечей к местным образам, встал вместе с поющими церковниками на клиросе. Во все продолжение служения он или пел, или читал псалтырь, казалось, совершенно забыв о всем окружающем; но едва только заутреня окончилась, снова подошел к Алексею, почитавшему все за сон, и пригласил его следовать за собою.

Выйдя из Кремля Фроловскими воротами на Красную площадь, незнакомец повернул в переулок между Мясницкой и Покровской улицами и остановился против двухэтажного, впрочем не весьма большого и довольно уже старого дома. Только по этому дому догадался Алексей, что его собеседником был стрелецкий начальник, думный дворянин Артемон Сергеич Матвеев, любимец царский, правая рука Алексея Михайловича в совете и деле ратном. Матвеев был в это время едва ли не самым образованнейшим человеком из всех русских, ибо он знал историю, философию и любил пламенно изящные искусства. Не менее того был известен он и в службе государственной. Участие его в вспомоществовании, оказанном российским двором английскому королю Карлу II, в переговорах 1656 года о возведении царя Алексея Михайловича на польский престол и сильное влияние на бывшей в Калише генеральной раде доказывали его искусство в делах дипломатических, а всеобщая народная к нему любовь обличала его благотворительность и сердце, сострадательное к несчастным. Царь Алексей Михайлович особенно любил беседовать с ним в свободные часы и часто совершенно неожиданно навещал своего любимца в собственном его доме.

– Не оскорбил ли я тебя чем-нибудь, Артемон Сергеич? – спросил Алексей, вспоминая, что он принял его за купца, судя по простому одеянию.

– Дай Бог никогда не получать больших оскорблений, – отвечал Матвеев, взглянув с улыбкою на Алексея.

На минуту, однако же, грустное облако набежало на лицо его: видно было, что он вспомнил о какой-нибудь неприятности, которые имел часто при дворе с боярами, завидовавшими царскому доверию к нему и уже с того времени искавшими случая уничтожить это доверие.

Взобравшись по лестнице в верхний этаж, Артемон Сергеич ввел Алексея в свою рабочую хоромину.

Хотя комната была не обширна, но, несмотря на это, любознательным глазам Алексея представилось несколько вещей, столь редких в то время, что он не имел случая нигде их до того видеть. Встречая в хоромах самих бояр только одни скамьи, покрытые коврами, да поставцы с посудой, Алексей с любопытством осматривался кругом себя.

Почти посередине комнаты, стены которой были обтянуты красной голландской кожею, стоял широкий дубовый стол, покрытый зеленым сукном, посередине которого поставлена была чернильница, вычурно сделанная из синего стекла, в виде лебедя; с двух боков ее стояло по высокому, из вызолоченной меди подсвечнику, с вправленными в них желтыми восковыми свечами. Остальное пространство стола занято было свитками и несколькими толстыми книгами в телячьих переплетах с металлическими застежками, математическими инструментами довольно отчетливой голландской работы и разными иностранными монетами. В простенке, между двумя окнами, поставлен был небольшой шкаф с произведениями, которыми только могла похвалиться наша бедная в то время литература. Кроме духовных печатных книг между ними находились в списках: «Книга рекома арифметика», а по-немецки – «Алгоризма», а по-русски цифирная счетная мудреность и книга именуема геометрия или землемерие радиксом и циркулем. Из переводов здесь были: «Хромогалион», сиречь книга преречесловная, космография, риторика, фундаменты или марсимы фортификации, притчи Эзопа и книга о девяти музах и семи свободных художествах. Нижняя полка занята была рукописями собственных сочинений Артемона Сергеича, заключавших в себе жизнеописания российских государей.

На стоянце, перед одним из окон, красовалась на ножке зрительная труба, купленная Чемодановым для Матвеева во время пребывания первого в Германии, где он находился послом от нашего двора, а на противоположной к окнам стене висела величайшая редкость того времени в самой Европе: большое в серебряной раме зеркало, вывезенное из Венеции. Остальные стены заняты были двумя картинами, изображавшими Страшный суд и Мамаево побоище, и, наконец, ландкартою России, копией, составленной в 1614 году немцем Герардом для Федора Борисовича Годунова.

