Убийца

– А вы не допускаете, что Игнатий мог быть с ними в стачке, помочь им?

– Невозможно. Мы проследили шаг за шагом всю жизнь вашего Игнатия, где он бывал, что делал, с кем вел знакомства. Он не мог сталкиваться с бродягами, потому что вращался совсем в другом кругу. Он постоянный посетитель кафешантанов, ресторанов, театров. Его знакомые – все люди солидные. Мы установили, что гораздо раньше убийства он вел мотовской образ жизни и тратил не меньше 400–500 рублей в месяц. Не подлежит сомнению, что он обкрадывал, но это было до убийства. Последнее время он был дружен и часто посещал трех лиц: содержателя «Нанкина» Сероглазова, главного приказчика магазина Канарейкина, Семена Соколова, и содержателя «Красного кабачка» Куликова. У последнего он пробыл весь день 17 сентября, когда совершено убийство, и они вместе были в ресторанах, ездили за заставу к Куликову и вечером в «Варьете». Все это установлено рядом свидетелей, так что не может быть никакого сомнения!

– В таком случае я ничего не могу сказать! Игнатия я уже уволил.

– Как угодно. Нам он не нужен даже в качестве свидетеля.

По распоряжению следователя, два чиновника набросали, со слов графа, приблизительные виды пропавших драгоценностей; эти рисунки были литографированы и разосланы во все ювелирные магазины, ломбарды и лавки, торгующие золотом, с обязательством непременно задержать и представить в полицию человека, который принес бы подобные вещи продавать или закладывать. Обыкновенные громилы торопятся сбывать добытые преступлением ценности, и если бы кто-нибудь явился с похищенным футляром, то напасть на след убийц было бы не трудно. Мало того. За всеми грязными трактирами и вертепами был установлен строгий надзор, и каждая личность, сколько-нибудь подозрительная, немедленно задерживалась и опрашивалась. И, несмотря на все эти меры, убийство камердинера оставалось загадочным и нераскрытым.

Прошло около недели – ничего нового не было открыто. Граф Самбери уехал назад, за границу, кончать курс лечения на водах. Убитого Антона Шпата похоронили с большою торжественностью, как верного и честного слугу, ставшего жертвой своей службы… Его ведь убили только как камердинера, которого нельзя было подкупить и склонить на кражу. Он мешал злодеям и за это погиб, хотя лично против него никто ничего не имел. Граф выдал на его похороны тысячу рублей и обещал вознаградить родственников покойного, если они найдутся.

Кровавое дело 17 сентября начинало уже забываться, сменившись другими злобами дня, как вдруг в газетах появилось лаконичное извещение:

«По слухам, полиции удалось напасть на след убийц камердинера. Задержан неизвестный человек, пытавшийся сбыть одну из похищенных убийцами драгоценностей. К обнаружению личности задержанного приняты меры».

Сообщенные слухи оказались отчасти достоверными… Действительно, к одному из ювелиров явился прилично одетый господин с заказом приготовить свадебный подарок невесте. Господин просил сделать массивный гарнитур, то есть серьги, брошь и браслет с крупными бриллиантами.

– Камни я прошу вас вынуть вот из этого браслета.

И он вынул из кармана футляр с браслетом, в котором горели чудные солитеры.

Ювелир пристально посмотрел на вещь, взглянул на господина, потом достал из ящика литографированный рисунок и сличил.

– Посмотрите, – произнес он, – не может быть сомнения, что это тот браслет.

– Какой тот! – воскликнул господин и страшно побледнел; его руки задрожали, так что он выронил футляр.

– Этот снимок с браслета графа Самбери, похищенного при убийстве его камердинера 17 сентября. Вы верно читали в газетах?

– Что вы болтаете вздор! Это мой фамильный браслет. Я… – И господин назвал громкую фамилию.

– Простите, но я имею строжайшее приказание задержать всякого, кто явится с вещами, похожими на эти снимки.

– Вы, кажется, хотите разогнать всех своих заказчиков?! Это мне нравится!! Даже браслеты, а тем более бриллианты бывают похожи! Значит, вы всех будете задерживать?!

– Но такое сходство!

– Я не вижу полного сходства, хотя похожее есть. Извольте. Я доставлю вам удовольствие. Потрудитесь взять мой браслет, ваш рисунок и поедемте вместе к следователю.

