Царь-колокол, или Антихрист XVII века

– Ты говоришь, что батюшка причащался? – вскричал юноша с недоверчивостью.

– Да, сподобил Господь. Ведь мы и не ведали, что он был отступник от святой церкви. Да только вчера вечером, когда, увидав, что он умирает, привели священника, узнали, что Иван Степанович держится старой веры. Мы так и ахнули! Ладно еще, что он вздумал при смерти проститься с Семеном Афанасьевичем Башмаковым и послал меня перед утром за ним. Он, мой батюшка, вместе с нашим приходским священником, отцом Андреем, и уговорил его оставить ересь.

Действительно, Семен Афанасьевич, узнав от прибежавшего к нему приказчика, что Козлов был при смерти, немедленно отправился к нему, забыв приказать запереть за собою двери, чем случайно умел воспользоваться молодой человек.

– Так батюшка ждет меня? – спросил Алексей нерешительным голосом, не зная, что ему делать.

– Уж так ждет, что и сказать нельзя, – отвечал приказчик. – Семен Афанасьевич сам послал меня: «Беги, говорит, за Алексеем и скажи ему, что если он сейчас же не будет здесь, то мы все погибнем».

– Что ты говоришь! – вскричал с ужасом Алексей, спеша за пошедшим вперед приказчиком к телеге, в которой тот приехал.

Растолкав общими силами народ и добравшись до телеги, они во всю прыть поскакали к дому Козлова.

– Жив ли крестный батюшка? – вскричал Алексей, вбежав на крыльцо и обращаясь к ожидавшему его Башмакову.

Семен Афанасьевич показал только рукою на дверь, прошептав:

– Беги скорее, он что-то важное хочет открыть тебе.

Иван Степанович лежал уже в предсмертных страданиях. Глаза его были без движения, лоб покрылся предсмертным потом, язык произносил неясные звуки. Священник читал отходную. Козлов узнал, однако же, Алексея и, когда тот подошел к постели, произнес, собрав силы:

– Алексей!.. Против тебя заговор. Когда будут поднимать колокол… Аввакум… раскольники… отпустят веревки… Спеши, там они, там… Благословляю тебя…

Слова эти были последними в жизни Ивана Степановича. Он испустил глубокий вздох, и вместе с этим вздохом вылетела душа его…

Поцеловав охладевшие губы усопшего, Алексей бросился в телегу, спеша на площадь. Слова крестного отца как будто сняли пелену с его глаз. Да, теперь ясно: большая часть людей, назначенных поднимать колокол, – раскольники, которые, приподняв от земли медного великана, отпустят его, чтобы он разбился на части… Он сам видел в толпе клинообразные бороды! В одно мгновение вспомнил Алексей сон, виденный им близ колокола, когда разбудил его Матвеев: змей, мешавший поднимать колокол, чудовище с клинообразною бородою, представившееся в сонном видении, был Аввакум. «Так я погиб!» – вскричал Алексей, вырывая из головы своей волосы.

Быстро, как птица, летел он по опустелым улицам, а между тем ему казалось, что еще никогда не ездил он так тихо. В голове Алексея шумело; глаза его, бессознательно устремленные вперед, казалось, ничего не видели; все чувства его сосредоточились в одну мысль – поспеть вовремя.

Вот он наконец у Кремля. Спрыгнув с телеги и бросив поводья, Алексей бросился в ворота. В это время раздался благовест, означавший, что молебен о благополучном поднятии колокола окончился и настала пора приступить к делу. Мастеровые взялись за вороты, обхватили канаты. Оставалось только подать знак…

– Пустите, пустите! – кричал Алексей, с изнеможением пробираясь через несметные толпы народа, которые становились все плотнее и плотнее по мере приближения к колоколу, так что на расстоянии нескольких сажен от стрельцов слились в одну непроницаемую массу. Вот, наконец, остается пробраться ему одну сажень, чтобы выбежать на открытое место; но тут, казалось, стояли не люди, а каменные стены… Истощенные силы отказываются служить Алексею, он кричит, но за общим шумом его крики теряются в воздухе; их слышит только он сам… Колени его подгибаются, все члены дрожат, а между тем в голове как будто работают тяжелым молотом, в ушах свистит, мозг горит, как от раскаленного железа. Он уже не видит людей, его зрению представляются какие-то пестрые чудовища, которые хватаются со всех сторон за его одежду и тянут назад… Алексей был близок к безумию…

Возле колокола вдруг что-то затихло.

