Убийца

Он прошелся вокруг катафалка. Мирно почивают непробудным, вечным сном его 23 сотоварища! Почти все они голые, как и он сам! В таком костюме бежать невозможно. Макарка с трудом надел на себя лежавшее около спавшего читальщика его платье, сапоги и фуражку. За немногим теперь только остановка. Острая боль в спине не дает ступить, давит грудь, мешает дышать.

– О! Если бы не эта пуля, показал бы я вам, друзья, как мстит Макарка-душегуб!

Бледный, как саваны мертвецов, злодей постоял с полчаса, затем сделал над собою усилие, взобрался на подоконник, раскрыл окно и… В покойницкой опять все стало тихо, по-прежнему храпит читальщик и так же, как восковые, лежат мертвецы.

Наутро сторожа больницы растолкали читальщика.

– Пора!.. Вставай, – сейчас отправлять будем наших постояльцев, кого на Преображенское, кого в клинику, – произнес сторож Пахом.

– А сколько у нас всех? – спросил другой сторож, Прохор.

– Две дюжины ровно!

В это время к ним подошел пузатый, с рыжеватой бородой, мужичонка лет сорока пяти. Это был присяжный гробовщик больницы Федулекин, обязанный хоронить всех покойников.

– Здорово, ребятушки!.. Как нонеча улов?

– Две дюжины «товарцу» и ни единого, как есть, обстоятельного! Одна шантрапа!.. – развел руками Прохор.

– Неужели и сродственников никого?

– Ни-ни! Просто голь перекатная! Одно слово – с барок, да с Никольской площади!

– Вот оказия-то! Ну, выручайте, братцы, сплавляйте в клинику; по крайности савана не надоть и гроба!

– Всех нельзя!.. Половинку!..

– Подсыпьте хоть восемнадцать…

– Много будет!

– Не беда!

Во двор больницы въехал фургон в виде большого ящика на колесах, с выдвижной задней стенкой. На передке ящика сидел и правил лошадью молодой парень Степка.

– Есть? – закричал он издали еще.

– Есть, есть, въезжай! Чего другого, а этого товару никогда отказу нет!

– Пойдем нагружать, – обратился Пахом к Прохору.

– Пойдем.

– Пахом, – воскликнул товарищ, войдя в покойницкую, – мотри!

– Чего?

– Покойник ушел!

– Врешь!

– Чего врать-то! Мотри – пустое место!

– Переложили, верно.

– Считай!.. Двадцать три!..

– А сдадено нам двадцать четыре. Вот оказия-то! Грехи!..

– Слышишь, – никому не надо сказывать! Сейчас отправим семь, да с другим фургоном восемь, а скажем, что две поездки по восемь! Никто и не узнает!

– Знамо дело, а то отвечай тут после! И кто мог бы унести?

– Чудное дело! Ума не приложу!..

– Ошибка верно какая-нибудь?

– Непостижимо!..

– Так смотри, никому ни слова! Знать ничего не знаем и ведать не ведаем!.. Надо Степке стакана два поднести, а то не заметил бы.

– Поднесем!

Уехал второй фургон и за ним ломовик с нагруженными гробами для отправки на Преображенское кладбище. Покойницкая опустела, но вскоре в нее принесли следующие тела очередных покойников. Никто, кроме Прохора с Пахомом, не заметили одного исчезнувшего трупа. Одного!!

Стоит ли говорит об одном там, где их сотни и тысячи?! Да и какую же для кого-нибудь ценность представляет труп?!

– Пустое!.. – сказал Пахом.

– Знамо дело!.. – подтвердил Прохор.

Эпилог

В нескольких верстах от Новгорода находится один древний женский монастырь. Этот монастырь был сооружен в XIV веке, в самую светлую эпоху Великого Новгорода; но в 1570 году, несмотря на защиту архиепископа Пимена, он сделался жертвой разгрома Иоанна Грозного. Вышло повеление: игуменов и монахов, которых раньше поставили на правеж, бить палками до смерти, и трупы развозить по монастырям для погребения. Новгородцев жгли, пытали, привязывали к саням, волокли к мостам и оттуда брасали в реку; царские опричники разъезжали в лодках и кололи пиками тех, которые выплывали; монастыри и церкви грабили. Монастырь, совершенно опустошенный, сожгли. В конце XVI века монастырь был возобновлен.

