Убийца

«Другой на моем месте мог бы успокоиться, счастливо прожить век, но я, – мечтал Куликов, – не привык к такой жизни и не создан для тихой пристани у семейного очага. Мне не то нужно».

Он посмотрел в окно, не видно ли закутанной дамы. Нет, идут только два пьяных мужика и, видимо, держат путь к дверям его кабачка. А там вдали едет кто-то на извозчике. Кто это?

Куликов всматривался пристально, и лоб его покрылся морщинами. Да, это он. Наверно, ко мне… Сказать – дома нет! Нельзя… Будет ждать… Ну, все равно… А как же Коркина? Где я приму ее?.. Вот не во время гость хуже татарина!

Он подавил пуговку электрического звонка. Извозчик между тем подъехал к трактиру, и господин скрылся в двери.

– Сейчас подъехал господин, проведите его ко мне, – приказал он вошедшему слуге.

– Слушаю-с…

Через минуту в гостиную входил молодой еще человек, почти лысый, блондин, с длинным выдающимся носом и большими, круглыми совиными глазами.

– Здравствуйте, – приветствовал его хозяин, – прошу садиться, что нового?

– Нового, Иван Степанович, ничего. Граф вернется из-за границы не ранее будущего месяца. Дома, кроме камердинера и кухарки, никого… Семья его находится в имении.

– Что ж! Чудесно! Вы подружились с камердинером?

– Распрекрасно… Почти приятели…

Куликов наклонился почти к уху гостя и стал ему тихо что-то говорить. Он боялся, чтобы стены его не услышали.

– Поняли? – спросил он наконец громко.

– Понял, только…

– Что только?

– Я не знаю, удастся ли мне все приготовить и устроить так скоро.

– Рассчитывайте на мою помощь.

– Буду стараться!

– Деньги есть у вас?

– Очень немного.

– Вот вам сто рублей, я жду вас на днях с новостями. Сообщайте мне обо всем, что произойдет нового.

– Ах, я забыл вам сообщить. Сейчас, когда я к вам ехал, мне попались навстречу супруги Коркины. Он такой взволнованный, размахивает руками. Разве что-нибудь случилось?

Куликов закусил губу и, стараясь сохранить хладнокровие, отвечал:

– Не знаю, право, я их не видал.

Гость удалился, и Куликов остался один.

– Что же это значит? Неужели она предпочла рассказать все мужу? Нет этого быть не может! Здесь или случайность какая-нибудь, или…

Куликов начал шагать по комнате. Мысли роем носились в его голове. Он начал большую и рискованную игру. Удастся ему выйти победителем – он пан, провалится – пропал.

– Что ж! Не первый раз я завожу такую игру, и не привыкать мне к риску! Бывали риски и почище, да ничего, живу ведь, да еще как! Не хуже многих других.

В дверь кто-то тихо постучался. Куликов вздрогнул от неожиданности и крикнул:

– Войдите!

Появился буфетчик.

– Иван Степанович, я к вашей милости. У нас в погребе что-то не ладно.

– Что такое?

– Шум какой-то, возня и слышатся какие-то крики, стоны.

– Глупости! Что у нас домовые, что ли? Ерунда. С пустяками ко мне лезешь!

– Никак нет-с, Иван Степанович, вчера вечером сам околоточный надзиратель слышал и пришел теперь с понятыми осмотр сделать.

– Околоточный?! Что ж ты, болван, мне раньше не сказал ничего?!

– Я утром хотел доложить вам, но вы изволили с утра не принимать никого.

– Позови их сюда!

Куликов еще больше взволновался.

– Полиция! Осмотр! Коркина не пришла! Ну, и денек сегодня выдался! На редкость! Что-то дальше будет?

В прихожей раздались шаги нескольких человек. Куликов пошел навстречу. Впереди шел местный околоточный надзиратель.

– Извините, господин Куликов, нам необходимо осмотреть ваши подвалы. Вчера слышались оттуда какие-то стоны и крики.

– Ха-ха-ха! Уж не думаете ли вы, что у нас привидения завелись в подвалах или домовые какие-нибудь?! Вот это забавно! Вы не ошиблись ли, милейший! У меня на черной половине другой раз такие стоны и крики слышны, что чище всяких леших или домовых! Впрочем, я весь к вашим услугам. Можете осматривать все, что хотите, если у вас есть поручение господина пристава.

– Извините, я приставу не докладывал, пока сам еще ничего не узнал положительного.