– Ну, теперь присядь возле меня, – сказал Матвеев, взяв Алексея за руку, – да расскажи, как зовут тебя и кто были твои родители? Спрашивают тебя не из любопытства, но из желания оказать помощь.

– Благодарю за ласковое слово, Артемон Сергеич, – отвечал Алексей, став почтительно перед сановником, – хотя не знаю, чем заслужить твою милость. Меня зовут Алексеем, а отец мой был литейщиком царь-колокола…

– Как? – вскричал Матвеев, быстро поднявшись с своего места. – Ты тот маленький Алеша, которого я ласкал так часто еще в литейной, когда был жил отец твой? Ну, дай тебе Бог по батюшке пойти: яблоко от яблони недалеко падает. Ведь ему, помнится, было лет только двадцать с небольшим, когда он оставил всех заморских мастеров, вылив на радость всего православного царства и на удивление заморских государств свой царь-колокол?

– Да, Артемон Сергеич; но мне, видно, не приведет Бог послужить трудами своими святой родине…

– Почему знать, молодец, быть может, и тебя сподобит он на какое-нибудь дело великое; овому талант, овому два, а тебе, видно, даровано от Всевышнего многое. Только без дела сидеть у моря, сложа руки, да ждать погоды не приводится. Время тоже деньги, коли еще не дороже: деньги наживешь, а потерянного времени не воротишь. Ну да ты не тужи, – прибавил Матвеев, потрепав ласково по плечу Алексея, – и тебе найдем дело по твоему уму и познаниям. Бог милостив. Таких людей мы днем с огнем ищем.

– Не знаю, как благодарить тебя.

– Посильное и совестливое исполнение своих обязанностей будет лучшей от тебя благодарностью и царю и родине. Как бы ни было, но во мне ты всегда найдешь своего защитника.

После этих слов Артемон Сергеич выдвинул из стола ящик, достал большие карманные часы, сделанные в виде яйца, и, посмотря на них, сказал:

– Время уже идти мне вверх, к великому государю, а отпустить тебя не хочется. Отобедай у меня, а вечером мы еще поговорим с тобой.

Матвеев позвал одного из знакомцев, проживавших в его доме, и поручил ему Алексея, а сам, нарядясь в светлое платье, уехал на двор государев.

Глава четвертая

– Что же, твоя милость, мало кушаешь нашего хлеба-соли? – говорил знакомец Матвеева Зеленский, один из мелкопоместных дворян московских, угощая Алексея во время обеда вкусными яствами.

– Благодарю тебя, Матвей Тихоныч, у меня уж не пойдет больше куска в горло.

– Что ты, господь с тобой, да этак из-за стола голоден выйдешь. Иван Кирилыч, – продолжал он, обращаясь к своему товарищу, сидевшему у другого стола, – потчуй гостей-то, батюшка!

Просторная комната, в которой происходило угощение, находилась в нижнем этаже, занимая все пространство дома Матвеева, и была уставлена со всех сторон длинными столами, за которыми заседало человек до полусотни мужчин в чрезвычайно разнообразных одеяниях: кунтуши и ферязи разных цветов и покроев, полукафтанья с козырями, рубахи с вышитыми воротами, охабни и кафтаны, – все это перемешанное, как нельзя более, составляло весьма разнообразную картину, которую Алексей, сидевший у особого стола с Зеленским, мог удобно рассматривать.

– Кто это такие, Матвей Тихоныч? – спросил тихо Алексей, обращаясь к своему товарищу и указывая на двух посетителей, о чем-то разговаривавших друг с другом.

– А господь их ведает, – отвечал Зеленский, – я из всех-то их человек с пять только знаю.

– Так поэтому ты, видно, недавно живешь здесь в доме?