– Ах, очень вам благодарен, очень, очень, – засуетился ювелир. – Простите, но ведь наше положение щекотливое. Строгое приказание… Нам это очень неприятно, но мы обязаны.

– Хорошо, хорошо, одевайтесь и едем, мне некогда, мы дорогою поговорим о подробностях работы. У меня будет для вас еще несколько заказов к свадьбе. Я женюсь на княжне. – И господин назвал старинную княжескую фамилию!

– Сейчас, сейчас, я только пальто и галоши одену.

– Одевайте… Вот мой кучер.

Господин небрежно повернулся, лениво открыл дверь.

– Готовы? – спросил он.

– Иду, иду, – послышался голос ювелира. Приказчик стоял почтительно.

– Вот и я! – выскочил из соседней комнаты ювелир. – А где же господин?

– Они только что вышли к кучеру, – ответил приказчик.

– А браслет где и чертеж?

– Они взяли с собой.

Ювелир бросился к двери и выскочил на улицу. Вдали виден был кузов пролетки и спина господина.

– Держи, держи, – заорал ювелир во все горло и помчался по мостовой. Он растерял калоши, распахнул пальто, бежал и орал.

Прохожие останавливались и с удивлением смотрели на него.

– Сумасшедший?

– Держи, держи, – кричал несчастный, начиная задыхаться.

– Кого держать, – догнал его городовой.

– Вон, вон, господин поехал.

– Где?

– Вон, вон.

– Да это едет какая-то дама.

– Нет, там, там впереди.

– Да, там никого нет. Постойте, скажите, в чем дело.

Впереди не было уже никакой пролетки с господином. Та пролетка давно скрылась из виду… Задыхающийся ювелир упал на руки городового. Только через четверть часа, придя в себя, он рассказал все, что произошло. Когда на другой день он повторил рассказ у следователя, тот не выдержал:

– Что вы за младенец?! Отчего вы не послали приказчика за полицией?! Вы не должны были ничего говорить неизвестному!

– И чертеж увез!

– Расскажите его приметы.

– Солидный господин лет сорока, с окладистой русой бородой. Богато одет.

– И только?

– Больше я ничего не разглядел.

– Приведите своего приказчика. Может быть, он лучше рассмотрел.

– Ах я, телятина, – повторил ювелир, – не мог приказчику сказать подать мне пальто и калоши; да в голову не пришло!

24

«Прости»

Елена Никитишна ожила и к вечеру в тот же день чувствовала себя совершенно здоровой. Очевидно, физически она ничем не страдала, а вся ее болезнь была душевная, нравственная… Как только она вышла из-под гнета давившего ее кошмара, облегчила себя исповедью, избавилась от неизвестности и шантажа, у нее явилась сила, вернулась энергия, она повеселела, как бы помолодела. Такой оживленной, жизнерадостной, бойкой никто никогда ее не видал!.. Окружающие привыкли видеть ее постоянно сосредоточенной, серьезной, молчаливой, несколько сумрачной и никогда не улыбавшейся… А тут Елена Никитишна порхает по комнатам, напевая какой-то мотив, и весело болтает со всеми приходящими. Она ждала возвращения мужа от прокурора с радостным нетерпением, точно речь шла о получении какого-нибудь интересного подарка или приятной новости…

«Так вот где был ключ моего счастья, – думала Елена Никитишна, чувствуя такой прилив нежности, что, кажется, весь мир готова была бы расцеловать. – Какая земная кара может сравниться с теми пытками, которые пережила я за эти дни… А раньше? Совесть, правда, меня не беспокоила, молчала, но за то был ли хоть один момент такого нравственного, духовного подъема, как сейчас?! Был ли момент, когда я могла бы назвать себя счастливой?! Я не могла даже молиться; губы шепчут слова молитвы, а мысли витают где-то на земле и время от времени останавливаются на холмике под тремя березами».

Когда она покидала Саратов, Сериков, по ее настоянию, показал ей этот холмик и с тех пор она не могла его забыть; он врезался ей в память и, как сейчас, она видит его на краю высокого бора, одиноким, угрюмым, с рыхлою зазеленевшею землею и печально склонившимися над ним старыми березами… Неужели эта могила, без креста и венка, могила зверски убитого с ее согласия мужа?!

Скорее, скорее туда. Разрыть этот страшный холм и убедиться! Если действительно там найдутся кости ее мужа, она, в вечной каторге, не переставая, будет молиться об упокоении его души. Если же… О! Если бы все это оказалось неправдой, если б с совести ее сняли это ужасное обвинение?! Боже, боже!

