Царь-колокол, или Антихрист XVII века

– Слышишь, он не признается?

– Эх, милостивый боярин, – сказал дьяк с досадой, – да от него этого во второй раз и не требуют. Ведь уже из бумаг видно, что он на первом допросе признался, так и дело с концом. Теперь надобно только, чтобы он объявил, какие заговоры имел с окольничим Матвеевым и какому злу тот подучал его.

– Ну, рассказывай все по сущей правде, – произнес Афанасьев, обращаясь к Алексею, – только не кричи во все горло, у меня и без того уж от вашего брата уши болят. Спрашивай его, Трофимыч.

Выговорив эти слова, боярин замолчал, склонив голову на грудь, и чрез минуту последовало глухое храпение.

– Когда и в каком месте говорил с тобой в первый раз Матвеев? – спросил Курицын.

Алексей рассказал первый разговор свой с Артемоном Сергеевичем возле колокола и последующие – в его доме; наконец передал предложение Матвеева поднять колокол.

– Экую ахинею выдумал! – вскричал с громким смехом Курицын, выслушав рассказ Алексея. – Ну да добро, пусть будет так. А скажи-ка лучше, не рассказывал ли тебе Матвеев, какими чарами приворожил он к себе царя; не брал ли он зельев от аптекаря Пфейфера; не говорил ли, что хочет извести всех других бояр?

– Никогда и ничего подобного не слыхал я от него, – отвечал Алексей.

– Запираешься – видно, думаешь отделаться от нас своими россказнями о колоколе; нет, брат, не на тех напал! Говори все, что есть на душе, коли не хочешь умереть без покаяния.

– Пытайте меня сколько хотите, а кроме того, что сказал, говорить нечего, – отвечал твердо Алексей.

– Семе-ка попробуем, не развяжет ли язычок-то; в старые годы, кажись, был ты большой краснобай. Нуте, ребята, – вскричал дьяк, обращаясь к четырем стоявшим возле дверей стрельцам, – положите добра молодца на сосновую постелю.

* * *

Когда Алексей пришел в память, он увидел, что снова лежал на голой соломе в своей прежней темнице. Страшная боль тела едва дозволяла ему дышать; руки и ноги его были без владения. Медленно было выздоровление страдальца, еще медленнее прежнего потекли горестные часы заключения… И вот опять потянулись дни за днями; опять то же одиночество и могильная тишина кругом, как будто вымерло все в мире, кроме него и тюремщика… Чаще и чаще начала посещать голову несчастного мысль о самоубийстве, и, если бы было возле него какое-нибудь орудие, он бы не задумался ни на минуту, чтобы лишить себя жизни, так ужасно было ему одиночество… Но зато что почувствовал Алексей, когда в один вечер, на другой день праздника Ваий, побеседовав с Богом в молитве и лежа на своем убогом ложе, он вдруг услышал раздавшийся шорох возле окна, как будто бы кто-то цеплялся за него; вслед за этим пузырь, обтягивающий окно, лопнул, из-за железной решетки просунулись руки, и что-то легкое упало на пол. За этим снова последовало гробовое молчание. Но этого одного уже было достаточно, чтобы возбудить к жизни все чувства Алексея. Теряясь в догадках, что бы могло это означать, он подошел к окну и начал ощупью искать брошенный предмет, на полу лежал камешек, обернутый бумагой. О, как бы дорого дал он, чтобы прочитать, что в ней было написано; но уже было совершенно темно, и Алексей, сгорая от нетерпения, должен был отложить на несколько часов удовлетворение своего любопытства, зато с первым лучом дня глаза его были устремлены на бумагу. Записка была написана на русском языке, но немецкими буквами, которые Алексей свободно понимал, научившись у Пфейфера. Она содержала следующее: «Ободрись! Заключение твое известно Матвееву, и он не забудет твоей участи. Твоя Елена любит тебя по-прежнему. Чрез несколько дней ты будешь спасен. Надейся!»

Что сталось в это время с Алексеем! Казалось, в него влили другую жизнь, перенесли в новый мир – так врачебно подействовало упоминание о любезном предмете и весть о спасении… «Но кто таков этот новый мой благодетель, столь хорошо знавший мои сокровенные тайны? Кому быть, кроме Иоганна?» – думал Алексей и терзался в догадках, ожидая развязки.

Такими мыслями занят был заключенный на другой день после полученного известия, когда вошел к нему тюремщик, принесший пищу. Во всякое другое время Алексей не обратил бы на него внимания, но теперь сладостная весть о спасении изменила обыкновенный меланхолический характер его, и он, от нечего делать, вздумал заговорить со своим стражем.