– Алексей! – раздался громкий оклик. Это был голос царя, и тысяча голосов повторила это имя.

– Здесь я! – вскричал Алексей так громко, что в эту минуту в его груди как будто оторвалось сердце.

Народ раздался, и Алексей, бледный как смерть, подбежал к Матвееву.

– Останови, останови! – вскричал он, едва произнося слова от ужасного волнения. – Возле воротов стоят раскольники, они уговорились отпустить веревки…

Только выговорить это и достало сил юноши. Он схватился за грудь и зашатался, как будто смертельно раненный…

Матвеев бросился к царю и шепотом передал ему полученное известие. Алексей Михайлович вздрогнул от ужаса и, не зная, на что решиться, послал постельника за патриархом, чтобы посоветоваться с ним.

В то время, когда приближался патриарх к царскому месту, Матвеев вдруг подошел к царю с радостным видом и начал что-то вполголоса объяснять ему. Испуг царя прошел. Выслушав Матвеева, он с улыбкой сказал ему: «Золотая голова у тебя, Сергеевич, мне бы того и в ум не пришло». И Алексей Михайлович передал подошедшему патриарху слова Матвеева.

Выслушав царя, патриарх возвратился на прежнее место, занимаемое им с духовенством на возвышении почти близ самого колокола, и, благословя крестом приготовившихся к поднятию мастеровых, воскликнул громким голосом:

– Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа, вопрошаю вас, все ли вы овцы истинной Церкви и нет ли между вами отступников от святых ее догматов? Поднимите десницы ваши и сложите персты для крестного знамения!

Как будто от невидимого удара, все раскольники отдернули руки от веревок и воротов и переглянулись с величайшим ужасом друг на друга. Пораженные таким неожиданным приказанием, они не знали, что делать, и в недоумении искали глазами Аввакума. Из всей огромной толпы не более сотни, не бывших староверами, исполняя приказ патриарха, подняли руки с трехперстным сложением…

– Вознесите правые длани ваши! Сотворите двуперстный крест, вас не отличат в толпе, – шептал Аввакум окружавшим его раскольникам. Некоторые из находившихся вблизи иерарха подняли руки, но все прочие не могли слышать его слов и стояли по-прежнему, не думая повиноваться.

– Стрельцы! – вскричал Матвеев громовым голосом, обращаясь к преданному ему полку, стоявшему близ царского места. – Идите вперед к колоколу и беритесь за веревки.

Целый полк стрельцов двинулся разом к приготовленным машинам и оттеснил раскольников, между тем как другой стрелецкий полк, по распоряжению Матвеева, окружил всех злоумышленников и преградил им дорогу к бегству.

Исполняя приказ своего начальника, стрельцы живо разместились, где следовало, и обхватили руками веревки. Сам царь, сойдя со своего седалища, взялся вместе с боярами за ворот.

По данному знаку грянула пушка, означавшая сигнал к поднятию. Канаты натянулись как струны, блоки взвизгнули от движения, и медный исполин, отделясь с места, начал тихо подниматься на воздух… Прошло четверть часа, еще минута, другая… И Царь-колокол явился на площадке, приготовленной для него на верху колокольни, при звоне во всех церквах и оглушительных восклицаниях восхищенного народа, заглушавших самые колокола. Ликующие москвитяне начали обнимать друг друга, как в светлое Христово Воскресение… Один Алексей не принимал участия во всеобщей радости и смотрел на все это каким-то диким взором, выражавшим отсутствие в нем всякой мысли…

По царскому мановению два стольника подошли к юноше и, взяв его за руки, подвели к Алексею Михайловичу.

– Ты достоин своего отца, прими награду тебе подлежащую, – сказал милостиво царь. При этих словах он поцеловал Алексея в лоб и надел ему на шею на блестящей цепи золотую гривну.

Алексей бессмысленно посмотрел на царя и громко захохотал.

Все посмотрели на него с изумлением. Артемон Сергеевич, подошедший поздравить юношу, взял его за руку: она была холодна как лед. В недоумении кликнул Матвеев стоявшего недалеко Пфейфера. Лекарь взглянул Алексею в глаза и в отчаянии вскрикнул:

– Он сошел с ума!

Действительно, мысль, что он не успеет предупредить заговор; препятствия, в то время встреченные, а потом внезапный переход к радости убили Алексея – он помешался.