– Значит, вы на свой риск и страх решаетесь производить повальный обыск в торговом помещении и частной квартире?

– Это не обыск вовсе, господин Куликов. Это, если вы ничего не имеете против, я хотел только удостовериться…

– Да я ровно ничего не имею. Только обыск-то сам по себе бессмысленный! Посудите сами, откуда же и какие черти возьмутся в подвале?

– Простите, господин Куликов, но, может быть, там вовсе не черти, а попал как-нибудь нечаянно человек.

– Ха-ха-ха! Вот это мило! Во-первых, «попасть» туда невозможно, потому что ледники и погреба на замках и ключи у моих буфетчиков, а во-вторых, все наши жильцы, обитатели и соседи, благодаря бога, живы и здоровы! А впрочем, я прикажу вам дать ключи от всех ледников и подвалов.

– Крики слышались, собственно, не из подвалов, а под землею, рядом с буфетом, Нет ли у вас там какого подземного хода или коридора?

– Это вы, батенька, у архитектора, строившего дом, узнайте или еще лучше разнесите дом по щепочкам и увидите! Ах, я вам и сесть пригласить забыл, так вы меня чертями напугали. Ну, садитесь. Митрич, принеси нам красненького старого бутылочку; мы выпьем да и пойдем с вами, посмотрим.

– Нет, благодарю вас, мне некогда. Если позволите…

– Как хотите! Что же вам позволить?

– Удостовериться. Посетители ваши говорят, что они и сегодня утром слышали стоны.

– Удостоверяйтесь, пожалуйста. Митрич! Веди господина околоточного куда ему угодно. Хотите, и я с вами пойду.

– Если это не затруднит вас. У нас и понятые с собой; спокойнее, знаете ли. Вы давно изволите жить в этом доме?

– Очень недавно. Всего несколько месяцев. Признаться, я и сам хорошенько дома не знаю.

– Вот то-то и оно. Здесь, рассказывают, когда-то завод был старинный, с подземными ходами и галереями.

– Это любопытно. Пойдемте, пойдемте.

На дворе начинало смеркаться. Шел мокрый, осенний дождь. Завывал ветер.

– Не взять ли фонарей нам? Так ведь ничего не увидим.

– Разумеется. Пусть они нам и освещают.

Процессия тронулась.

– Где же вход? Откуда попасть?

– Пойдемте в первый погреб.

Буфетчик открыл тяжелый висячий замок и распахнул двери. Пахнуло затхлой сыростью. Несколько ступенек вниз… Все спустились в такую духоту, что невозможно было дышать. Куликов первый выскочил назад. Наваленные груды хлама на деревянном помосте мешали сделать тщательный осмотр, да к тому же оставаться в этой атмосфере становилось нестерпимым.

Они хотели уже выходить, как вдруг полицейский вскрикнул:

– Слышите?

Все напрягли слух, и действительно, где-то в отдалении послышался слабый стон, перемешивающийся со стуком. Точно кто-то хотел выйти и не мог.

– Господин Куликов, пожалуйте сюда.

Куликов спустился, стал слушать.

– Да поверьте, это у меня на кухне повар котлеты рубит, а вам в духоте кажутся стоны. Вы побудьте здесь еще, так совсем в обморок упадете.

– Воля ваша – отчетливые стоны!

– Пойдемте в другие погреба. Может быть, найдем.

– Положительно человеческие стоны и стук…

– Не смею с вами спорить… Ищите…

– Мудрено найти! Если бы мы знали все ходы и выходы, можно было бы осмотреть, а тут не найдешь ничего.

– Стоны в той стороне, около нашей кухни; посмотрите в леднике налево.

– Пойдемте.

Они спустились в ледник, набитый до крыши снегом.

– Ничего… Да здесь и не может быть слышно…

– Не хотите ли кухню осмотреть? Спросите повара, что он сейчас делал?

Когда они подходили к дверям кухни, то отчетливо услышали барабанный стук повара, готовившего битки и мурлыкавшего «Во поле береза стояла…».

– Ну, что я вам говорил! – рассмеялся Иван Степанович. – Послушай, любезный, – обратился Куликов к повару, – скажи нам по совести: у тебя эти дни не было земляка или землячки?

Повар замялся и запустил руки под фартук.

– Говори правду, я тебе ничего не сделаю, – настаивал Куликов.

– Была-с…

– Ночевала?

– Ночевала-с…

– А ты с ней не дрался?!

– Что вы, что вы, хозяин…

– Правду говори!

