Мальтийская цепь

XXIII. Несчастье с баронессой

Великодушный порыв раскаяния баронессы Канних держался недолго, то есть ровно до нового свидания с отцом Грубером.

Иезуит ужаснулся тому, что она сделала, и опять очень ловко доказал ей неуместность ее поездки в Смольный и слишком большую поспешность. Он понимал, что для Литты со вступлением на престол императора Павла труднее всего было бы оправдаться именно от подозрения в каких-то отношениях с какою-то баронессой Канних. Камердинер мог сознаться Куракину, не выдав, впрочем, иезуитов, что он и сделал, так как они сумели запугать его на тот случай, если он вздумает впутать их в обвинение, и, наоборот, обещали свою помощь, если он не выдаст их. Ему нечего было особенно бояться русских властей, потому что он был иностранным подданным. Литта мог заплатить по распискам Абрама, достав денег при изменившихся новых обстоятельствах, но он мог быть потерян навсегда во мнении императора из-за сомнения последнего в вопросе об его отношениях с Канних. И вдруг эта главная опора рушилась теперь! Грубер чуть ли не призвал громы небесные на голову смущенной баронессы, и у нее недостало ни характера, ни сметки возразить отцу-иезуиту. Она снова оказалась в полной его власти, послушным орудием его. Но в то время, пока Грубер обдумывал новый план, каким образом устранить вредного для него человека, Литта был уже осыпан милостями государя, и, по крайней мере, теперь ему не были страшны никакие ухищрения лукавого иезуита.

Государь ехал по Невскому в санях, рассерженный и недовольный: он только что встретил гвардейского офицера с муфтой и отправил его на гауптвахту.

Привычка у офицеров гвардии выходить зимою с муфточками до того укоренилась в екатерининское время, что когда Павел I запретил их употребление, то казалось странным, удивительным и невозможным не то, что гвардейские офицеры пользовались чисто дамскою принадлежностью, но то, что им запрещали делать это.

Дамы носили тогда такие фижмы, что когда они садились в карету, то по обеим сторонам в окна торчали их платья, не умещавшиеся внутри экипажа. Заметив это безобразие и зная, что только крутою мерою можно побороть рабскую склонность дам к велениям моды, Павел I приказал каждой даме при встрече с ним выходить на подножку кареты, что никак нельзя было сделать в огромных фижмах.

Государь ехал по Невскому и поравнялся с огромною каретою, из обоих окон которой торчали безобразные фижмы.

– Стой! – остановил Павел кучера.

Один из стоявших на запятках кареты гайдуков, засуетившись, соскочил и, бросившись к дверям кареты, распахнул их.

Несчастная дама билась в своих фижмах внутри кареты, торопясь, путаясь и от этого еще более лишая себя возможности выйти скорей. Наконец после нескольких отчаянных усилий ей удалось вырваться, причем платье ее затрещало в двух местах, и она, густо нарумяненная, показалась вне себя от испуга на подножке, оробела еще больше и соскочила на самый снег.

Сцена была очень смешна, и, может быть, государь в другое время ограничился бы испугом дамы в виде наказания для нее, но неповиновение, которое он встречал сегодня с утра, вывело его из терпения.

– Как фамилия? – спросил он даму.

– Баронесса Канних, – ответила та, приседая на снегу. Павел наморщил брови – что-то знакомое было в этой фамилии.

– В двадцать четыре часа из Петербурга! – приказал он и, обратившись к кучеру, добавил: – Пошел!

Кучер дернул вожжами, и сани государя понеслись дальше.

XXIV. Завтрак

Торжественно в своей золотой карете въезжал граф Литта в Петербург из Гатчины, куда несколько месяцев назад уехал почти беглецом, едва не опозоренный опутавшей его клеветой. Во дворце его ждала аудиенция, во время которой он должен был вручить свои верительные грамоты посла державного Мальтийского ордена. Но, кроме почета царской милости и возвышения, там, в этом дворце, его ждала теперь жизнь его, радость и счастье. Он знал, что увидится сегодня с нею, и увидится, как нареченный жених.

Сидя в карете, Литта закрыл глаза и, забыв и о предстоящей аудиенции, и о своих грамотах, стал думать лишь о Скавронской и о свидании с нею. Потом он достал из кармана полученное только что, пред отъездом, письмо от Ветуса, чтобы еще раз перечесть его.