Глава четвертая

По уходе Алексея утром в день поднятия колокола из светлицы Елены любящая девушка не могла уж уснуть более ни на минуту. Проведя с полчаса в постели в сладостном припоминании малейших подробностей свидания, она поднялась тихонько с кровати, накинула на себя легкую шубку и бросилась перед образом Богородицы молить ее о помощи возлюбленному в наступивший день. И тепла и усердна была ее духовная беседа. Пробуждение Игнатьевны принудило Елену оставить молитву, но мысли ее все еще рвались к небу.

– Не пора ли тебе принарядиться, моя красавица, – сказала няня, входя в светлицу с дорогою парчовою ферязью, обшитой золотым кружевом.

– Зачем ты принесла мне новую ферязь, няня? – спросила девушка с удивлением.

– Ах, моя ласточка, – вскричала Игнатьевна, – да когда же тебе и разукраситься-то, если не нынче? Ведь сегодня твой нареченный, легко ли сказать, поднимет батюшку Царь-колокол на Ивана Великого. Разве ты позабыла?

– Скорее бы забыла, как меня зовут, – сказала Елена. – Но зачем наряжаться мне, ведь я никуда не пойду из дома?

– А затем, моя красавица, что прямо с площади, как поднимется колокол, пожалует сюда, к твоему батюшке, Артемон Сергеевич Матвеев вместе с твоим нареченным женихом и благословит вас образом; ведь он будет посаженым отцом у твоего ненаглядного. Мне вчера вечером обо всем этом изволил говорить сам Семен Афанасьевич и накрепко приказал нарядить тебя в эту ферязь. Ведь она, моя красавица, сшита из той самой материи, которую твой нареченный купил тебе в подарок на деньги, пожалованные ему от царя в награду.

Умывшись холодною водою и расчесав шелковистые волосы свои, Елена надела тонкую кисейную сорочку и новую ферязь, поданную няней. Принимая из рук Игнатьевны ферязь, она украдкою от старушки поцеловала ее, так приятен ей был подарок ее милого.

Одев свою питомицу, Игнатьевна подала ей дорогие жемчужные серьги, монисты и зарукавья; но Елена отложила их в сторону и, выпроводив няню из светлицы, снова упала в пышной одежде своей пред иконой заступницы… Она слышала, как раздался звон колоколов, означавший крестный ход к Ивану Великому; слышала, как они возвестили окончание молебна, и вся превратилась в молитву… Но что за огненная струя пробежала в эту минуту по ее телу и ударила в сердце? Какой необъяснимый трепет заставил содрогнуться ее? Распростершись пред образом, Елена сама не может дать отчета в своих чувствах.

Звон колоколов всех церквей дает знать православному миру, что Царь-колокол поднят, и этот звон воодушевляет красавицу. Она восторженно благодарит Всевышнего и бросается в объятия своей няни, трепеща от избытка радости.

– Вдень, няня, скорее мне серьги и подай повязку, я знаю, что он сейчас придет, – вскричала Елена, вырвавшись из объятий старушки и бросаясь к окошку, на котором лежали положенные ею вещи. – Скорей, скорей, няня! Ах, какая ты неповоротливая! – И она тормошила старушку, которая едва успевала исполнять ее приказания.

Нарядившись как под венец, Елена взяла небольшое зеркальце и с улыбкой посмотрелась в него. Она чувствовала, видела, что была красавица, что была в настоящую минуту прелестнее, нежели когда-нибудь.

– Не правда ли, ведь я хороша теперь, и Алексей долго будет любить меня? – весело спросила прелестная девушка свою няню, целуя ее в восторге в глаза и в губы.

– Ах ты, мое ненаглядное солнышко, – вскричала Игнатьевна, посмотрев с любовью на свою питомицу. – Да найдется ли краше тебя во всем Русском царстве, не только здесь, в Москве? Ведь про твою красу, моя жемчужинка, ни в сказке сказать, ни пером описать, кого же и любить, как не такое бесценное сокровище?..

– Ах, няня, – прервала Елена, – да ведь мне и лучше хочется казаться не для себя, а для Алексея!

Прошло, однако же, часа два после колокольного звона, а никто не приходил с площади. Прислонясь к маленькому окошку своему, Елена с нетерпением смотрела через сад на улицу, не завидит ли кого там. Вот показалась вдали какая-то толпа народа, она двигается вперед и, как будто, идет к дому Алексея. Все мысли девушки улетели туда. В толпе показался Семен Афанасьевич и какой-то немец… А между ними, кажется, Алексей… Да, так, они вели под руки ее жениха.