Заметно было, что и тюремщик смотрел веселее обыкновенного, чему причиной был хороший прием водки, принятой для опохмеления после праздничного перепоя.

Этим расположением воспользовался заключенный.

– Что, весело ли ты провел вчерашний праздник? – спросил Алексей, когда тюремщик ставил на стол кружку с водой.

– Гм! – отвечал сторож, облизнувшись. – Коли не весело, а когда бы ты здесь не сидел, так я бы и сегодня на Балчуге пировал. А вот теперь поневоле оставайся. Да вот как уже, Бог даст, тебя к светлому празднику не будет, так тогда, почитай, и никто здесь не останется… А ведь в такой-то праздник – и повеселиться.

– Да кто знает – может быть, я еще и здесь останусь, – сказал Алексей, стараясь выпытать, на чем он основывает догадки об его освобождении.

– Здесь? – повторил тюремщик. – Нет, брат, что Федор Трофимович сказал, то уж свято. Разве я не слыхал, что он говорил вчера про тебя с боярином?

– Ну а что же он говорил? – спросил Алексей.

– А то, что мы, дескать, заварили кашу, так нам и расхлебать надо. Ведь нечистый-де на хвосте не приносил вести, что все сам царь знает и велел ему поднять колокол; а заключенный хоть и толковал-де о том, так ведь не всякому слуху верь. А теперь как Матвеев проведал, что он сидит здесь, в Тайном, по допросу о нем же, так подымет такую кутерьму, что и боже упаси! Лучше-де ему скорее карачун дать, чтобы концы в воду схоронить: спросят, так знать не знаем и ведать не ведаем. И боярин Стрешнев то же говорит. Ну, так теперь видишь, что тебе жить долго не приводится? Ахти, да что я заврался с ним, – сказал тюремщик с испугом, заметив, что Алексей побледнел и сжал кулаком руку, – убираться, видно, отсюда подобру-поздорову.

Он поспешно скрылся за дверь, и вслед раздавшийся звук запора и замков напомнил нашему страдальцу, под каким бдительным надзором он находился.

Глава шестая

Было уже около полуночи, а в белокаменной Москве никто из жителей и не думал сомкнуть глаз для сна; везде вместо успокоения заметно было необыкновенное движение. Во всех домах, начиная от высоких палат с хитрыми вычурами князя Якова Куденетовича Черкасского до последней хижины бедного обывателя, светились огоньки. Всякий спешил нарядиться в лучшее свое платье: дорогие парчовые ферязи, жемчужные косники и поднизи, драгоценные серьги и запястья доставались из заветных сундуков, чтобы явиться на свет на своих обладательницах.

На дворах именитых людей стояли возки с впряженными лошадьми, совсем готовые к поезду, а из хижин беспрестанно выбегали то тот, то другой к чему-то прислушаться.

Там красавица-девушка в штофном сарафане, с алой лентой на голове, с золотыми монистами на шее, разукрашенная словно под венец, выступив на крыльцо, стояла в каком-то нетерпеливом ожидании; тут молодой парень, кровь с молоком, любуясь своей новой поярковой шляпой, посматривал за воротами дома вдоль улицы…

Но вот на златоглавом Кремле, на Ивановской колокольне, раздался удар колокола, еще и еще… И вдруг, как бы по мановению волшебного жезла, все дома опустели, а улицы наводнились народом, спешившим в ближайшие церкви, из которых лились потоки света. Остались только старый да малый, да и те стояли перед образом: один творил молитвы с медленными поклонами, а другой следовал ему, не забывая, однако же, поглядывать ласковым взором на стоявшие по столам сдобные хлеба с миндалем и изюмом.

«Пасха красная… Христос воскресе!» – восклицают святители, и все обнимаются, братски целуя друг друга. Повсюду видны восторг и счастье.