– Поучил малость, только она меня ни… ни…

– А она кричала?

– Раза два крикнула, подлая…

Торжествующий Куликов рассмеялся.

– Довольны вы, господин полицейский?

Тот молчал.

– Удовлетворились вы? Или желаете продолжать обыск?

– Помилуйте! Извините, что я вас побеспокоил!

– Вперед с подземными духами не воюйте, а то себе лишь хлопоты причиняете и людей беспокоите напрасно.

– Извините, пожалуйста!.. Наша обязанность…

8

Елена Коркина

Елена Никитишна не спала всю ночь после загадочного разговора с Куликовым и вообще чувствовала себя нездоровой. На вопрос мужа, что с ней приключилось, она отвечала уклончиво и ушла к себе в спальню. Здесь она дала волю своим чувствам и нервно бегала по комнате из угла в угол. Уже начинало светать, а она все не могла прийти в себя. Картины одна мрачней другой рисовались ее воспаленному воображению, и все прошлое воскресало в памяти.

Вспоминалось ей, как еще ребенком она жила в доме родителей. Отец имел торговлю в Саратове, и они жили в собственном доме. Мать баловала ее, любила, но отец имел крутой характер и часто бил их с матерью. Жизнь их текла однообразно, уединенно. Ее посылали в школу, но успехов она не показала и с трудом выучилась читать и писать. Когда ей минуло 16 лет, она была совсем развитой, полной и красивой девушкой. Отец сосватал ее за своего приятеля, пожилого человека, имевшего торговлю с Америкой. Она совсем еще не понимала жизни и не только не любила будущего мужа, но даже пугалась его. Никто не спрашивал ни ее согласия, ни желания, и через месяц сыграли свадьбу. Старый муж был противен ей, и жизнь с ним сделалась для нее невыносимой. Тянулись тяжелые дни, месяцы, годы. Она чувствовала облегчение только когда муж уезжал в Америку, но случалось это в год раз.

В одну из таких долгих отлучек мужа она познакомилась с молодым, красивым саратовским чиновником Сериковым. Они встретились в театре, потом на балу в купеческом собрании. Сериков не отходил от нее, они танцевали, болтали. Он просил позволения быть у нее с визитом. На другой день он приехал. С тех пор они стали часто видеться. Мало-помалу отношения их перешли в дружеские, но совершенно чистые, товарищеские. Обращение Серикова было самое утонченно-вежливое, предупредительное и почтительное. Однако в городе стали говорить о его посещениях «соломенной вдовы». Суровый отец запретил ей принимать Серикова. Это послужило началом рокового конца. Они стали видеться тайно. Скоро Сериков стал пробираться к ней по ночам, через забор сада и по веревке подниматься на балкон. Отношения само собой изменились, и она привязалась к молодому человеку всей душой. Возвратился муж. Свидания затруднились. Деспотизм и суровость мужа чувствовались ею еще тяжелее, чем прежде. Раньше она, по крайней мере, не знала иной жизни, не видела выхода, а теперь счастье казалось ей так близко. Опять потянулись долгие, скучные месяцы.

Однажды она получила записку от Серикова.

«Постарайтесь выйти в час ночи к трем соснам в конце парка. Необходимо вас видеть».

Они не виделись уже около месяца, и она беспокоилась. Но почему записка такая лаконичная? Он не писал никогда так кратко и настойчиво.

И почему он назначает сегодня ночью, когда завтра муж уезжает в Петербург, и они могли бы свободно видеться. В этот вечер было много дела с уборкой и приготовлениями к отъезду мужа. Только в двенадцатом часу все улеглись спать. Не легла одна она… Ее волновало предстоящее свидание и загадочная таинственность его. Ровно в час она заглянула в кабинет мужа. Он крепко спал. Тихонько вышла она в сад и пошла поспешно к трем соснам. Сериков был уже там. Он пошел навстречу и крепко стиснул ее руку.

– Дорогая моя, я принес тебе свободу!..

– Свободу? – изумилась она.

– Да, свободу. Другого выхода нет.

– Что ты хочешь этим сказать?

– Слушай, Леля! Так жить, как ты живешь, невозможно больше.

– Ах, милый, но что же делать?!

– Я нашел исход.

– Какой?

– Сегодня ночью твой тиран исчезнет. Как и куда, я тебе не скажу. Ты завтра объявишь всем, что он уехал, как собирался, в Петербург. Я начну хлопотать о переводе в Петербург. Ты скажешь после родителям, что получила письмо от мужа, который зовет тебя в Петербург, и мы вместе уедем. Согласна?