– Я еще в пеленках взят Артемоном Сергеичем: от старинный благодетель наш. Да всех, кто перебывает у него в доме, не узнаешь. Ведь у нас всякий день труба не толченая! Меньше того, что ты видишь теперь, никогда не обедает, а в воскресенье да в праздники и по сотне набирается. Кушайте на здоровье, для всех ворота настежь, а если кого из приходящих не знаешь, так Артемон Сергеич об имени и спрашивать не велит. Он, батюшка наш, сожалеет только, что больше гостей поместить негде, и то все приговаривает, чтобы потеснее устанавливали; да вишь, маловата хоромина-то. Великий государь Алексей Михайлович не раз уговаривал Артемона Сергеича выстроить новый дом, только он все собирается. Теперь, благо теплые дни наступают, увидишь, по сколько столов будут всякий день на дворе устанавливать. У нас ведь и старый и малый, и богатый и убогий, все равные гости: недаром и величают хозяина-батюшку – благодетелем народа.

Встав из-за стола, собеседники помолились Богу и, поблагодарив угощавших их знакомцев, начали отыскивать свои шапки, а Зеленский, взяв Алексея за руку, повел его через двор в деревянный сарай, примыкавший одной стеной к жилым покоям.

– Теперь я тебе покажу по приказу Артемона Сергеича царскую забаву нашего великого государя, для утехи которого мой благодетель рад положить свою головушку, – сказал он, отворяя двери сарая.

При входе в небольшой, но довольно светлый сарай Алексею представилось странное, совершенно непонятное для него зрелище. На невысоком возвышении, настланном из досок, почти до половины сарая развешано было несколько завес из выбеленного холста, закрывавших со всех сторон стены сарая, таким образом, что между стеною и холстом оставалось еще довольно пространное место для проходу. У заднего полотнища сделано было из дерева подобие обыкновенной русской печи, но в гораздо большем размере, выкрашенной притом так, что она имела сходство с кирпичного. В стороне от печи, на небольшой площадке с уступами, покрытой красным сукном, устроено было седалище в виде царского престола.

На подмостках толпилось человек двадцать народу в столь странных одеяниях, что Алексей совершенно не понимал, с кем он находится. На одном из них была надета красная длинная мантия и золотая корона; на других красовались обыкновенные боярские ферязи. Некоторые походили на воинов, другие на дворцовых чиновников. Четыре хорошеньких мальчика, лет по четырнадцати, имели на себе только лишь белые сорочки, а к спине одного из них были привязаны бумажные крылья…

– Что это такое? – невольно воскликнул Алексей.

– Это комедия? – отвечал Зеленский, утешаясь его удивлением.

– Эту потеху, – продолжал Зеленский, – завел недавно Артемон Сергеич для забавы великого государя нашего по образцу, виденному им в Польской земле; играют же дворовые его люди. Великому государю столько полюбилось это увеселение, что он уже поговаривал, чтобы вывезти лицедеев из Немецкого государства. Боровский наместник Лихачев видел такие комедии в Флоренске и рассказывал ему, государю, про них великие чудеса. Теперь учатся здесь представлять комедию о Навуходоносоре царе, о теле злате и о трех отроках, в печи сожженных. Этот молодчина, что в красной-то рясе, ключник Антипыч, и будет представлять самого царя Навуходоносора, а вон тот, толстобрюхой, боярина его Навусара. Эти три парня-отрока Седрах, Мисах и Авденаго, а четвертый, с крыльями, ангел… знатная комедия! А куда какая слезная: сердце надрывается, когда этот Антипыч, закобенясь, словно невесть кто, начнет кричать своему казначею:

Тем же умыслих образ сотворит.Лица нашего, и всем представитиНа поле Дейре, да вси почитаютОбраз наш, и нас Бога нарицают.Слыши казначей! се велим мы тебе,Дяждь чиста злата, елико есть треб.Абие вели образ наш творити,На превысоце столпе, поставити.

Экую околесную затеял: захотел, слышишь, Богом быть! Да это бы еще ничего; пуская его кочевряжится. Только уж как он вскрикнет, когда увидит, что праведные отроки не преклонили перед его образом выи:

Оле злых врагов, како суть прельщены,Скоро да будут во огонь вовержени.Крепци вои скоро похитите,Посреди пещи враги вовержите.

Так, право, так бы его по затылку обухом и съездил! Мочи нет как досадно. А ведь добрый парень и еще мне как-то кумом приводится!