Все радуются, только бедный Алексей плачет в душной тюрьме своей. И он слышит призывные звуки колокола, но у него отнята воля лететь славить вседержителя. Лететь?! Он едва может сделать только несколько шагов в своей темнице. В то время, когда все дышит счастьем, он ожидает подкупленных убийц или стражей, которые его увлекут бог знает куда… «Вот уже идет светлая утреня, – думает Алексей, – высокие своды храмов оглашаются радостной вестью о воскресении Спасителя, а я не могу присоединить к ним своего голоса… Быть может, и моя милая ластовица плачет теперь в уединении…» И тяжелые вздохи вырываются из груди заключенного, и горячие слезы не облегчают, а падают растопленным свинцом на сердце Алексея… Прошел еще час, и медно-серебряные колокола сорока сороков церквей московских, извещая о конце служения, наполняют воздух веселым звоном…

Но что за шум раздается в пустынных коридорах молчаливого Тайного приказа? Алексей слышит шаги людей, приближающихся к его темнице. Отворяются замки, и запор падает с двери… «Не последняя ли это минута моей жизни?» – думает юноша, повергаясь на землю с воздетыми к небу руками…

Дверь отворилась, и в забытую темницу Алексея вошел – боже! – сам царь, в светлом одеянии, с посохом чеканным в руке, с ангельской улыбкой на лице, с милосердием во взоре…

– Христос воскресе! Здравствуй, старый знакомый, – сказал Алексей Михайлович, и юноша целовал уже державные стопы его.

– Эк, как уходили тебя, доброго молодца, – продолжал царь, бросив взор глубокого сострадания на исхудалое лицо Алексея, – ну да Бог даст, поправишься, как рукой снимет. Сергеич! Возьми его на свои руки.

И Матвеев, выступив из-за царя, обнял и поцеловал юношу.

Выйдя из темницы, в сопровождении Матвеева царь пошел медленными шагами по коридору, склоня голову и погруженный в мысли о чем-то. Все следовали за ним в отдалении, в глубоком молчании, едва смея дышать, чтобы не нарушить царственной думы…

– Может быть, ты помышляешь теперь, великий государь, об уничтожении этого приказа, где иногда вместе с преступлением так ужасно страдает невинность? – тихо произнес Матвеев, следуя позади царя.

Лицо Алексея Михайловича в эту минуту как бы просветлело. Он милостиво взглянул на Матвеева и, помолчав несколько, произнес:

– Да, спасибо тебе, друг Артемон, ты угадал мою мысль: я думал именно об этом… Но, – прибавил государь, – это время еще не пришло, и существование Тайного приказа нужно теперь так же, как ядовитые растения, которым дозволяет премудрость Создателя прозябать на пользу человека вместе с миррой и пшеницей…

Произнося имя Божие, царь приподнял свою шапку и с умилением взглянул на небо.

Выйдя на крыльцо, государь сел в возок, и лошади, управляемые стрельцами, которые вели их под уздцы, тронулись с места. Никто не спрашивал, куда ехал государь, но все знали, что он отправился в другие темницы – предстать посланником Небес пред заключенными… Таково было занятие благочестивого царя ежегодно, в великий день этот…

– Ты пострадал за меня, Алексей, и я не могу ничем вознаградить тебя за это, – сказал Матвеев, взяв юношу за обе руки и смотря ему с нежностью в глаза, – но, по крайней мере, – продолжал он, – прошу тебя верить, что ты найдешь во мне всегда истинного друга. Обязанность моя теперь позаботиться о твоей судьбе, что я и сделаю по мере возможностей и сил. О делах твоих переговорим после; теперь ступай к тем, кого ты можешь больше всех обрадовать своим приходом и которые уже давно ждут тебя… Прощай, спешу догнать царя. – Матвеев поцеловал юношу в лоб и, быстро спустясь с лестницы, сел на верхового коня.

Удивленный Алексей хотел попросить от Артемона Сергеевича объяснения на его слова, но Матвеев уже был далеко от него.

Размышляя на дороге о таинственном намеке своего благодетеля и теряясь в догадках, Алексей не заметил, как явился у ворот своего дома. В нем, благодаря доброй хозяйке, все было по-прежнему, как будто молодой человек только на один день отлучился из жилища: токарный станок, верстак и все принадлежащие к ним инструменты в порядке размещались по сторонам светлицы; планы и чертежи лежали свернутые в трубках по полкам, а модель изобретенного Алексеем механизма для подъема колокола, со всеми своими воротами и колесами, красовалась посредине – без малейшего повреждения. Нескольких минут достаточно было молодому человеку, чтобы осмотреть хозяйство и нарядиться в лучшее свое платье. Его влекло на улицу, и Алексей сам не заметил, как очутился у ворот дома Башмакова. Постояв с минуту в замешательстве, он взялся за кольцо калитки и с трепетным сердцем вступил во двор.

«Добро пожаловать, дорогой гость, Христос воскресе!» – вскричал почтенный Семен Афанасьевич, выбежав к Алексею на крыльцо и сжав его в объятиях. «Я все знаю, – произнес он, ведя за руку Алексея в дом, – и благодарю Бога, если от меня зависит сделать тебя счастливым, пойдем помолиться пред святым Его изображением».