«Дни Вашего испытания кончились, – писал старик. – Теперь Вы вступаете в период счастия, который уготован и здесь, на земле, для каждого человека. Всякий живущий имеет свое горе и свои радости. Дай Вам Бог, чтобы Ваша радость была так же сильна, как было трудно испытание. Любите свою будущую красавицу-жену – Вы заслужили право на нее… Будьте же счастливы и помните старика, с которым, может, увидитесь еще, но не скоро. Неотложные дела в других местах заставляют меня оставить Россию; когда это письмо дойдет до Вас, меня уже не будет в Петербурге».

Под письмом стояла подпись бриллиантщика Шульца.

Было довольно холодно, но Литта не чувствовал этого. Напротив, он распахнул шубу и при этом вспомнил о своем кресте и о цепи. Крест Ла Валеты блестел на его груди чудною игрою дорогих бриллиантов.

Литта вспомнил, как два раза этот крест случайно предостерег его, и стал теперь всматриваться в него, не станут ли опять заметны буквы. Он взял в руки крест, повернул его к свету, и вдруг снова блеснула в нем таинственная надпись. Но только теперь она состояла из трех букв; первое «с» Литта не мог разобрать. Фигура мелких бриллиантиков ясно вырисовывалась в слово «ave» – что значило «здравствуй»; это было приветствие, пожелание, выражение радости. Литта тщательно стал разглядывать снова – не разглядит ли страшное слово предостережения «cave», но нет: крест сиял своим почти ослепительным блеском, и в нем ясно читалось приветствие.

Скавронская приехала во дворец одна к назначенному часу. Подъезжая, она видела у большого подъезда золотую карету, в которой, вероятно, явился новый мальтийский посланник. Графиню провели на половину государыни, где она должна была представиться ее величеству и великим княжнам. Она еще была очень бледна и болезненно-худа, но признаков расстройства ее уже не было. С самого разговора с сестрою она словно вся ожила, стала другим человеком.

«Однако какая я желтая! – подумала она, проходя мимо зеркала и заглядывая в него. – Впрочем, он и такою увидит меня с радостью, должен увидеть! А все-таки жаль!» – сейчас же мелькнуло у ней опять.

Румян и белил она, не употреблявшая их никогда, не хотела положить и сегодня, несмотря на настояние модисток и сестры, приехавшей одевать ее.

Няня пошла пешком к монастырю Св. Сергия (в двадцати верстах от Петербурга).

Когда представление кончилось, графиня, сопровождая государыню и великих княжен, вместе с дежурною фрейлиною направилась в столовую. Оказалось, что она была приглашена к интимному завтраку царской семьи. Никого из посторонних, кроме нее, не было; мало того – ей сказали, что она на сегодня назначена дежурною статс-дамою.

И тут-то сердце Екатерины Васильевны сжалось – вдруг она не увидит Литты, вдруг эти долгие минуты, которые кажутся ей часами и которые она считает с нетерпением, протянутся еще дольше и е г$7

Но в это время двери с противоположной стороны столовой распахнулись, и своею быстрою походкой вошел государь. За ним следовали великий князь Александр, Кутайсов и граф Литта, который после аудиенции был приглашен к завтраку.

Он не мог подойти к Скавронской, она не смела двинуться к нему – этикет, связывавший их, не позволял сделать это; но поклон, которым они обменялись издали, но выражение их лиц в эту минуту были замечены всеми. Вся царская семья знала, что присутствует при зарождающемся счастье двух людей, которым государь дарует это счастье и радость.

Сели за стол.

Ни Литта, ни Скавронская ничего не ели. Они, казалось, не замечали ничего – были не здесь, не на земле. Государь несколько раз взглядывал на них с улыбкою.

– Я пью за вас, – проговорил он, – и за ваше будущее счастье, устроить которое я беру на себя…

Эпилог

Прошло два года. Граф Литта был уже женат: папа дал разрешение на его брак, его долгие ожидания наконец сбылись, и несчастья кончились.

Свадьба была отпразднована торжественно, в присутствии царской фамилии и всего Петербурга. Графиня Браницкая была посаженою матерью сестры. Но больше всех, искреннее всех радовалась счастью графини ее старушка-няня. Конюх Дмитрий оставил свою службу в кондитерской Гидля и, вспомнив свое старое дело, поступил снова кучера к графу. Нужно было видеть, с каким торжеством и величием сидел он, сияя радостью, на козлах, когда вез «молодых» из-под венца.

«Молодые» поселились в бывшем богатом доме Скавронских, на Миллионной. Литта снова вступил в русскую службу и стал одним из приближенных императора Павла.