Если бы могла, Елена выпрыгнула бы к нему навстречу, взвилась бы ласточкой, полетела бы приветствовать своего любезного!.. «Только отчего это все как будто печальны? – прошептала Елена в недоумении, пристально всматриваясь в проходившую толпу. – Да и в лице Алексея, мне кажется, что-то странное? Зачем он смотрит все вперед и не взглянет сюда; зачем все вошли в дом к Алексею, а батюшка не ведет его к нам?» И Елена не верит глазам своим.

Через несколько минут Башмаков вышел из дома Алексея, прошел через улицу и отворил дверь светлицы Елены.

Семен Афанасьевич был бледен как полотно; глаза его казались распухшими от слез, но он, улыбаясь, вошел к своей дочери.

– Батюшка! – вскричала Елена, бросившись к нему на шею. – Ведь колокол подняли?

– Подняли, моя ласточка…

– Ах, как я рада, боже мой, я умру от радости! – вскричала девушка, целуя отца и не будучи в состоянии утишить своего восторга.

– Полно, мой дружок, – сказал Семен Афанасьевич с некоторою строгостью, – чему тут радоваться? – И крупная слеза вдруг выкатилась из его глаз; но он незаметно от своей дочери обтер глаза и потом, посмотрев с неудовольствием на платье Елены, прибавил: – Что это ты нарядилась, Леночка, словно на Пасху? Сними с себя все, ведь сегодня не праздник…

– Батюшка! – вскричала Елена, посмотрев с величайшим изумлением прямо в глаза отцу и как будто не веря своим ушам. – Да ведь сюда будет сейчас Артемон Сергеевич, сюда придет Алексей. Не сам ли ты приказывал няне, чтобы я надела эту ферязь?

– Врет она, дура, видно, из ума выжила от старости! Я ничего не говорил. Сними же с себя все, моя ласточка.

Семен Афанасьевич, отвернувшись от дочери, пошел к двери, и слезы в три ручья полились из его глаз, а Елена стояла окаменелая на одном месте, смутно предчувствуя, что сделалось что-то недоброе…

Башмаков уже знал о сумасшествии Алексея. Идя из дома Козлова, он встретился с толпой, которая вела юношу в его жилище, и проведал о случившемся. Что почувствовал в это время бедный Семен Афанасьевич! Он разом понял, какое действие произведет известие об Алексее на дочь его, и, проводив юношу до дома, отправился к ней в светлицу. Но добрый старик не умел скрыть своего несчастия; он так мало привык к нему…

Чтобы не убить Елену, положили скрыть от нее помешательство Алексея, объявив, что он просто сделался болен и не может выходить из дома. Сначала бедная девушка поверила всему и, заливаясь слезами, беспрестанно умоляла свою няню осведомляться об ее женихе, хотя Игнатьевна ходила туда по десяти раз в день. Добрая старушка, утешая Елену, всякий раз приносила ей известие, что Алексею становится лучше и лучше, что уже он начинает вставать с постели, выходить на крыльцо. Доверчивая Елена радостно слышит эти драгоценные известия о своем женихе и уже мысленно начинает упрекать его, зачем он не покажется ей, зачем не подаст весточку, что помнит ее, думает о ней… Наконец, по сбивчивым ответам Игнатьевны Елена начинает догадываться, что ее обманывают, что Алексей, вероятно, при смерти, и в уме ее зарождается мысль другим образом удостовериться в этом…

Между тем Пфейфер дал себе слово употребить все средства к излечению своего друга и, сколько по собственному желанию, сколько и по просьбе Матвеева, щедро одарившего его, решился для полного успеха в врачевании поселиться совсем в доме, занимаемом Алексеем. И в первую ночь после поднятия колокола перебрался туда вместе с прелестною Розою, которая для доброго дела охотно последовала за своим мужем, хотя ей немножко и тяжело было расстаться с матерью.