Проведя изумленного Алексея в образную, он засветил свечу перед иконой Богоматери и начал класть перед ней земные поклоны; проникнутый чувством благоговения, юноша последовал его примеру. В эту минуту дверь отворилась, и в образную вошла Елена в сопровождении старой няни. Что почувствовал пылкий юноша, взглянув после столь долгой разлуки на свою возлюбленную!

– Подойди сюда, моя радость, – сказал Семен Афанасьевич, взяв Елену за руку, и, подведя к Алексею дочь свою, присовокупил: – Вручаю тебе, любезный сын, на хранение мою дорогую жемчужину. Будь над вами Божье и мое благословение!

Можно ли описать чувства, которые в эту минуту наполняли сердце нашего влюбленного! Едва веря, что это происходит не во сне, Алексей бросился со слезами к ногам будущего своего отца. С радостным лицом поднял его Семен Афанасьевич и, соединив руки молодой четы, благословил их образом небесной владычицы.

Все плакали, а Игнатьевна, стоявшая у дверей, рыдала, как малый ребенок, беспрестанно кладя поклоны и испрашивая у Матери Божьей всех благ земных для своей питомицы.

– Ну, теперь поцелуйтесь, мои дети, на совет и любовь, – сказал весело Башмаков, смотря с умилением на Алексея и Елену, – пусть старуха жена моя порадуется, взирая с небес на ваше соединение…

– Ах ты, греховодник эдакой! – вскричала Игнатьевна, утирая глаза рукавом рубашки. – Да слыханное ли это дело – заставлять девушку целоваться до венца с молодым мужчиной.

– Ну, эко диво, один поцелуй! Посмотрела бы ты в Польской земле, как обходятся женихи-то со своими невестами. Поцелуйтесь, дети.

Робкий, но пламенный поцелуй раздался при ворчанье неугомонной няни, сердившейся за нарушение обычая.

Когда несколько поуспокоились, Алексей попросил Башмакова объяснить загадку, каким образом узнал он о сокровеннейшей его тайне – желании иметь Елену подругой своей жизни, в исполнении чего он уже почти совершенно отчаялся.

– А вот перейдем в мою рабочую хоромину, так я расскажу тебе все по порядку, – отвечал Башмаков, выходя с Алексеем из образной. – Эй, Аксютка! Принеси-ка нам фляжку романеи, поздравствовать дорогого семьянина.

Фляга была немедленно принесена, и Семен Афанасьевич, принудив Алексея выпить чарку романеи и сам последовав его примеру, начал:

– Ведомо тебе самому, Алексеюшка, что, пока ты жил у меня в доме, я тебя любил и пестовал, как родного сына, и Бог видит, что никогда бы не отпустил от себя, коли бы не побоялся людских пересудов о том, что держу у себя в доме, вместе с дочерью, постороннего юношу. Правда и то, что, смотря на тебя, бывало, играющего с моей Леночкой, я часто помышлял о будущей вашей участи, и соединение ваше было любимой моей мыслью; а как под конец ты сам начал на нее умильно поглядывать, так я разом решил отправить тебя от нее подобру-поздорову подальше, а вместе с тем положил: когда придет время и укрепится твое желание, соединить вас навеки…

– Добрый батюшка, – сказал Алексей, бросаясь в его объятия.

– Да, сынок, – продолжал Башмаков, – ты всегда был таким смышленым молодцем, что всякий любовался твоим досужеством; только после, как ты начал якшаться с немцами да проводить время в безделье, вместо того чтобы заниматься каким-нибудь честным ремеслом, немного о тебе я попризадумался; а как этот недобрый дьяк стал мне наговаривать на тебя, так уж я и больно осерчал было, да, спасибо, добрые люди разуверили…

– Какой дьяк? – прервал с удивлением Алексей.

– Ну, Курицын. После уже я узнал от твоего крестного отца, что ты прошлого года у него на именинах был и что-то больно крупно поговорил с Курицыным, а он с тех пор и начал мне про тебя напевать: и нехристь-то ты, и с нечистым знаешься, и то, и се; ну, сбил меня с толку, да и только, так что после, как сказали мне, что тебя уличили в чернокнижестве и засадили в Тайный приказ, так я только рукой махнул. По делам его, говорю, коли от веры своих отцов отказался. А ведь я тебе и забыл сказать, что Курицын сватался за мою Леночку, да так умел, окаянный, подобраться ко мне, что я, было, и не прочь, коли бы не дочка, которую не хотел принуждать, хоть оно и противно нашему обычаю.