Знакомый хозяйский звонок заставил ее вздрогнуть. Она бросилась в прихожую, сбила с ног горничную и сама открыла дверь.

– Говори, говори, рассказывай скорей, – схватила она за руку мужа. – Ну? Ну, что ты узнал, что тебе сказали?

– Ничего. Выслушал, записал и сказал – можете идти.

Илья Ильич был в самом удрученном настроении духа. Жизнь баловала его. Он почти не знал никаких печалей, невзгод и больших неприятностей или неудач. Сегодняшний же день был воистину роковым.

Он не мог еще разобраться в своих чувствах, потому что не привык вдумываться и давать себе отчет в происходящих событиях, но, тем не менее, сознавал, что Елена Никитишна перестала быть для него прежней любимой женой. Между ними выросла какая-то стена. Любит ли он ее теперь, как раньше любил? На этот вопрос Илья Ильич также не мог ответить, как и на вопрос о своем теперешнем состоянии; ему было ужасно тяжело, все окружающее его раздражало, он потерял даже аппетит, с которым никогда не расставался, но что, собственно, происходило с ним, что его так огорчило и расстраивало, он сам не знал, Прокурор так серьезно его слушал, так внимательно отнесся к самым деталям и подробно все записал, что теперь затушить дело ни в каком случае не удастся.

– Илья, – молила Елена Никитишна, – расскажи мне все подробно, что ты говорил с прокурором, что он сказал?

– Сначала прокурор не хотел меня принять, послал к секретарю, но когда я сказал, что речь идет об убийстве, он принял. Это, говорит, вам следует сообщить саратовскому прокурору. Я ответил, что если он не хочет принять заявление, то я вовсе не буду его делать. Тогда он стал записывать и все спрашивал, почему ты сама не пришла; я сказал, что лежишь больная, не можешь прийти. Рассказал про угрозы Куликова; он, когда кончил писать, велел секретарю сказать что-то по телефону нашему приставу. Вот и все.

– Не говорил он, что теперь уже поздно начинать следствие?

– Нет. Для раскрытия убийства не поздно хоть через двадцать лет. Смотри, я боюсь только, как бы тебя не арестовали!

– Боюсь?! Я только и жду теперь этого! Неужели ты думаешь, я могла бы теперь жить с тобой, как прежде?! Нет, Илья, между нами все кончено. Даже если бы суд оправдал меня, я не вернусь к тебе, а уйду в монастырь! Не забудь, что я все-таки виновна, даже если муж и не убит, если он, действительно, погиб на «Свифте»! Я согласилась сделаться соучастницей убийц, я воспользовалась плодами преступления, я обманывала мужа при жизни и перешагнула через его труп, чтобы получить полную свободу. Неужели все это не преступление, даже если бы самое убийство и не удалось или не осуществилось?! Может ли такая женщина быть честной женой, носить твое незапятнанное имя?!

Елена Никитишна смолкла. Молчал и Илья Ильич. Твердый, уверенный тон жены и неумолимая логика ее доводов подавляли его, и он не находил, что ответить. Но чем яснее он сознавал, что теряет свою жену, тем больше ему было ее жаль, тем тяжелее представлялась неизбежная и скорая разлука, по всей вероятности, навсегда. Он испытывал такое же ощущение, как у смертного одра любимой жены.

– Околоточный надзиратель хочет видеть барыню, – вбежала с растерянным видом горничная.

– Позови его сюда, – сказал Илья Ильич, переглянувшись с женой.

Полицейский вошел.

– Извините, Илья Ильич, я имею очень неприятное и щекотливое поручение.

– Арестовать меня и доставить судебному следователю? – быстро спросила Елена Никитишна, вставая.

– Да, именно.

– Скоро же! Я очень рада и готова. Мы сейчас отправимся?

– В предписании прокурора сказано «немедленно». Но все-таки можно и завтра, если…

– Что если?

– Если Илья Ильич даст мне слово, что…

– Что я не убегу?

Полицейский наклонил голову.

– О! Можете быть совершенно спокойны! Я сама просила мужа съездить к прокурору и жду не дождусь вызова. Пожалуй, я просила бы ехать сегодня.

– Сегодня следователь все равно допрашивать вас не будет и вам придется ночевать в доме предварительного заключения. Лучше поедемте завтра утром. В девять часов утра я буду здесь. До свиданья.