Переехав в новое жилище, Пфейфер занял в нем две светелки, через сени от светлицы Алексея, и в первый же день распорядился об успокоении больного: убрал из комнаты Алексея все железные инструменты и вещи, которыми бы мог сумасшедший повредить себе. Устроил ему покойную кровать и обил стены войлоками, чтобы больной не разбил себе голову… Добрый немец употреблял все, что ему представляла наука к излечению его друга, и, после испытания всего этого, с глубокой горестью убедился, что Алексей неизлечим! Должно было оставить лекарства, как не приносившие никакой пользы; но зато Пфейфер посвятил себя совершенно на то, чтобы предоставить своему другу возможное успокоение. В этом случае Роза была лучшею ему помощницею; она сидела по целым ночам у кровати Алексея, сама перестилала его постель, словом, ухаживала за ним, как нежная сестра. И Алексей, как будто чувствуя, какое она прилагала о нем попечение, в сумасшествии своем называл ее разными нежными именами, воображая в ней свою невесту, был с ней ласков и только одну ее слушался…

Спустя две недели от начала болезни Алексей однажды проспал почти целый день и, проснувшись к вечеру, никак не хотел отпустить от себя Розу. Добрая Роза, усадив на постели больного и обложив его подушками, сама села подле него с работою, тогда как сумасшедший начал устанавливать у себя на коленях деревянные бруски, нарочно для того сделанные, стараясь выстроить из них колокольню. Но колокольня не строилась, и он плакал, как ребенок, упрашивая Розу прогнать змея с остроугольною бородою. При удачной постройке он звал свою невесту на небо, любоваться оттуда его произведением.

Была уже глубокая полночь, но Алексей не думал уснуть и в тихом помешательстве разговаривал о чем-то сам с собою. Этот монотонный разговор навел на Розу дремоту, и она, склонясь над работою, тихо уснула. Через несколько минут и сумасшедший, как будто понимая, что не надобно шуметь, перестал говорить и склонился головой на колени Розы.

В это время снаружи дома кто-то, приставив лицо к окошку, с жадностью осмотрел комнату и устремив взор на Алексея, спавшего на коленях Розы, вдруг громко вскрикнул. Больной приподнялся с колен, дико осмотрелся во все стороны и, уставив глаза на окно, вскричал, ухватившись за Розу:

– Суженая моя! Там змей…

Новый крик раздался за окошком. То кричала Елена, которой любовь дала силы прибежать одной ночью к дому своего жениха, чтобы собственными глазами удостовериться, в каком положении находился тот, которого она считала на краю гроба. Что почувствовала несчастная, увидев Алексея, лежавшего на коленях молодой женщины, которую он в сумасшествии своем называл суженой!

На другой день тщетно искали везде Елену. Прямо от окон Алексея побежала она к Лебединому пруду, возле которого стоял дом Семена Афанасьевича, и в мутных волнах его заглушила первое чувство ревности.

С того времени пруд этот, принявший в себя утопленницу, московские жители начали называть поганым…

* * *

1671 года, в одно ясное апрельское утро, два человека, поднявшись на Ивановскую колокольню, к месту, где был повешен Царь-колокол, с любопытством смотрели на толпы народа, покрывавшие Красную площадь, посреди которой возвышался помост с плахою и костерок осиновых дров. В этот день назначена была казнь атамана разбойников Стеньки Разина. Два ряда стрельцов, поставленные от ворот Кремля, показывали, что оттуда долженствовал показаться преступник.

Один из зрителей, стоявших на колокольне, казался среднего роста и, судя по одежде, принадлежал к мелким московским дворянам; другой, напротив, был еще в цвете лет, коротенькая епанечка и берет на голове показывали, что он был иностранец. Он держал у себя на руках хорошенького трехлетнего мальчика с белыми кудрявыми волосами и выразительными темными глазами.

– Давно, брат Пфейфер, мы не видались с тобой, – сказал русский, обращаясь к иностранцу. – Да вот и теперь, не вздумай я забрести на колокольню, так и бог ведает, когда бы с тобой встретился. Уж ты, почитай, года с три не был у Артемона Сергеевича. Кажись, с того самого времени, как подняли этот колокол, а он часто вспоминает о тебе. Да что это у тебя за мальчик на руках? Уж не сынок ли твой?

– Сын, – отвечал иностранец, взглянув с любовью на ребенка. – Я нес Густава из слободы от бабушки Шарлоты домой, да уже проходя Красную площадь вспомнил, что сегодня казнят Разина. Хотелось бы быть на месте казни во время ее исполнения, чтобы сделать при этом случае кой-какие наблюдения, да вот Густав помешал, пришлось довольствоваться ими отсюда, с колокольни. А право жалко, что нельзя быть там, потому что не успею отнести ребенка домой и воротиться на площадь. Для нашего брата, лекаря, такие случаи любопытнее всякого другого зрелища. Тебе это можно сказать, Зеленский, потому что, живя долго у Артемона Сергеевича, который любит науки, ты понимаешь лучше других важность наблюдений.