Судьба Мальтийского ордена сильно изменилась. Достойный старец Роган умер, и на его место был избран великим магистром барон Гомпеш, в котором орден думал найти опору против враждебной республиканской Франции. Но вместе с тем орден приобрел могущественного покровителя в лице русского императора. Государю были поднесены титул протектора и знаки высшего креста. Вместе с этим получили орденское звание и некоторые из русских вельмож.

В 1798 году Мальта была взята Наполеоном, отправлявшимся в экспедицию в Египет. Причиной этого были малодушие и неумение барона Гомпеша.

Все тайные бумаги, архив ордена и его библиотека были взяты Наполеоном, но на судне, на котором помещалось все это, произошел взрыв порохового склада, и все бумаги погибли, а вместе с ними и мистическое значение ордена.

Однако император Павел не пожелал уничтожения этого ордена. Русские и иностранные рыцари ходатайствовали о принятии им звания великого магистра, и он принял этот титул 24 ноября 1798 года. Весь корпус кавалеров торжественно поднес ему корону и регалии нового сана. Император ответил особым актом, прочтенным князем Безбородко (ему было пожаловано уже княжеское достоинство). Затем все кавалеры приблизились к престолу с коленопреклонением и принесли новому гроссмейстеру присягу в верности и повиновении.

Новый орден был возложен на великих княгинь и княжен, а также на некоторых придворных дам, в числе которых была и молодая графиня Литта. Декларацией, обнародованною в Европе, дворяне всех христианских стран приглашались ко вступлению в орден. В Мальту же, которая должна была опять сделаться достоянием ордена, император назначил коменданта и русский гарнизон из трех тысяч человек.

Русский самодержавный монарх видел в принятом им под свое покровительство Мальтийском ордене оплот против вспыхнувшего во Франции революционного движения. Само собою разумеется, сам он не мог вступать в мелочи управления дел ордена, и вот явилась надобность в человеке опытном, умном и энергичном, которому бы он мог поручить эти дела. Потребовался вождь – и таковым явился граф Литта, назначенный теперь наместником великого магистра.

Литта сидел за составлением записки по приказанию Павла о допущении в орден лиц, выдвинувшихся на общественном поприще своими личными заслугами. Таких людей желательно было привлечь в орден, в который до сих пор могли вступать только лица, имевшие за собою определенное число лет дворянства в своем роду.

Литта составлял подобную записку об этом. Он сидел один в своем кабинете. Жены не было дома. Она приходила проститься с ним, веселая, счастливая, и уехала куда-то. Литта сел заниматься.

Он долго писал, согнувшись над своим бюро, потом встал, достал из книжного шкафа книгу и, развернув ее, стал отыскивать цитату, которою хотел подкрепить свои соображения. Книга была Саллюстия, о Югуртинской войне. Граф быстро перелистывал знакомые страницы и наконец нашел XXXV главу. Там Марий говорил, между прочим, про дворян, гордившихся своими предками и искавших в их заслугах свое благородство: «Теперь посмотрите, как они несправедливы: то, что они присваивают себе, благодаря заслугам других, не хотят предоставить мне в силу моих собственных заслуг. И все это потому, что я не имею изображений предков и благородство мое ново. Но не лучше ли заслужить это собственною доблестью, чем запятнать своим поведением благородство, полученное от предков?»

Литта делал эту выписку и вдруг в это время почувствовал, что его «она», любимая им жена приблизилась к нему маленькими шагами своих маленьких ножек, чуть слышно ступавших по ковру. Она приблизилась и смело, как власть имеющая, не обращая внимания на его занятие, охватила его голову и прижалась губами к его волосам.

Граф положил перо и радостно взглянул на жену. Прежде не мог выносить, когда ему мешали во время занятий, и малейший шум раздражал его, а теперь «она» врывалась к нему, и это было только счастьем.

«Она» была его женою… Жена мешала ему. И Литте казалось, что, наоборот, дело мешало ему быть с нею.

– Опять за своею латынью! – проговорила Екатерина Васильевна, садясь на ручку его кресла. – И не надоест тебе?

– Я нашел прекрасную цитату. . совсем то, что мне нужно. Послушай!.. – И Литта объяснил жене значение цитаты.

– Да, хорошо, – согласилась она. – Впрочем, мне кажется, что все, что ты делаешь, хорошо.

– Милая, – перебил ее граф, – я знаю только то, что я счастлив, как может быть счастлив человек на земле, да какое на земле!.. Это выше… Посмотри, – вдруг сказал он, показывая на начало первого слова цитаты, – это какая буква?

