За чужую свободу

– Здесь лучше, – начал он, – здесь прекраснее звезды и не слышно шума. Вы очень удивлены, увидев меня здесь? – спросил он князя.

– Больше, чем я могу сказать, – ответил Левон. – Как, в самом деле, вы очутились здесь и откуда?

– Но из Петерсвальде, милый князь, – со смехом ответил шевалье, – и приехал вместе с императором.

– А туда? – спросил Левон.

– А, вы очень любопытны, – заметил шевалье, – но так как вы наш и, кроме того, как я надеюсь, мой личный друг, то я скажу вам. Я приехал к императору с письмом от свергнутого Наполеоном испанского короля Фердинанда, создания, говоря правду, совершенно ничтожного, но на которого мы имеем виды. Нет нужды пока объяснять вам подробности и мои связи с ним. Все это вы узнаете в свое время. Я только хотел удовлетворить ваше любопытство, как я попал в Петерсвальде.

– Кажется, дела Наполеона в Испании пошатнулись? – спросил князь.

– Хуже, – ответил шевалье, – мне кажется, Испания потеряна для него. Иосиф разбит наголову Веллингтоном при Виттории. Его армия в страшном беспорядке прогнана до самых стен Байоны. Я привез государю подробности этого гибельного для Наполеона дела. По – видимому, жаркий климат вреден императору французов так же, как и холодный север.

– Скоро будет заключен мир, и он поправится, – сказал Левон.

– Мира не будет, – быстро перебил его Шевалье, – Меттерних привез подписанный союзный договор: Австрия по окончании перемирия выставляет двести тысяч против Наполеона. Ваш государь счастлив. Он верит в свою божественную миссию освобождения народов от ига Наполеона. Он идет еще дальше. Он мечтает о свободе духа, о христианском братстве народов и священном союзе королей. Он мечтает о том же, о чем и мы.

Шевалье говорил со страстным увлечением.

– Но у него, – продолжал он, – дурные союзники. И в этом вся опасность. Они притворяются, и притом очень неумело, что разделяют взгляды Александра. Они ненавидят свободу и готовы задушить ее. Они ненавидят Наполеона за то, что его походы пробудили в их болотах дух свободы. Они хотят его гибели, надеясь, что с ним вместе погибнут и великие идеи революции и народы впадут в прежнее сонное рабство. Вот за что они борются, вот чего они хотят, в глубине своих темных душ всегда готовые на предательство по отношению к своему великодушному союзнику. В этом вся опасность.

Шевалье замолчал. Собеседники сели на скамью.

– То, что вы говорите, – прервал молчание Левон, – приходило и мне в голову. Я видел, что наши союзники не любят нас и не доверяют нам. Эта война не принесет свободы России! Зачем проливать нашу кровь за чужую свободу, когда Россия изнемогает.

Монтроз тихо положил руку на плечо Левона.

– Если ваш государь осуществит то, о чем мечтает, то Россия пойдет впереди всех народов. Ex oriente lux… – торжественно произнес Монтроз.

– А вы, вы верите в это? – спросил Левон.

– Я надеюсь, – тихо ответил шевалье и, помолчав, добавил: – А если нет… что ж! Мы будем бороться…

Снова наступило молчание. Глубокая тоска легла на душу Левона при мысли о том, что эта несчастная война будет длиться еще и еще… и не видно ей конца, и сомнителен успех, несмотря на помощь Австрии… Молчание прервал шевалье, вдруг спросив:

– Ведь это жена вашего родного дяди, эта красавица с мистическими глазами, княгиня Бахтеева?

– Да, – ответил Левон, – а что?

– Она действительно склонна к мистицизму? – вопросом ответил шевалье.

Левон вспомнил пророка и аббата и в раздумье ответил:

– Мне кажется, что да.

– Я слышал об этом, – продолжал Монтроз. – Кажется, у княгини частый гость аббат?

– Кажется, – в изумлении сказал Левон, – но почему вас так это интересует?

– Я видел аббата в Петерсвальде, – уклончиво ответил Монтроз, пристально глядя на Левона.

В темной аллее трудно было рассмотреть выражение лица, но звук голоса Левона много сказал шевалье.

– Да, но при чем княгиня? – уже несколько нетерпеливо спросил Левон.