При этом наивном выражении чувств Зеленским Алексей не мог не улыбнуться.

– А как же у вас огонь-то в печи горит, а никто не сгорает? – спросил Алексей.

– Как? Уж мы, брат, все придумаем: у нас впереди печи зажигают целое беремя сухих лучинок, натертых серой, а парни-то позади стоят. Ономнясь пытались было и ангела сверху спускать, будто де на крыльях летит; только, видно, неловко мальчугана-то захватили: полетел вверх ногами, голубчик, да и те, что спускали его, за ним же свалились.

– Можно сделать так, что никто падать не будет, а ангел станет и крыльями помахивать, – сказал Алексей, в голове которого мгновенно родилась мысль, каким образом это устроить.

– Ой ли? – спросил Зеленский, посмотря с сомнением на Алексея.

– Право так, да коли позволишь, так я сейчас же и улажу.

– То-то бы ты удружил Артемону Сергеичу, – вскричал Зеленский с восторгом. – Спрашивай, батюшка, все, что только тебе будет угодно нужно для работы, мигом отпущу, только устрой.

Алексей живо принялся за дело: в потолке, за деревянной печью, ввернул крепкий блок, на который накинул длинную медную проволоку, а на рубашку мальчика, долженствовавшегo представлять ангела, надел из листового железа пояс с крепкой позади петлей, чтобы можно было зацепить за него проволокой, – и воздушный полет был готов. С подобной же скоростью были устроены новые движущиеся посредством проволоки крылья, которые Алексей обклеил полученной от Зеленского серебряной парчою. Менее, нежели в час, все было устроено в должном виде и приступлено к пробе.

Между тем, как Алексей хлопотал за этим, Матвеев возвратился домой с двора царского. Надев свое обыкновенное простое платье и утолив аппетит весьма умеренным обедом, Артемон Сергеич пришел в свою рабочую комнату и, достав из шкафа несколько свертков бумаг, начал перечитывать их, выписывая по временам на особом листе различные примечания. В это время Матвеев сочинял книгу под названием: «Избавление и посылка на Кострому, и о прошении и о походе в Москву и о венчании на царство московского царя и великого князя Михаила Феодоровича, в лицах». Занявшись своим делом, он не замечал, как шло время, и хотя был уже четырнадцатый час дня, однако он не прерывал своих трудов; но раздавшиеся вдруг чьи-то быстрые шаги по коридору, находившемуся перед его комнатой, обратили его внимание. Не оставляя дела, он поднял голову и посмотрел на дверь. Она вдруг отворилась, и Зеленский, вбежав, запыхавшись, в комнату, вскричал, что великий государь пожаловал в дом. Едва только Зеленский успел выйти, а Матвеев собрать с поспешностью свои бумаги, как дверь растворилась снова, и царь вошел в рабочую хоромину Матвеева в сопровождении двух комнатных стольников, которые, отдав по низкому поклону царю и хозяину, тотчас же удалились.

Алексей Михайлович был высокого росту и имел в то время тридцать шестой год от рождения. Вид его был важен, но не суров, а в глазах и вообще во всех частях лица сияло столько добродушия, что при первом на него взгляде всякий подданный готов был раскрыть перед ним все сокровенные тайники души своей. Белокурые его волосы на голове и окладистая густая борода оттенялись приятным образом от белизны тела и яркого румянца, игравшего на щеках царственного мужа. Он был весьма крепкого сложения, хотя гораздо дороднее, нежели бы ему по летам быть следовало. На царе был надет становой кафтан из алтабасу кармазинного цвета, с серебряными разводами, обшитый золотым кованым кружевом и украшенный челночками; сверх него ниспускался широкими складками комнатный зипун, покрытый кизылбашскою камкою. В правой руке его был посох из черного дерева, без всяких, впрочем, украшений.

– Здорово, Сергеич! – сказал царь, входя в комнату и ставя в угол свой посох. – Давеча ты был у меня, а теперь, видишь, я здесь.

– За что так жалуешь слугу своего, великий государь, – произнес с умилением Матвеев, подвигая к нему с великим почтением высокое кресло.