Она вся дрожала и не могла ответить.

– Но, но что ж с ним сделают, куда его денут?

– Это не мое и не твое дело. Нужно будет только заплатить за это пятьсот рублей. У тебя есть деньги?

– Дорогой мой, я не в силах.

– Тогда, Леля, мы расстанемся навек! Так жить я больше не могу, я уеду в Петербург, а ты… ты живи со своим стариком.

И он хотел идти.

– Постой, постой. Ради бога, нельзя ли иначе как-нибудь. Погоди, он уедет. Подумаем.

– Уже все готово, Леля. Через час Макарка-душегуб будет здесь. Это известный разбойник, бежавший из Сибири; он был здесь пойман, но вчера скрылся из нашего острога.

– Неужели ты сговорился с ним?

– Да… Ты можешь ничего не знать, только не помешай ему. Никаких следов не останется. Он заранее приготовил уже могилу на берегу Волги под тремя березами и стащит туда труп. Никто ничего не будет знать.

– Ах, такой ужасной ценой покупать себе счастье?!

– Как хочешь! Еще есть время отказаться. Решай.

Она зарыдала и, вся трясясь как в лихорадке, упала к нему на руки. Он потащил ее в беседку.

– Убийцы, убийцы, – прошептала она. – Нет, нет не хочу, не хочу.

Она потеряла сознание.

Когда она очнулась, было совершенно светло, около нее был ее дядя и несколько человек. Она все сразу вспомнила и снова грохнулась без чувств. У нее сделалась горячка, и целый месяц Елена была при смерти. Во время бреда она кричала и звала мужа, просила прощения, рвалась на его могилу, на берега Волги. Окружающие слышали этот бред и, когда она приходила в сознание, старались ее успокоить.

– Ваш муж скоро вернется из Петербурга. Он писал, спрашивал о вашем здоровье.

Когда она стала поправляться, то настойчиво потребовала к себе Серикова.

– Скажите мне, – умоляла она, – что ваш план не удался, что он жив.

– Не знаю. Может быть, Макарка обманул меня.

– Ах, если бы это было так.

– Поправляйтесь и не волнуйте себя.

– А где этот Макарка?

– Кто ж его знает? Он давно покинул Саратов. Никакая полиция не в силах его сыскать.

– Отчего вы не узнали от него?

– Я не видал его больше.

Елена Никитишна поправлялась быстро. Молодой, сильный, здоровый организм взял верх над болезнью, и вскоре она могла уже ходить. Первым визитом ее был кабинет мужа. Чемоданы, приготовленные к поездке, платье, вещи – все исчезло. Очень может быть, что в самом деле он уехал с первым пароходом и, не найдя жены в доме, не мог проститься с ней. Может быть, он рассердился на нее за ночные похождения и потому не пишет ей. О! Если бы это оправдалось! С какой радостью встретила бы она его!

Но он не возвращался. Однажды Сериков пришел веселый, довольный.

– Я устроил перевод в Петербург.

– Что вы? А мой муж?!

– Мы его там поищем. Кстати, я послал вам письмо от его имени. Будто он вам приказывает ехать к нему. Покажите это письмо родителям, знакомым и собирайтесь. Там мы постараемся узнать, что с ним случилось.

Она в тот же день получила по почте письмо и решила ехать. У мужа оказалось состояние около 100 тысяч. Они вместе с Сериковым устроили все дела и уехали в Петербург, не возбудив никакого подозрения. Здесь, на первых порах они поселились в хорошем отеле. Сериков целыми днями хлопотал, устраивал и разыскивал ее мужа. Наконец, месяца через два, он приносит ей газету, в которой описывалась гибель в Атлантике корабля с пассажирами. В списке пассажиров упоминался и ее муж. Она была поражена и в то же время страшно обрадовалась. Точно у нее камень свалился с груди! Значит, действительно, он уехал тогда! Немедленно они выдали доверенность адвокату и послали его в Марсель достать свидетельство о смерти мужа и затем в Саратов, для ввода во владение на правах вдовы. Через полгода все было готово. Некоторое затруднение встретилось в Марселе, где никто не мог подтвердить присутствие ее мужа в числе пассажиров погибшего корабля, но с деньгами удалось устранить это препятствие, и все бумаги были получены.