– Правда, – отвечал дворянин, – я почитаю немцев за их познания и уважаю лекарское звание. Только все как-то страшно слушать, как вы начнете толковать о том, что вы режете да рассматриваете покойников. Да и тебе, Пфейфер, неймется: кажись, ты уже раз был в Тайном приказе? Помнишь, еще с Алексеем-то?

– Как не помнить, – сказал с усмешкой немец, – этакие случаи до смерти не забываются. Меня засадил тогда мошенник дьяк Курицын, которому с чего-то взбрело на ум, что у меня в доме мертвецы пляшут. Где-то он теперь, сердешный?

– Копает землю в Казанской крепости, – отвечал дворянин. – В первый раз, как его присудили к ссылке, ему удалось было убежать, да потом опять попался, вместе с прочими раскольниками, которых забрали при поднятии колокола, когда они хотели уронить его. Тогда приговорили было в Большой думе казнить Курицына вместе с Аввакумом, которому была отрублена голова. Да уж только князь Долгорукий кое-как выхлопотал, чтобы его сослали на работу вместе с прочими староверами. Да ништо, пусть ему! Говорят, он охотник был и прежде в земле рыться и даже здесь, под Москвой, где-то клад отыскивал. Мне рассказывал об этом дьячок Спасова монастыря Кирилл Назарович, по прозванию Бывалый, который за выучку Курицына искать клады порядочно поживился от него. Прелюбопытная история; ужо я тебе когда-нибудь расскажу ее на досуге. Кстати, вот мы вспомянули о колоколе-то, а я тебя спрошу об Алексее: что, он все еще у тебя живет?

– Неужели я когда-нибудь оставлю его, – отвечал иностранец, – после того как Семен Афанасьевич, по смерти дочери, подарил мне свой дом в благодарность, что я лечил Алексея. Я поклялся не расставаться с моим прежним другом до самой смерти кого-нибудь из нас.

– Ну что, – спросил дворянин с участием, – поправляется ли он, голубчик?

– Нет, все по-прежнему, – отвечал с горестью лекарь, – болезнь его неизлечима. Впрочем, ему теперь стало гораздо легче после того, как я его, переведя к себе в дом, поместил наверху, где жила его невеста. Когда Алексея в первый раз привели туда, он как будто узнал терем, и уже с тех пор никакими средствами невозможно вывести его из светлицы.

– Да, ведь он, сердешный, горячо любил свою суженую, – сказал со вздохом дворянин, – бывало, как разговорится о ней, так и сам раскраснеется, как красная девушка. А я в это время думаю, смотря на него: то-то будет славная парочка! Да нет, не благословил Господь намиловаться им. Его же святая воля…

Оба разговаривающие долго молчали, склонив головы и перенесясь мыслями в прошедшее; наконец раздавшийся колокольный звон вывел дворянина из задумчивости.

– Прощай, друг Пфейфер, – сказал он, пожимая руку иностранцу. – У Фрола и Лавра кончилась обедня, и мне нужно повидаться с отцом Игнатием. Улучи когда-нибудь часок зайти к старому приятелю.

Опустясь с колокольни, дворянин скорыми шагами пошел к Фроловским воротам, но, подходя к ним, был остановлен длинной процессией, которая тянулась от Лыкова двора к воротам. Посреди множества пеших стрельцов ехала телега, в которой находился Разин, скованный по рукам и ногам тяжелыми цепями. Возле него сидел монах, державший в руках небольшое распятие. За телегой шел палач с секирой в руках и топором за поясом. Поезд замыкался конными стрельцами с обнаженными саблями. Густые толпы народа теснились со всех сторон, пробираясь вместе с процессией на Красную площадь.

– Вот и душегубца везут, – сказал осанистый купец, стоявший возле дворянина. – Эко рожица-то какая страшная у злодея! Говорят, он долго грабил в лесах возле Москвы, пока начал разбойничать на Волге. Ну, поделом вору и мука. Ведь это он сжег царский-то корабль «Орел», который построил в селе Дедкове немецкий мастер Брандт?

– Он, – отвечал дворянин, внимательно всматриваясь в лицо монаха, ехавшего на одной телеге с Разиным. – Так и есть, это Семен Афанасьевич Башмаков, – прошептал дворянин, по-видимому, убежденный в своем предположении. – Эк он похудал, сердечный, с того времени, как постригся в ангельский чин.