– Мне кажется, – медленно произнося каждое слово, начал Монтроз, – что аббат Дегранж, пользуясь возвышенным религиозным строем души русского государя и либеральным направлением его ума, действует pro domo sua, вы знаете, что он ордена иезуитов. Ему нужна поддержка известных кругов. Княгиня Волконская, княгиня Напраксина уже его ученицы.

Монтроз положил как бы нечаянно руку на руку Левона и еще медленнее продолжал:

– Княгиня, Бахтеева очень влиятельна. Она удостоена дружбы великой княгини, любимой сестры императора, и в силу этого, внимания императора… Старания Дегранжа понятны. Вот все, что я хотел сказать, – закончил он, чувствуя, как похолодели руки Левона.

– Но откуда вы все это знаете? – воскликнул Левон.

– Но этому я посвящаю всю мою жизнь, – мягко ответил Монтроз, вставая. – Однако пойдемте. Мы еще поговорим с вами о многом… Ведь я знаю, что господин Новиков был ранен, и я завтра же навещу его.

Левон молча последовал за Монтрозом.

Государь с великой княгиней уже уехали. Пронского нигде не было видно, а около Ирины по – прежнему был Меттерних.

Взволнованный всем виденным и слышанным, Левон чувствовал, что не в силах оставаться дольше. Он уехал таким же чужим и одиноким, как и приехал, даже не подойдя ни к дяде, ни к Ирине. Он не заметил ни одного взгляда, который искал бы его в толпе гостей….

XXXVI

Монтроз сдержал свое слово и на другой день приехал навестить Данилу Ивановича. Но даже приезд великого мастера не подействовал оживляюще на Новикова. Он находился в состоянии угрюмого отчаяния. Бледный, невероятно исхудавший, с ввалившимися глазами и бритой, забинтованной наполовину головой, он был страшен. Монтроз не касался никаких волнующих тем и легко и поверхностно скользил с предмета на предмет, не переставая внимательно изучать выражение лица Новикова. Иногда взгляд его скользил по лицу Левона. Казалось, он сравнивал их. Новиков едва поддерживал разговор, занятый своими мыслями и ослабевший от болезни.

Монтроз заметил это и встал.

– Ну, выздоравливайте, дорогой друг, – ласково сказал он, – верьте в лучшее будущее и надейтесь.

Он с таким особым выражением сказал последние слова, словно что‑то знал, что Новиков с изумлением посмотрел на него.

– Перед отъездом я еще навещу вас, – закончил Монтроз, пожимая ему руку.

Бахтеев вышел провожать его.

– Вот что, князь, – обратился к нему в соседней комнате Монтроз, – положение нашего друга гораздо серьезнее, чем думаете вы и, может быть, врачи. Его организм утратил всякую силу сопротивления. Он сгорает от тайной тоски, и он сгорит, если мы не поможем ему.

С этими словами Монтроз вытащил из бокового кармана небольшую плоскую склянку, наполненную бледно – розовой жидкостью.

– Возьмите это и давайте ему в питье три раза в день по три капли. Лучше не говорите об этом врачам. Это единственное лекарство. Если не поможет оно, – не поможет ничто. Это средство производит сильную реакцию в организме и напрягает его силы до максимума, не ослабляя впоследствии. Если не поздно, – оно поможет.

С чувством необъяснимого доверия Бахтеев принял склянку из рук Монтроза.

– Благодарю, – сказал он.

– Сегодня я нанесу визит вашему дяде и княгине. Я увижу вас? – спросил Монтроз, пристально глядя в лицо Левона.

– Нет, я не буду там, – ответил Левон, отворачиваясь.

Шевалье крепко пожал ему руку.

Новиков лежал на спине с открытыми глазами. Губы его тихо шевелились.

– Ты устал? – спросил Левон.

– Нет, – тихо ответил Новиков, – но я хотел бы заснуть и боюсь… я боюсь своих снов, – добавил он.

Левон накапал в стакан в питье из склянки, данной Монтрозом, и, подав стакан Даниле Ивановичу, сказал:

– Монтроз говорит, что это питье действует успокоительно.

– Успокоительно, – с горькой улыбкой повторил Новиков, – если бы оно дало сон без сновидений.

Он поднял голову, выпил и снова откинулся на подушку. Глаза закрылись, и он почти сейчас же заснул.

Бахтеев тихо вышел и сел у открытого окна, выходящего в сад.

Зарницын и Гриша уехали с визитами после вчерашнего бала.