Теперь он привлекает множество богомольцев, напоминая нам – русским – почти всю нашу историю. Старинные иконы, древние архитектурные украшения, разные сосуды, утварь и прочее носят следы времен не только Грозного, но и шведского владычества, умиротворения Михаила Феодоровича, реформ Петра Великого, внимания к Новгороду Екатерины Великой и, наконец, забот православных последних времен. Особенно украсился он недавно: отлиты новые колокола, позолочены купола, отремонтированы все постройки, службы…

Однажды в числе многих путешественников, осматривавших новгородские древности и святыни, посетила вышеупомянутый монастырь молодая супружеская чета из Петербурга. Благочестивые, скромные и сведущие в русской церковной старине, они очень понравились матери-игуменье, которая подробно показывала им все достопримечательности. Когда они вошли в главный храм, где в то время служилась вечерня, они увидели прижавшуюся в уголку старушку-монахиню, которая на коленях горячо молилась.

– Вот наша благодетельница из Петербурга: больше шестидесяти тысяч вложила в наш монастырь и обновила всю обитель.

– Из Петербурга?! – удивились путешественники. – А как фамилия?

– Ее фамилия Коркина, а теперь она мать Анастасия.

– Коркина!.. – воскликнул господин. – Это, верно, мать Ильи Ильича Коркина?!

– Нет, у нее детей не было.

– Так, может быть, тетка или родственница. Нельзя ли с ней побеседовать? Она, может быть, знает про судьбу несчастной вдовы Ильи Ильича.

– Пожалуйста. Я попрошу ее к вам.

Игуменья подошла к молившейся старухе и сказала ей что-то на ухо. Та покорно встала и подошла к путешественникам.

– Скажите, матушка, не знаете ли вы что-нибудь про Елену Никитишну Коркину.

Старушка отшатнулась.

– Мне кажется, вы дочь Петухова! – воскликнула она.

– Да. А это мой муж Павлов. Но откуда вы меня знаете?

– Я и есть Елена Коркина!

– Возможно ли?! Вы Елена Никитишна?!

– Да. Вот второй год уже, как я приняла постриг под именем Анастасия. Я нашла здесь, в этой тихой обители, то душевное утешение, которое напрасно искала в светской жизни. Хорошо здесь, особенно зимою, когда высокие снега занесут наш монастырь и мы не видим ничего, кроме неба. Точно в гробнице, заживо погребенные!..

– Значит, вы нашли свою последнюю долю?

– О! Я только и мечтаю теперь скорее предстать к подножию престола Царя Небесного! От жизни мне нечего ждать! Я надеюсь, никто не вырвет меня из этих крепких стен.

– Но кто бы подумал, что четыре года тому назад вы блистали в обществе красотой и открывали всегда бал в первой паре мазурки?!

– Не будем вспоминать прожитое! Расскажите лучше про себя: вы тоже пережили немало.

– Макарка-душегуб умер в больнице от раны, полученной при попытке бежать. Через год я вышла вот за него, и мы теперь так счастливы, как только можно быть счастливыми на земле! Господь благословил наш брак сыном, которого теперь нянчит дедушка, пока мы с мужем путешествуем.

– Тимофей Тимофеевич здоров?

– Да. Он совершенно поправился и выглядит теперь бодрее прежнего.

– Дай бог вам всего хорошего! Вы хорошие люди и много выстрадали! Этот Макарка-душегуб погубил и моего бедного мужа, но я не проклинаю его, хотя, при всем христианском смирении, не могу молиться за него. Впрочем, я не уверена, умер ли он больнице.

– Он умер на глазах самого Густерина, начальника сыскной полиции, и в этом не может быть сомнения.

– Простите, мои дорогие! Да благословит вас Господ!.. Мне некогда: я очередная и должна читать часы. Прощайте, вероятно, навсегда!

– Прощайте! – произнесла Ганя, в голосе которой дрогнула слеза: «Эта женщина тоже ведь жертва Макарки!»

Ни Ганя и никто из окружающих не называли Макарку мужем дочери Петухова, хотя брак этот, благодаря смерти самозванца, не был официально расторгнут и по бумагам Ганя числилась вдовой.

В селе Денисовы Горки по первопутку справляли свадьбу. Целый поезд из троек, разукрашенных лентами и бубенчиками, мчал молодых из церкви по ослепительно белому ковру, расстилавшемуся по всему видимому пространству. Седой лес, высокие белые холмы встречали по пути поезд и разносили веселое эхо молодецких песен, ухарских гармоник. Мороз Красный Нос разрисовал пурпуром радостные, здоровые, молодые лица поезжан. На первой тройке молодой крепко обнял и прижал к себе красотку, которую он впервые назвал женой.

– Груша! Ангел мой!.. Наконец-то мы с тобой!

– Уж и стосковалась же я по тебе, Антоша! Насилу отбивалась от женихов! Твой Антон Смолин, говорили, в каторгу сослан за убийство! А я не верила!..