– N, – ответила графиня.

– А эта? – и он показал на первую букву второго слова.

– v…

– Помнишь, я рассказывал тебе о предсказании – «Nuptiae voluptivae»… «желанный брак»? Ведь оно сбылось.

– Да, это странный старик… – начала было Екатерина Васильевна.

– Нет, вот что странно, – снова перебил граф, – посмотри первые буквы, крайние, с которых начинаются эти строки: q, d, m, p.

– Ну, что ж из этого?

– «Querererus dux – minister primus», – проговорил Литта вторую часть полученного им когда-то предсказания. – «Понадобится вождь – первый министр будешь». Да, я теперь первое лицо в ордене, – задумчиво добавил он.

– Я знаю только одно, – сказала ему жена, – что, кем бы ты ни был, я люблю тебя, и ты – мой, и я никому тебя не отдам.

И она снова крепко обвила шею мужа руками.

* * *

Патер Грубер долго еще действовал с успехом в России «к вящей славе Божией». Ему удалось-таки вытеснить митрополита Сестренцевича, и если не занять его место вполне, то, во всяком случае, переехать в его помещение.

Но вот в ночь на 26 марта 1805 года показалось над Петербургом зарево вспыхнувшего на Невском проспекте, в доме католической церкви, пожара. В одном из окон объятого пламенем здания показалась фигура отца Грубера с искаженным от ужаса лицом. Он пытался спастись, но напрасно – пламя и дым отбросили его от окна. Когда пожар кончился, обуглившиеся останки иезуита нашли в тех самых покоях, из которых он вытеснил митрополита Сестренцевича.

Примечания

1

Ваше сиятельство (ит., искаж.). (Здесь и далее прим. автора.)

2

Нищие (ит.).

3

Разносчики воды (ит.).

4

Герцог (ит.).

5

Скавронская.

6

Управитель дома (ит.).

7

Знаменитая авантюристка графиня де Ламот сообщила парижским ювелирам, что королева Мария Антуанетта желает приобрести у них великолепное бриллиантовое ожерелье, изготовленное ими для Дюбарри, фаворитки Людовика XV. От имени королевы кардинал Роган получил это ожерелье, уплатив всего лишь незначительную часть денег за него. Когда наступил срок платежа за ожерелье, то оказалось, что ни де Ламот, ни Роган не были уполномочены на приобретение ожерелья и что оно попросту было выманено у ювелиров. Возник громкий, скандальный процесс (1785–1786 гг.), разоблачивший дерзкую аферу с ожерельем и запятнавший имя Марии Антуанетты, так как все же не удалось с точностью установить, насколько была причастна ко всему этому несчастная французская королева.

8

О замечательной красоте графини Скавронской сохранилось свидетельство не только госпожи Лебрен, которая в своих записках говорит, что она была «хороша, как ангел», но и других лиц – между прочим, графа Сегюра. Державин воспел ее под именем «Пирры».

9

Вилла-Реале.

10

О, любимая женщина! О, ты, которая была неприступною и изгнала надежду из моей груди! (ит.).

11

Игра слов (фр.).

12

Северный ветер (ит.).

13

Уличные актеры, скоморохи (ит.).

14

Особая игра, в которой один из игроков поднимает одну или обе руки с несколькими вытянутыми пальцами, а противник мгновенно должен сказать число поднятых пальцев (ит.).

15

В фехтовании – в состоянии боевой готовности (фр.).

16

«Аякс Норбакс».

17

Во славу Божию (лат.).

18

«На основании здравого разума» (лат.).

19

Древний Адам.

20

Богуш Сестренцевич (1731–1827) – митрополит всех римско-католических церквей в России, противодействовавший иезуитам.

21

Преследовать преходящие блага – это значит обречь себя на вечную смерть.

22

Екатерина Ивановна Нелидова (1756–1839) – камер-фрейлина императрицы Марии Федоровны. Еще в бытность Павла I великим князем и наследником Е. И. пользовалась его особенным благорасположением; но так как последнее обстоятельство вызвало двусмысленные толки при дворе, то Нелидова в 1793 г. поселилась в Смольном монастыре и жила там до восшествия на престол Павла I. Со дня восшествия Е. И. вновь появилась при дворе и до 1798 г. пользовалась неограниченным могуществом. В 1798 г. появилась Лопухина, и Е. И. снова удалилась в Смольный монастырь.

23

Мамаша. Все институтки, хотя и кончившие уже курс, звали так госпожу Лафон.