– Полно, друг Артемон, чиниться со мной; ведь ты не в Грановитой палате. Теперь попросту, я твой гость, а ты мой хозяин. Ну что, как идет наша комедия?

– Идет вперед хорошо, по твоей государевой милости: на этих днях приготовил я для твоего царского величества, если соблаговолишь видеть, новое представление о царе Навуходоносоре и трех отроках в печи сожженных.

– Спасибо тебе, Сергеич, – сказал царь с видимым удовольствием, – мы сегодня же посмотрим ее. Однако делу время, а потехе час: я зашел к тебе еще посоветоваться кое о чем.

– Что прикажешь, государь; я твой и головой и делом.

– Знаю, что ты мне кривить не будешь, зато я считаю тебя своим другом.

Матвеев молча отдал низкий поклон царю, не прерывая слов его.

– Слышал ли ты, Сергеич, что говорят в народе про царь-колокол?

– В народе толкуют, что напрасно ты повелел вылить такой великий колокол, коли его и повесить нельзя, чтобы он благовестил во славу имени Божия. Говорят, государь, что лучше-де было бы, если бы ты из меди, употребленной на него, приказал наделать денег да роздал их по бедным. На слова эти сбивают народ раскольники, которых здесь водится немало и на Москве и возле Москвы. Они все рассеивают молву, государь, что повесить колокол не соблаговоляет Господь дозволить во гневе своем за то, что мы отправляем церковную службу по новым книгам, и что до того-де самого времени не поднимут колокола, пока все не будут молиться двухперстным знамением. Все эти слова я слышал своими ушами, в народе.

– Вот то же самое мне говорил и преосвященный Иона, который теперь хранителем патриаршего престола за отсутствием святейшего Никона…

Алексей Михайлович как будто бы с трудом выговорил это имя, некогда столь часто им произносимое. Было время, когда царь, не видав один день патриарха, печалился и грустил, что не слышал в этот день его поучительных бесед, что он сам не передал ему своих мыслей о разных предметах, занимавших его со времени последнего с ним свидания… Теперь самое имя патриарха было как бы чуждо его слуху, и Алексей Михайлович, произнеся его, погрузился в размышление. Матвеев также молчал несколько времени, не смея нарушить думу царственного мужа.

– Государь, – произнес он наконец, – ты почтил меня, за несколько минут перед сим, названием своего друга; позволишь ли ему повторить снова то, о чем он столь часто умоляет тебя: помирись со святейшим патриархом!

– Нельзя, Сергеич, не могу. Что скажет духовенство, синклит?..

– Скажут то, что ты повелишь им. Вспомни, государь, все, что он сделал для церкви, для государства, для царского семейства твоего, во время моровой язвы. Вспомни слова Спасителя: да не закатится солнце во гневе вашем; а ты, государь, произнося ежедневно слова молитвы Господней: и остави нам долги наши, – не хочешь отпустить его прегрешения…

– Перестань, Артемон, – произнес царь голосом, в котором выражалась больше просьба, нежели приказание. – Посуди сам, могу ли я теперь делать это, когда скоро приедут разобрать нас вселенские патриархи, мною же вызванные… Притом же бояре…

– Патриархов, если они и прибудут, отпустишь с честью назад, а насчет бояр, будто ты не знаешь причин, по которым они не желают, чтобы ты помирился со святейшим? Если бы только ты возымел мысль…

– Оставим это, – прервал царь повелительным тоном, не допускавшим возражения. – Пусть меня рассудит с ним Господь Бог на Страшном суде своем, когда не будет ни царя, ни патриарха, предстанут только рабы Божий: Никон и Алексей…

Снова наступила минута молчания.

– Ну, так я тебе говорил о колоколе, – сказал царь. – Нужно эти слухи во что бы то ни стало прекратить; надобно доказать народу, что Всевышний не оставил нас и поныне Святым Своим Промыслом…

При этих словах он набожно перекрестился.

– Воля твоя, великий государь, – отвечал Матвеев, – а я не придумаю, чем бы можно было помочь этому делу. Народ – как море, взбушует, так не скоро успокоится…