– Что прошло – миновало! Господь не дает на Руси погибнуть невинному! Ошиблись енералы в суде малость, ну, да не беда: зато наградили! А мы с тобой еще поживем!..

– Поживем, Антоша!..

И ветер подхватил звонкий, сочный поцелуй.

А Горячее поле?

Вернувшийся из ссылки Тумба не нашел на поле ни Насти, ни Тумбачонка. Молодая, красивая Настя опять ездила в ландо и жила в бельэтаже на Морской. Тумбу она забыла, а Тумбачонка поместила в один из приютов. Тумба с горя запил, попал в одну из больниц и там умер от белой горячки.

Одна Машка-певунья по-прежнему бродит по Горячему полю и распевает свои песни. Она теперь богачиха. У ней в «банке» лежит столько денег, что каждый день «кто-то» платит за ее угол и выдает ей по три целковых в месяц на харчи! Ей жить не прожить!..

– Удивительная эта «банка», – рассказывает она, – и за что она платит деньги?

– Господа выдумали такую «банку»! Ведь курица носит яйца, вот и «банка» вынашивает деньги!.. – отвечали ей.

– Дай бог здоровья этим господам! По крайности побираться теперь не надо!..

Старик Петухов не разлучался уже со своими дорогими детьми и внуками. Павлов окружил нежно любимую Ганю и старика отца такою заботливостью и таким трогательным вниманием, что жизнь их была настоящим земным раем. Степанов сделался членом их семьи, поставил завод в блестящее положение и дал возможность Павлову заниматься другими делами. С благословения епархиального начальства и с полного согласия тестя и жены, Павлов горячо и всецело отдался просвещению раскольников, у которых он раньше был начетчиком. Красноречиво, убедительно, словами и примером он убеждал «братьев и сестер» бросить раздоры, забыть свое слепое заблуждение и просить у святой церкви прощения за свои великие прегрешения. Благодаря трудам Павлова, которому усердно помогали Петухов и Ганя, не одна сотня заблудших овец стада Христова вернулась в лоно святой православной церкви.

А какова была судьба Макарки-душегуба? По далекой Владимирской дороге, идущей от Москвы до Владимира, подняли в бесчувственном состоянии какого-то бродягу. Он свалился в изнеможении. На спине у него была незажившая огнестрельная рана: сам высох он, как скелет. Бродяга не объявил своего имени, но, умирая, сказал:

– Я Макарка-душегуб.

Когда анатомировали труп злодея, то нашли пулю, засевшую около слепой кишки. Врачи, делавшие вскрытие, были изумлены живучестью организма бродяги. Самый процесс смерти принадлежал к числу выдающихся. Агония длилась около трех суток! С окоченевшими уже ногами и руками злодей жил еще около восьми часов. Он почти все время был в полном сознании, но, когда бредил, рассказывал чудовищные вещи. То ему казалось, что бьёт плетью Ганю; то душит старика Петухова; то режет какого-то камердинера; отрубает голову Алёнке; закапывает заживо в землю Лизу; морит голодом какого-то Гуся и Игнашку. Бриллианты, золото, подземелье, три березы на берегу Волги, этап, бродяга Куликов – все это перемешалось в какой-то винегрет и почти дословно записывалось врачами, дежурившими неотлучно при умирающем… Когда умирающий приходил в сознание, ему напоминали его бред, но он, делая усилие, чтобы улыбнуться, тихо говорил:

– Вздор!.. Бред!.. Не имею понятия! Оставьте меня!..

Умирающий страдал страшно. У него сделался «антонов огонь», и он медленно разлагался. По отзыву врачей, им не приходилось наблюдать более страшной смерти.

Когда все подробности этой неслыханной смерти бродяги, назвавшего себя перед смертью Макаркой-душегубом, дошли до Петербурга, то все были поражены, начиная с Густерина.

– Судя по всем подробностям, это наш Макарка – Куликов. Но ведь мы сами похоронили его здесь, сами видели его мертвым?!

Спустя некоторое время один из сторожей покойницкой как-то подвыпил и проговорился о бежавшем покойнике. И тогда сомнения о вторичной смерти исчезли сами собою. На могиле Макарки вне кладбищенской ограды был поставлен крест с лаконичной надписью:

«Бродяга Макарка, прозванный душегубом».

Рассказывают, что над этой могилой постоянно видели крутившиеся стаи коршунов.

Легенды о Макарке-душегубе до сих пор сохранились на Волге, и старушки няни часто пугают им ребятишек.

Примечания

1

Черта облавы. – Примеч. автора.