Бахтеев долго сидел у окна, неподвижно глядя на залитый солнцем сад. Он не слышал, как вернулись молодые люди. И только веселый голос и громкий смех Гриши вывели его из задумчивости. Гриша был восторженно настроен после вчерашнего бала. Еще бы, такого удовольствия он еще никогда не испытывал. Он видел государя совсем – совсем близко, он танцевал с красивыми женщинами, принадлежавшими к высшему кругу столицы, и сам теперь не знал, в кого он влюблен? В княгиню Ирину или Пронскую, в Волконскую или Бахметьеву… Зарницын, напротив, всегда оживленный и веселый, был сосредоточен и задумчив и часто украдкой с тревогой посматривал на Левона. Он вчера многое подметил и, как ему казалось, угадал. Поэтому он ни одним словом не касался Ирины в разговорах о вчерашнем бале. Не передал он и того, что во время его визита к Пронским князь Андрей Петрович был как‑то странно рассеян и нервен, а княгиня довольно прозрачно шутила насчет искусства австрийского дипломата в любви и политике. Но что особенно поразило Зарницына, так это страдальческое выражение, мгновенно промелькнувшее на лице Пронского, когда княгиня уже без всякой шутливости упомянула об исключительном внимании, оказанном государем княгине Ирине…

«Нет, тут что‑то неладно, – думал Зарницын, – какой‑то клубок замотался. То ли дело там, на позициях, в полку».

Лекарство Монтроза действительно оказало чудесное действие. Прошло два дня, и Новиков удивительно окреп. У него появился хороший сон, аппетит, бодрость духа. К нему словно вернулась прежняя энергия, а вместе с нею и надежда.

– Я найду, я найду ее, – твердил он, – я скоро совсем поправлюсь. Я чувствую, как вливается в меня жизнь. Во всяком случае, она была под покровительством д'Обрейля. Не может быть, что они оба убиты.

Левон, как мог, поддерживал его в этой уверенности, хотя сам думал противоположное. Он хорошо знал необузданную жестокость немцев в случае победы.

За все эти дни Левон ни разу не был в доме дяди, да и вообще не был нигде. Он никуда не выходил; только по ночам он часами бродил по темным дорожкам сада, стараясь овладеть своими мыслями и разобраться в чувствах. Все в его душе клокотало, и она замутилась. Он словно тонул и не видел берегов, словно заблудился в глухом лесу, без надежды выйти из него. Ни одна звезда не светила ему. Беспорядочные, дикие мысли проносились в его голове, как лохмотья туч. Одно решение сменялось другим, часто безумным. Минутами ему казалось, что он сходит с ума. А эти теплые, темные июльские ночи, благоухание цветов, таинственный шелест листьев в душных аллеях дразнили его несбыточной мечтой. Иногда, остановясь среди аллеи, в порыве страстного отчаяния он простирал руки к далеким звездам и шептал безумные слова, похожие на заклинания…

Он худел и бледнел, делаясь все молчаливее. Даже Гриша в его присутствии затихал и сдерживал свою юношескую веселость.

В одну из таких ночей Левон пришел, как ему показалось, к единственному правильному решению – бежать. Новиков уже не нуждался в его заботах. Он уже встал с постели и бродил, хотя еще слабый, но уже здоровый, к великой гордости Коврова. Левон решил ехать в полк. Срок перемирия истекал через две недели, говорили, что представитель Наполеона Коленкур, герцог Виченцкий, еще не приехал на конгресс… что Наполеон хранит молчание, и самые крайние оптимисты уже сомневались в мирном окончании переговоров. Что касается Левона, то после разговора с Монтрозом он ждал войны. Как будто сама судьба лишала Левона возможности изменить решение. Он получил из полка экстренный приказ немедленно выехать в Прагу, куда, по случаю ожидаемого приезда государя и многих высокопоставленных лиц, назначались офицеры, преимущественно громких фамилий, для несения обязанностей ординарцев и для почетных караулов.

«Ну вот, все решено, – думал Левон, – надо ехать немедленно, и слава Богу».

Но судьба подшутила над ним. В день, назначенный для отъезда, к нему приехал старый князь с неожиданной новостью.