Он ушел. Коркин стал ходить из угла в угол по комнате. Елена Никитишна сидела, опустив голову.

– Свершилось, – произнесла она; – значит, меня завтра арестуют. Бог знает, долго ли придется мне сидеть. Только бы дело не затянулось! Скорее развязка, скорее знать все, что впереди!

– Это ужасно, ужасно, – шептал Коркин, теребя волосы и ускоряя шаги. Он не ходил, а бегал по комнате и поминутно повторял «ужасно».

– Илья, милый мой, не сердись на меня, – тихо начала Елена Никитишна, – я глубоко несчастна. Вспомни, я не хотела ведь выходить за тебя, но ты настаивал. Я не могла тогда открыть тебе все, потому что и сама не сознавала всего этого.

– Лена, дорогая, я вовсе не о себе волнуюсь. Неужели ты думаешь, мне легко видеть тебя в тюрьме?

– О! Не беспокойся обо мне; клянусь тебе, мне в тюрьме гораздо будет легче, чем теперь на свободе! Будущее тоже меня не страшит; детей у нас, к счастью, нет, жену ты найдешь в сто раз лучше меня, а обо мне не думай. Я грешила и должна нести заслуженное наказание. Ты неповинен в моих несчастиях, а я тебе причиняю неприятности. Плачу злом за твою любовь и нежность ко мне. Прости, прости!

Рыдающая Елена Никитишна упала на колени. Коркин бросился поднимать ее и начал успокаивать.

Вся ночь прошла без сна. Оба они не могли спать и не хотели расставаться последние часы.

Медленно тянулась тяжелая ночь. Но когда окно заволокло синеватым туманом, предвестником рассвета, обоим стало жутко. Час приближался, и никакие силы не могли его теперь отдалить или задержать. Можно было бы скрыться, бежать, но от разбуженной совести, от той пытки, которую перенесла за эти дни Елена Никитишна, бежать некуда. Илья Ильич перестал ходить по комнате, сел рядом с женой на диване, взял ее руки в свои, и они замерли в таком положении. Он смотрел ей прямо в лицо и любовался дорогими чертами, с которыми приходилось прощаться при таких трагических условиях и, судя по всему, прощаться навсегда. Елена Никитишна тоже не спускала глаз с мужа, и в ее влажных от слез глазах светилась мольба.

Ничто не нарушало ночной тишины, и только мерные удары маятника старинных стенных часов раздавались в комнате. Это было нежное, выразительное и глубоко трогательное «прости» без слов. Так прошло несколько часов, пока совсем рассвело. В столовой подали чай, и горничная вошла доложить, нарушив безмолвную прощальную беседу. Пробило восемь часов.

– Пойдем, Лена, последний раз налей мне чаю.

Утомленные нервы не выдержали, и Илья Ильич зарыдал, как ребенок. Зарыдала и Елена Никитишна. Они бросились друг другу в объятия, и в таком состоянии застал их ранний визит околоточного надзирателя.

– Пора, Илья, пора, – произнесла Елена Никитишна.

– Про… прощай!..

– Прощай, прощай, да пошлет тебе Господь… – рыдания не дали ей кончить фразы. – Прощай, дорогой мой. Прости! Постарайся скорее забыть меня! Не тоскуй.

И, наскоро отерев глаза платком, Елена Никитишна подошла к полицейскому:

– Я в вашем распоряжении, едем.

– Вам не запастись ли вещами, может быть, несколько дней пройдет, – предложил полицейский, – я подожду.

– Нет, нет, скорее, мне ничего не нужно. Едем. Прощай, Илья!

И, набросив бурнус, покрыв голову платком, она пошла.

Илья Ильич помог ей сесть в карету. Полицейский, вскочив. захлопнул дверцы. Карета тронулась. Елена Никитишна высунулась из окна и, увидев стоявшего еще на крыльце мужа, начала кивать ему головой. Илья Ильич не видел этих кивков. Карета давно уже скрылась, а он все еще стоял. Вдруг он пустился бежать, замахал руками и закричал:

– Погоди, погоди, держи!..

Несчастный потерял рассудок.

25

У следователя

Иван Степанович Куликов, как зверь, метался у себя в кабинете. Он сжал кулаки, стиснул зубы и вытаращил глаза, так что если б кто-нибудь увидел его в эту минуту, то невольно испугался бы и поспешил убежать. Он воистину наводил своим видом панический страх даже на далеко не трусливых! С него смело можно было рисовать картину какого-нибудь разбойника с большой дороги.