– Знаю об этом, батюшка, – прервал Алексей, – только не могу себе представить, что заставило тебя переменить свое обо мне мнение.

– А вот увидишь, – продолжал Башмаков. – Так как о тебе я уже и думать перестал, а дьяк все приставал ко мне, как с ножом к горлу: отдай да отдай за него Елену, – я было и решился поступить против желания дочери; только два дня назад вдруг присылает за мной Артемон Сергеевич стрельца с приказанием сейчас же прийти к нему. Я отправился, недоумевая, что за причина была его призыва? Правду сказать, у меня мороз пробежал по коже, когда я начал взбираться к нему на крыльцо: нет ли, думаю, какого навета? Только как позвал меня Артемон Сергеевич в рабочую свою хоромину да приветливо поздоровался со мной, у меня будто от сердца отлегло. «А что, – спросил он, – у тебя жил в малолетстве Алексей, сын литейщика?..» – «У меня, говорю, милостивый господин, я его держал вместо родного сына». – «По какой же ты причине выслал его из дому?» – спросил он опять. Что греха таить, побоялся я запираться, чтобы себя не погубить, ибо ведал, что ты был в Тайном приказе и потому рассказал ему о твоей любви к иноземщине, и что ты забыл свою веру. А он, мой голубчик, и молвил: напрасно-де ты, Семен Афанасьевич, так опрометчиво поступил, поверив злым наветам на Алексея – он добрый молодец и имел с иностранцами дело затем, чтобы от них разным хитростям научиться, а не изменять православной вере. А что он – талантливый малый, так о нем сам государь ведает и поручил ему выполнить великое дело: поднять Царь-колокол на Ивановскую колокольню. «Как же это, Артемон Сергеевич, произошло, – молвил я, заикаясь, – что он сидит с полгода в Тайном, коли ты изволишь говорить, что его сам царь жалует?..» – «А это вышло, – отвечает он, – оттого, что Алексея ложно обвинил один мошенник-дьяк, по прозванью Федька Курицын, которого государь, узнав о его злодействах, повелел наказать плетьми и сослать в Тобольск на жительство».

– Так поэтому Курицына здесь нет в Москве, – спросил с любопытством Алексей.

– Вот то-то и есть, что лишь только он проведал о своей участи, так вдруг сгинул да пропал! – отвечал Башмаков. – В эти два дня решеточные приказчики, отыскивая его, почитай, всю Москву перешарили. На чем, бишь, я остановился? Да! «Я слышал, что этот дьяк присватывался за твоей дочкой?» – спросил меня Артемон Сергеевич. «Справедливо, батюшка», – отвечал я, удивляясь, каким образом мог он проведать об этом. «Ну, благодари Бога, – продолжал Матвеев, – что ты за него не выдал: я нашел жениха, который и твоей дочери будет по сердцу, да и он в ней души не будет чаять. Выполнишь ли ты мою просьбу, когда я буду у него посаженым отцом?..» – «Кто же этот счастливец, – вскричал я, – которому твоя милость хочет оказать такую великую честь». – «Да никто другой, как твой же приемыш Алексей, у которого я буду вечно в долгу, потому что он за меня пострадал в заключении», – отвечал Артемон Сергеевич. «Завтра, – продолжал он, – дело об Алексее разберется, по приказанию царя, в верховном Тайном совете, и, вероятно, его тотчас же выпустят из темницы, а как в ней он страдал за меня безвинно, следовательно, кому же, кроме меня, и позаботиться об его вознаграждении, и, верно, этот подарок, коли ты согласишься, будет для него самым драгоценнейшим. Мое дело – обеспечить от всех недостатков в жизни его и будущее потомство, а чтобы и тебе легче было выполнить мое желание, так я берусь выхлопотать о производстве тебе, в самый день свадьбы дочери, в московские дворяне, о чем ты столько лет старался, как я слышал, без пользы». Ты поверишь, как я диву дался, слыша эти слова, а узнав от самого Артемона Сергеевича о твоей невинности, мог ли отказать в согласии на твое соединение. Ну, обнимемся же еще раз, мой сын!

– С этой минуты, – сказал с умилением Алексей, обнимая Башмакова, – в молитвах моих к Богу об успокоении праха отца, я буду всякий раз испрашивать всех благ земных моему благодетелю.

– Да, сынок, без него бы мы никогда с тобой не поладили. Только диво: от кого он проведал обо всем?