Теперь Елена Никитишна формальная вдова, с солидным приданым, готовилась сочетаться законными узами брака с давно любимым человеком. Она готовила уже приданое. Купила хорошенький домик-особнячок у заставы. Был назначен уже день свадьбы, как вдруг Сериков захворал. Простая простуда осложнилась воспалением легких, и больной через несколько дней скончался, не приходя в сознание. Новое горе поразило Елену Никитишну. Похоронив Серикова, она хотела ехать обратно в Саратов к родителям, но получила известие, что родители несколько месяцев как уже умерли.

Она осталась одинокой на всем белом свете. Ехать в Саратов не имело смысла. Жить одной в малознакомой столице тоже не представляло интереса. Елена Никитишна была близка к отчаянию, несмотря на довольно крупное состояние и вполне независимое положение. Как-то случайно познакомилась она с содержателем соседних лавок, молодым веселым Коркиным, и последний стал у нее бывать. Вместе с ним она выезжала кое-куда, появилась на гуляниях, в общественных собраниях. Елена Никитишна, которой только что минуло 30 лет, была безусловно красива, высока, стройна и привлекательна. Пережитое горе хотя и оставило свои следы в виде нескольких морщин на лбу и пары седых волос, но следы эти сглаживались постепенно, по мере того как Елена Никитишна начинала жить нормальной жизнью и пользоваться развлечениями.

Как-то незаметно Илья Ильич сделался вечным спутником Елены Никитишны, и его веселый, оживленный вид действовал на нее ободряюще, воодушевляюще. Если Илья Ильич уезжал куда-нибудь по делам и Елена Никитишна не видала его несколько дней, то она скучала, начинала хандрить…

В один прекрасный день Илья Ильич, вернувшись после недельной отлучки и увидев, как Елена Никитишна обрадовалась его приезду, приступил прямо к делу:

– Елена Никитишна, хотите выйти за меня замуж?

Она приняла это за шутку.

– Нет! Серьезно!.. Вы молоды, хороши собой, свободны… Я тоже еще не старик, имею обеспеченное положение. Почему же нам с вами не соединиться по гроб жизни?..

– Право, Илья Ильич, это так неожиданно…

– Полноте, Елена Никитишна, чего там неожиданно! Неужели вам никогда это не приходило в голову?

– Может, и приходило, только…

– Ну, вот и отвечайте! Я не уйду отсюда, пока вы не скажете «да»…

Он встал на колени, взял ее руки и смотрел в глаза.

Она как-то невольно произнесла «да».

Все это воскресло теперь в памяти Елены Никитишны, когда она шагала ночью по комнате.

– Боже мой! Что бы это могло быть? Что это за человек, этот Куликов?! Что значат его намеки?!

9

Решение Гани

Старик Петухов, чем больше думал об упорстве дочери, тем больше озлоблялся на нее, и временами ему казалось, что он почти ненавидит Ганю.

– Возможно ли так мало думать об отце, который посвятил ей всю жизнь, отдал ей лучшие свои годы, полные сил, любил ее, заботился, лелеял… И почему? Разве Куликов дурной человек или старик?! Нет! Просто каприз один, своеволие, нежелание даже подумать об отце, ведь я мог бы и не спрашивать ее согласия, просто приказать и только. Но я не хочу! Не хочу прибегать к насилию, а она не ценит этого, не видит, не хочет признавать! Вот наши современный детки! Заботьтесь о них, хольте их, чтобы они после над вами же издевались! И не дура ли? Такой умный, серьезный человек с состоянием делает ей предложение – радоваться должна, Бога благодарить!.. А она «не нравится». Слышите ли, принцесса какая?! Не нра-вит-ся!.. А почему «не нравится», и сама не может объяснить! Что же, нос велик или борода коротка, что ли?! Нет! Я должен поступить строго! Потакать таким глупостям невозможно!

Старик не переставал размышлять на эту тему и укреплялся все более в необходимости сломить упорство Гани и заставить ее исполнить волю отца… Болезненный вид измучившейся дочери не только не трогал его, но, напротив, еще более ожесточал… От прежних дружеских отношений отца с дочерью почти не осталось и следа. Целыми днями старик выискивал только случая, чтобы придраться к Гане и сделать ей выговор. То обед не вовремя, то суп пересолен, то комнаты не убраны или прислуга не на месте. Если Ганя пробовала оправдываться, то старик накидывался на нее с бранью, упрекая в недостаточности почтения, в своеволии, эгоизме и прочем. Ганя теперь не слышала от отца никогда ласкового слова, и если он звал ее или обращался с каким-нибудь вопросом, то непременно для выговора, замечания или выражения своего неудовольствия. Бедная девушка решительно не знала, что ей делать; чем больше она старалась за всем уследить и все предусмотреть, тем более оказывалось разных промахов или неисправностей, за которыми неизбежно следовали выговоры.