Куликов приходил в бешенство от постоянных неудач за последние дни! Ему не везло решительно во всем! Он заметил, что у невесты его нашлись какие-то «заступники» и, чего доброго, свадьба может, пожалуй, расстроиться. Скандал в его «Красном кабачке» продолжал осложняться, и надежды на благоприятный исход почти не было. Коркина не только не явилась к нему на свидание, но и вчера он получил повестку от судебного следователя, приглашающего его свидетелем по обвинению Коркиной в мужеубийстве. Этого только недоставало! Вместо выгодной доходной статьи и интересной интрижки его впутали в уголовщину!

И, в бессильной злобе, он метался по квартире. Больше всего его приводило в бешенство, что подле него нет живого существа, на котором он мог бы сорвать свою злобу, выместить все свои неудачи. Ему нужно было в эту минуту крови, чужих страданий, стонов, слез, отчаяния. Это послужило бы для него утехой, он отвел бы душу. А между тем, около него ни одного безответного существа, и он один только рвет на себе волосы.

Куликов вышел из внутренней двери в свой опустевший «Красный кабачок». Там только сторож, оставленный из числа слуг, возился в углу.

– Ты что делаешь, – набросился на него хозяин, – почему не подметено, не убрано?!

– Еще девятый час только, я начал…

– Молчать, дармоед, мошенник, все вы грабители, мазурики!

Сильная пощечина свалила сторожа с ног. Куликов только этого и ждал. Он прижал несчастного к стене и стал топтать ногами. Это успокоило несколько его нервы, и он зашагал спокойно по буфетной.

– Все в грязи, запущено, не убрано! Подлецы лодырничают, а хозяин страдай, терпи убытки, разоряйся! – причитывал он, посматривая на избитого, который с трудом поднимался, придерживаясь за поясницу.

Служащие у Куликова привыкли получать побои как от хозяина, так и от обоих его буфетчиков, поэтому сторож не протестовал и молча перенес побои. Он знал, что всякое возражение или оправдание усилило бы только хозяйский гнев, и побои были бы еще сильнее. А теперь хозяин удовлетворился и даже мягче посматривал на него: может быть целковый даст за покорность. Но Куликов не дал целкового. Ему было мало реванша. Продолжать избиение неповинного сторожа он не стал, а другого никого нет.

Походив по заведению, он вернулся опять в квартиру. Следователь приглашал его к 12 часам утра, а теперь нет еще девяти. Он надел пальто, шляпу, взял трость и вышел на улицу. Сумрачное, дождливое утро, холодный ветер, грязь – все усиливало только мрачное его настроение. Извозчика не было, он пешком пошел к заставе, чтобы сесть на конку.

Что это?

Он увидел у самой заставы толпу народа и в толпе Илью Ильича Коркина, без шляпы, с развевающимися волосами и блуждающими глазами. Его крепко держали за руки и насильно тащили домой, а он отбивался и все кричал: «Держи, держи, не пущу, назад».

– Что это такое? – спросил Куликов одного из толпы.

– Лавочник здешний рехнулся.

– Что же он?

– А бог его знает! Кто говорит – жену арестовали, а кто рассказывает, что она с другом от него бежала, а он сердечный, вишь, ловит ее! Неизвестно…

– Давно бежала?

– Только что карета уехала, он догонял. Да где догнать, коли ежели не в своем, значит, уме!

Куликов с наслаждением смотрел, как бился Коркин, как рвал на себе платье и отчаянно кричал одно и то же: «Держи, не пущу!» Да, эти страдания почище его! А ведь отчасти это дело его рук! Он заварил кашу! Но как все это произошло?

Он вернулся почти бегом назад, опередил толпу и быстро пошел к дому Коркиных. Ему хотелось расспросить прислугу, пока не привели еще хозяина. У самого дома он увидел главного приказчика Ильи Ильича.

– Что это стряслось у вас? – обратился к нему Куликов, указывая на приближающуюся толпу.

– Понять не можем! Все было по-хорошему, недавно хозяйка захворала, священника приглашала, вчера поправилась было, мы все рады так были, любят уж больно все ее, а сегодня вдруг околоточный с каретой пожаловал и увез хозяйку-то! Илья Ильич провожал, ничего, целовались, плакали, расставаясь, он сам и в карету подсадил! Только что карета тронулась, а он заорал благим матом «держи» и побежал сзади. А какое «держи», когда околоточный везет, кто же задержать может?