Через Балашева он получил извещение, что государь желает, чтобы он, как обер – камергер двора, приехал в Прагу. От себя Александр Дмитриевич прибавлял, что это приглашение вызвано возможностью заключения мира, что будет, конечно, сопровождаться торжествами, и государь желает, чтобы на этих торжествах присутствовали чины двора и представители знати. Великая княгиня уже уехала. Вслед за ней, не ожидая приглашения, потянулись все, кто имел возможность. Они же именно хотели остаться в опустевшем Карлсбаде отдохнуть, но, видно, не судьба.

– Да, видно, не судьба, – подтвердил Левон, думая о себе.

Это приглашение было для него новым откровением. Он понял его по – своему, и страдание, похожее на ужас, охватило его. Надвигалось что‑то черное и страшное, с чем нельзя бороться и от чего некуда уйти!..

Как во сне слушал он старого князя, говорившего ему:

– Евстафий Павлович уже уехал вперед подыскать дом, а мы выезжаем завтра; если ты свободен, то мог бы проехаться в Прагу. До конца перемирия осталось немного, – и, как показалось Левону, князь с тревогой посмотрел на него.

– Но я еду туда, – овладевая собою, сказал Левон, и он передал князю полученное приказание.

Никита Арсеньевич с облегчением вздохнул. Тут только Левон внимательнее посмотрел на дядю. Он увидел, что старый князь не польщен и не обрадован этим приглашением, а как будто удивлен. На его величавом лице лежала тень недоумения, и густые брови изредка сдвигались.

– Ехать надо, – серьезно сказал князь, – хотя я уже стар представительствовать, но это желание государя и, значит, мой долг.

– А княгиня? – спросил Левон.

– А княгиня так же знает свой долг, как и я, – каким‑то странным тоном ответил князь.

XXXVII

Конгресс собрался, но бездействовал. Дипломаты съехались, заседали, словно не зная, с чего начать, втайне обманывая друг друга, скрывая друг от друга полученные от своих правительств инструкции. Русский представитель Анштетт, которому было дано понять Александром, что заключение мира противоречит всем его желаниям, по – видимому, находился в полном согласии с представителем Пруссии Гумбольтом, которому, наоборот, было строго внушено напуганным Фридрихом добиваться мира, хотя бы ценой некоторых уступок. В то же время Фридрих уверял Александра в своей твердой решимости бороться до конца и не принимать от Наполеона никаких обещаний, как бы заманчивы они ни были. Франц требовал от Меттерниха мира с Францией, и Меттерних обещал употребить для этого все силы, вплоть до открытой угрозы, а в душе поклялся довести дело до войны.

Герцог Виченцкий, приехавший после всех, хотя и держался высокомерно, но вовсе не получил от Наполеона никаких инструкций, кроме как доносить о ходе работ конгресса, также как и граф Нарбонн.

Из Брандвейса, в семнадцати верстах от Праги, Франц надоедал Меттерниху. Прусский король не находил себе места от беспокойства и, приезжая в Прагу, метался от одного к другому, надоедая всем. Александр внес новое осложнение, потребовав поставить в число условий мира низложение испанского короля Иосифа и возвращение на престол Фердинанда. Присоединение к армии союзников бывшего маршала Наполеона, теперь наследного принца шведского, Бернадотта, с тридцатитысячным шведским войском, тоже желавшего войны против своего благодетеля и родины во что бы то ни стало, также запутывало дела.

Наполеон, оставив Дрезден, поехал в Майнц для свидания с императрицей Марией – Луизой и, по – видимому, вовсе не интересовался делами конгресса, хотя время приближалось уже к окончанию перемирия, но находился в тайных оживленных сношениях со своим тестем, а тесть эти сношения скрывал от своего министра.

Естественно, что при таких условиях конгресс обращался в театр марионеток, где только один Меттерних действовал самостоятельно, по своей воле.

Безделье конгресса давало ему много свободного времени, и он продолжал вести образ жизни светского человека, тем более что в Праге вновь составился большой круг. Центром общества являлся дом Бахтеевых. Великая княгиня по своему высокому положению была, конечно, вне общества, хотя милостиво участвовала иногда в возобновившихся, как в Карлсбаде, празднествах. Ирина по – прежнему часто бывала у нее, где также часто, но обыкновенно почти тайно, один, без свиты, бывал император. Екатерина Павловна тоже бывала у Ирины. Дружба ее к Ирине доходила до того, что, засидевшись у нее раза два, великая княгиня оставалась ночевать. Но к этому все привыкли, и это уже не возбуждало ни толков, ни комментарий, но все как к солнцу тянулись к княгине Ирине, по – прежнему избегавшей шумных собраний и никогда не танцевавшей.