Куликов по-прежнему часто ходил к ним в дом и постепенно начал вмешиваться во все мелочи их хозяйства и жизни. Неприязнь старика к дочери росла в той же пропорции, как его расположение к Куликову. Чем больше привязывался он к последнему, тем резче выражался его гнев против непокорной дочери.

А между тем у Гани, кроме отца, не было никакого близкого ей человека, не с кем было поделиться своим горем, излить измучившуюся душу. Она страдала ужасно. Инстинктивная неприязнь к противному ей Куликову усилилась теперь сознанием, что из-за него она потеряла горячо любимого отца, потеряла семью, покой и здоровье. У нее теперь не было отца. Старик сделался для нее не только чужим, но явным врагом, с которым она не могла по-прежнему делить свои мысли и чувства, не могла даже и говорить о чем-нибудь. Предоставленная сама себе, Ганя не в состоянии была разобраться в том, что происходило кругом, и еще менее могла найти себе выход.

– Если бы я знала, чего они хотят от меня! – рыдала она по вечерам, уткнув голову в подушки. – На все, на все я согласна, только, только… не сделаться женой этого человека! У него светится в глазах огонь дикого зверя, и я лучше готова умереть, чем остаться с ним наедине. И как мог он околдовать так папеньку? Неужели отец не видит его так, как я вижу?! Боже, боже, что мне делать?! У кого искать помощи, защиты?! Отец, который так любил меня, который был единственным близким мне существом, сделался его союзником. Кто же, кто защитит меня?!

Случалось, что всю ночь Ганя не могла сомкнуть глаз, дрожала вся от страха и одиночества, ломала руки в отчаянии и под утро засыпала, сидя на стуле, или впадала в какое-то забытье.

Шли дни за днями, и Ганя ясно видела, что опутавшие ее сети сжимались все больше и больше. Куликов перестал уже обращаться с ней деликатно и довольно грубо давал ей чувствовать «опалу», в которой она находилась. Он делал ей выговоры, игнорировал ее присутствие и даже перед прислугой и рабочими ставил в неловкое положение. Ганя не решалась протестовать или вступать в борьбу, потому что хорошо понимала, что все это делается с ведома и согласия отца. Первое время она пробовала защищать свои права, если не хозяйки, то дочери хозяина, но старик Петухов резко объявил ей, что он просил Ивана Степановича распорядиться и она должна слушать его так же, как и отца. После этого она должна была смириться, но все еще не думала сдаваться.

Однажды Петухов сидел у себя в кабинете, разбирая какие-то счеты. Ганя осторожно вошла и встала у дверей.

– Что ты? – спросил он, не отрывая головы от бумаг.

– Папенька, я хотела с вами поговорить, – тихо начала она.

– Говори, что тебе.

– Я, папенька, так не могу больше. – И она зарыдала.

– Что не можешь?

– Не могу жить так больше. Отпустите меня.

– Что?! Не можешь жить?! Отпустить! Куда отпустить? – Старик привстал со стула и повернулся к дочери.

– Отпустите на место. Я служить пойду. В горничные, прачки, судомойки, куда угодно пойду.

– Да ты в полном уме?! Или в самом деле ты хочешь, чтобы я тебя в двадцать два года кнутом выдрал?! Ты что, дурище, белены объелась?! Что тебе худо? Ты сама себе худое делаешь! Сама хочешь отца в гроб уложить! Говори! Что это значит?

Рыдания душили девушку. Она в изнеможении опустилась на диван и не могла говорить. Старик дрожал от гнева и стоял перед ней со стиснутыми кулаками.

– Вот что значит распустить девку, волю дать! Правда, говорили мне наставники наши, что гублю я девку баловством. на пагубу воспитываю тебя! Не волю тебе давать следовало, а драть! Тогда ты не стала бы перечить отцу! Не смела бы говорить старику, что он ничего не знает, что ты лучше людей понимаешь и знаешь! Твоего ли это ума дела? Неужели отец меньше тебя смыслит? Смеешь ли ты рассуждать, когда отец говорит? Вот до чего доводит своеволие и баловство! Ты в прачки, в судомойки собралась?! Да разве мало у отца места для тебя? Или не хватит прокормить тебя?! Говори, зачем тебе идти на место?!