– Удивительно! А куда повезли ее?

– Кучер сказывал, в окружный суд, к следователю, а по какому делу – никто не знает! Шептались хозяева всю ночь, спать не ложились, а какое дело – неизвестно.

Толпа подошла совсем близко. Куликов не сомневался теперь, что жена все рассказала мужу, и потому решил не попадаться на глаза помешанному. У сумасшедших бывают иногда проблески сознания, и тогда они очень опасны для своих личных врагов. С помешанного взять нечего, хоть бы убил на месте!

Куликов скрылся в двери лавки Коркина и оттуда наблюдал. Вид несчастного, особенно, когда ему скрутили на спине руки и, подгоняя вперед, толкали в спину, был воистину ужасный. Даже Куликова эта картина почти удовлетворяла.

«Теперь, если сообщить об этом Елене Никитишне, то совсем можно насытиться», – мелькнуло в голове Ивана Степановича.

Он посмотрел на часы и, осторожно выйдя из лавки, пробрался сквозь толпу на дорогу; пошел опять к заставе.

– Дело разыгралось, – думал он, – жаль только, что ему примазаться не удалось! Состояньице у них кругленькое, а все теперь прахом пойдет! Ей каторги не миновать, ему ничего не нужно в больнице, детей нет. Куда же все это? Как бы это пристроиться, хоть опекуном, что ли! Эх, дура, дура! Не могла ко мне прийти, мы гораздо дешевле бы все устроили! Вот только вопрос, что она наговорила? Не запутала ли меня?

Куликов подошел к заставе, нанял извозчика и поехал к следователю. Дорогой он не переставал придумывать способы покушения на капиталы Коркиных.

– Вот уж совсем безобидно! Выморочные деньги! А говорят, до 200 тысяч деньжищ. Эврика! Предъявить разве вексельков Ильюши тысяч на 70–80. Все знали, что мы приятели, часто пьянствовали, а если какой спор возникнет, можно с опекуном поделиться! Не дурно, черт возьми, придумано!

Он так увлекся своими мечтами, что не заметил, как доехал до здания окружного суда на Литейном. Народ подходил и подъезжал со всех сторон. Петербуржцы, видимо, любят сутяжничество. Семь гражданских и пять уголовных отделений едва успевают справиться со всеми жалобами, исками и просьбами. Куликову эти отделения хорошо знакомы. Он привычною походкою прямо направился в первый подъезд, сбросил пальто у швейцаров и поднялся в самый верх. Еще было рано. В низкой, с мансардными окнами и стеклянной крышей, зале была масса народа. Каменные, не оклеенные обоями стены, плиточный пол превращали залу в какую-то казарму.

У входа в коридор с камерами пятнадцати следователей два рослых стража принимали повестки и выкликали фамилии приглашенных. Вход в коридор, а тем паче в камеры, без вызова, строжайше воспрещен.

Куликов подал свою повестку, как доказательство явки в назначенный срок, и стал прохаживаться по залу, в ожидании вызова. Большинство посетителей были простолюдины, рабочие, приказчики. Это все свидетели и потерпевшие от разных краж, взломов, мошенничества и т. п.

Куликов чувствовал себя неловко в этом обществе и, как на избавителей, все посматривал на стражей. Наконец раздалось желанное:

– Иван Куликов!

Он поспешил откликнуться и мелкой рысцой пустился к коридору.

– Вторая дверь налево, – сказал сторож. Куликов тихонько приоткрыл дверь и на цыпочках вошел.

В камере не было никого, кроме следователя, пожилого, тучного господина с побритым подбородком и седыми баками. Куликов, войдя, остановился у дверей и ждал приглашения. Следователь дописывал бумагу и не заметил вошедшего. Густые брови закрывали совсем его глаза. Только скрип пера слышался в камере. Он кончил и вскинул брови на дверь.

– Вы Куликов?

– Так точно, – ответил Иван Степанович, низко кланяясь.

– Временный купец второй гильдии?

– Совершенно верно-с.

– Откуда родом?

Куликов замялся, кашлянул и не твердо ответил:

– Из Орла, местный мещанин, ваше превосходительство…

– Потрудитесь рассказать все, что вам известно по делу об убийстве Коркиной своего первого мужа…