– Об этом я начинаю догадываться, – сказал Алексей, – и, когда догадки мои подтвердятся, скажу тебе, батюшка.

Алексей был почти уверен, что никто не мог передать обо всех этих обстоятельствах Матвееву, кроме друга его Иоганна, с которым одним только и был откровенен. И действительно: аптекарь, бывший у Артемона Сергеевича – за день до заключения – по делам Аптекарского приказа, разговорился с ним о молодом человеке и, видя, что Матвеев с участием расспрашивает о судьбе его друга, передал ему все подробности, относившиеся до Алексея.

Пообедав у Семена Афанасьевича, Алексей простился со своим будущим тестем, чтобы идти домой; но, взявшись за шапку, остановился в замешательстве. Заметно было, что он хотел о чем-то спросить и как будто боялся услышать неблагоприятный ответ.

– Батюшка, – наконец сказал он, обращаясь к Башмакову, – когда же будет наша свадьба?

– Свадьба ваша будет тогда, как поднимешь колокол; так я и Артемону Сергеевичу сказал.

– Но, батюшка…

– Что – батюшка? Не думаешь ли, что я переменю свое слово? Ведь это не задаром, а коля тебе люба моя Еленочка, так и еще поуспоришь. А между тем всякий узнает, что ты теперь не беспутный человек и что дочь моя с тобой без куска хлеба не останется.

– И за это благодарю тебя, батюшка, – отвечал Алексей. – Лучше поздно, чем никогда. Действительно, в объятиях моей ластовицы я забыл бы весь мир, не только колокол; а теперь каждое мгновение моей жизни будет употреблено на то, чтобы исполнить как возможно поспешнее царское и свое желание – поднять колокол.

– То-то же, – сказал с усмешкой Башмаков, вставая, чтобы проводить Алексея, – слушай нас, стариков. Мы уж опытом знаем, что до тех пор ягоды и хороши, пока ими на зубах оскомины не набьешь.

Глава седьмая

Мы забыли старушку Шарлоту, с ее прелестной дочерью. Отправимся же в Иноземную слободу и посмотрим, как поживают они в своем домике.

Читатель припомнит, что Роза была невестой Пфейфера, и не удивится, если мы скажем, что была влюблена в него до безумия; но любовь эта, не нарушаемая никакими препятствиями, не выстраданная, так сказать, сердцем, служила для нее как бы игрушкой. Прелестная Роза полюбила сначала Иоганна из одной только потребности любить; не знала сама, какие глубокие корни пустила эта любовь в ее сердце. Наделенная от природы живым характером, она круглый год прыгала как серна по комнате или по лугу, смотрела за своими цветами, ухаживала за матерью, резвилась с Пфейфером, изредка украдкой целовала его и любила молодого человека – как будто бы между делом. Непредвиденный случай показал девушке, что любовь, которую она считала прелестной игрушкой, составляла потребность ее жизни.

Пфейфер, являясь всякий день постоянно к своей невесте, вдруг прекратил посещения. Думая, что какие-нибудь занятия по службе удерживали Иоганна, Роза нисколько не беспокоилась о нем и с беспечностью ожидала своего жениха, чтобы, притворясь рассерженной, заставить его просить у ней на коленях прощения за долгое отсутствие. Эта мысль веселила Розу как нельзя более! Но прошла неделя – Пфейфер не являлся. Послали в дом аптекаря расспросить, куда он отправился, и узнали только от работника, находящегося у него в услугах, что Пфейфер, расположившийся ночевать дома с больным Алексеем, вдруг скрылся ночью неизвестно куда вместе со своим гостем. Это известие будто переродило Розу: первой мыслью ее было бежать в Москву и отыскивать там своего жениха; но, размыслив, как было бесполезно искать человека в таком обширном городе, не имея никаких сведений, Роза залилась слезами.

Лютня, звонкая песня были забыты. Молодая невеста сидела с утра до ночи возле окна – с увлажненными глазами, без сна и пищи, смотря печально на дорогу, не слыша увещеваний Шарлоты. Когда старушка насильно укладывала ее в постель, Роза закутывалась в одеяло и притворялась спящей, пока сама мать не засыпала; тогда она снова бросалась к окну, устремляла глаза на дом Пфейфера, и только проснувшаяся поутру Шарлота выводила ее из этого положения. Так прошло почти полгода. Если бы бедняжка знала, что Пфейфер сидел в Тайном приказе, она бы не оторвалась от ворот этого страшного судилища!