Бахтеевы заняли один из лучших домов, вернее, дворец, некогда принадлежавший князьям Радзивиллам. Дегранж по – прежнему был у них почти ежедневным гостем.

Левону было неудобно вовсе прекратить посещения дома дяди. Это могло бы привлечь общее внимание, а, главное, это было бы неприятно старому князю. Да и самого Левона мучительно влекло в этот дом, где каждое посещение вызывало в нем новые страдания. В старом князе была заметна перемена. Его лицо стало строже, он реже шутил и улыбался, стал недоступнее, словно желая отгородиться от возможности услышать в своем присутствии неосторожное слово. И, действительно, его надменный и величавый вид, строгий взгляд еще молодых и блестящих глаз невольно заставляли сдерживаться самых злых и смелых сплетниц и сплетников. Он, видимо, желал, чтобы Левон бывал как можно чаще и проводил больше времени около Ирины. Он словно в глубине души поручал Левону охрану своей жены от каких‑то невидимых, но злых сил. И это было и наслаждением и пыткой для Левона. Ирина опять была с ним такой же, как в первые дни знакомства. Она, казалось, не замечала его, между тем как у нее находились и улыбки и приветливые слова для Меттерниха и князя Пронского. Левон заметил, что красавец князь то был в подавленном настроении, то лицо его сияло нескрываемым счастьем. С Меттернихом он едва держался в границах, требуемых самой простой вежливостью. Но блестящий дипломат был всегда ровен, очаровательно любезен и будто не замечал едва скрытой враждебности князя. А Левон, глядя на того и другого, чувствовал, что готов возненавидеть их обоих.

Многочисленное общество собралось у Ирины на ее утренний прием. Был ясный день. Гости частью расположились на террасе, частью бродили по саду. Ирина сегодня была оживленнее обыкновенного, окруженная молодежью; она сидела рядом с графиней Остерман. Меттерних забавлял общество анекдотами из придворной хроники французского двора, причем с презрением аристократа насмешливо и зло вышучивал манеры» маскарадных», как выражался он, герцогов, принцев и королей, созданных Наполеоном, и самого императора, приводившего в ужас дам своими замечаниями насчет их туалетов и нескромными вопросами.

– Что не мешает, однако, им, – насмешливо заметил Пронский, – стараться чаще попадаться ему на глаза, в тайной надежде привлечь к себе, хоть на один день, его особое внимание, так же, как не мешают насмешки над ним аристократам старой Европы и даже принцам крови целовать его руку в надежде на те короны, над которыми они смеются, не получив их. Это старая басня.

– Что делать, дорогой князь, – с улыбкой пожал плечами Меттерних, не замечая явной враждебности тона Пронского, – люди – всегда люди.

Юный Строганов, на днях тоже появившийся в Праге, чтобы навестить отца, находящегося в свите государя, с увлечением воскликнул:

– Что бы ни говорили, но Франция может гордиться своим императором!

– Вы очень великодушны и незлопамятны, – насмешливо произнес Меттерних, – после того, что он сделал для России.

– Вы правы, граф, – весь вспыхнув, но с чувством достоинства ответил Строганов, – русские великодушны и умеют признавать величие даже в своем враге. И верно, что русские незлопамятны, иначе всех наших теперешних союзников мы считали бы своими злейшими врагами. Даже оставив старые счеты, ведь Пруссия и Австрия вместе с Наполеоном приходили в Россию в прошлом году!

Несмотря на всю свою находчивость, Меттерних на мгновение потерялся перед этой правдивой юношеской горячностью.

– Браво! Браво! – воскликнула Остерман. – Но вы должны сознаться, граф, – обратилась она к Меттерниху, – что русские также и находчивы.

– И большое счастье, графиня, считать себя в числе их друзей, – ответил Меттерних, наклоняя голову.

А в саду княгиня Пронская, не имея иной жертвы, завладела Бахтеевым. Ей давно уже было досадно, что молодой князь словно не замечает ее. Она слишком была избалована и не привыкла к этому. Кроме того, она смутно подозревала, что князь неравнодушен к своей юной тетушке; при этом от нее не могло укрыться, что ее муж окончательно потерял голову от любви к прекрасной княгине. Это не возбуждало ее ревности, но тревожило ее, так как муж стал манкировать своими обязанностями флигель – адъютанта и это могло плохо отразиться на его придворной карьере, а следовательно и на ее. Все эти соображения побудили ее постараться временно завладеть Левоном, чтобы» осветить положение», как мысленно выразилась она.

Но Левон туго поддавался ее ухищрениям. Он довольно рассеянно слушал ее болтовню и сдержанно отвечал на ее вопросы.

– Посмотрите на этот павильон, напоминающий собою маленький античный храм, – обратила внимание Левона княгиня, указывая на мраморный с колоннами и плоской крышей павильон. – Не правда ли, как красиво?

– Действительно, очень красиво, – ответил Левон. Они подошли ближе.

Окна павильона были закрыты темно – зелеными занавесками, дверь заперта.

– Обратите внимание на эту надпись, – сказала княгиня, – это по – латыни. Мне ее переводили. Что‑то о любви; что без любви нет жизни. Очень хорошо!

Она указала на надпись золотыми буквами над входной дверью.

Частью буквы вывалились, частью потемнели, но прочесть все же было можно. И Левон прочел: «Magnus est amor, sine amore non est vita!»

– Могущественна любовь, без любви нет жизни, – задумчиво повторил он по – русски.

– Как это прекрасно! – воскликнула Пронская. – Сядем здесь, около этих розовых кустов, и я вам еще что‑то расскажу.

– Очень хорошо, – согласился Левон.

В конце концов княгиня достигла своего, и он уже обнаруживал некоторый интерес к ее обществу.

– Так вот, – начала она, – говорят, что этот» храм любви» соединен подземной галереей с дворцом. Посмотрите, как укромно он помещен. Кругом густые деревья, там, видите, заросшая тропинка прямо к маленькой калитке в толстой каменной стене. Лучшего места для свидания не придумать.

Она рассмеялась.

– Вы знаете графа Оскольского? – спросила она.

– Где‑то слышал, – ответил Левон, – не в Карлсбаде ли?

– Возможно, – сказала графиня, – он был там. Это камергер или что‑то вроде этого при австрийском императоре. Родовитый поляк. Ему хорошо знаком этот дворец. Граф теперь здесь. Он приезжал с каким‑то поручением к Меттерниху из Брандвейса. Так он мне рассказал, почему владелец бросил этот дворец и потом продал. Вам интересно?

– Очень, – отозвался Левон.

– Ну, так слушайте, – начала княгиня. – Этот дворец был выстроен Радзивиллами, а в конце прошлого века каким‑то путем перешел к их родственнику князю Кшепольскому. Этот князь быль женат на молодой красавице. И был у него верный друг…

– Ну, конечно, – засмеялся князь. – Все легенды старых замков похожи одни на другую. Очевидно, что друг соблазнил его жену.

– Это верно, – улыбнулась княгиня, – но вы не знаете, чем дело кончилось. Князь, конечно, узнал об измене и проследил, что свидания происходят в этом павильоне. Тогда в одну прекрасную ночь, лишь только княгиня вышла в подземную галерею, он запер за нею дверь оставленным ей в двери ключом. Затем отправился сторожить. Когда из павильона вышел человек, он переждал несколько минут, открыл подобранным ранее ключом павильон, вошел и таким же ключом запер дверь потайного хода.

– Какой вздор! – произнес Левон, почувствовав невольное содрогание.

– Почему вздор? – задумчиво сказала Пронская. – Оскольский говорит, что еще в прошлом году видел князя Кшепольского в Париже. Ему нет еще пятидесяти лет, но он выглядит настоящим стариком. Его неверный друг был вскоре убит в своем доме, как тогда говорили, с целью грабежа. Жена Кшепольского с того времени пропала без вести. А что важнее всего, это (мне клялся в этом Оскольский) то, что новые владельцы через пятнадцать лет нашли в этой галерее истлевший труп женщины. Но, чтобы не пугать возможных жильцов, это скрыли. Брр! Это ужасно, – нервно вздрогнула она, – но я не верю, что ее призрак по ночам ходит…

– Уверяю вас, что проходил, – раздался за кустами сзади чей‑то негромкий голос.

Это было так неожиданно, что княгиня замерла на полуслове, судорожно схватив Левона за руку. Он тоже вздрогнул.