Твой выстрел – второй

– Вам, товарищ, не следовало бы свой паек есть при всех. На такой случай закрывались бы, што ли.

– Нельзя, – прошелестел тот в ответ. – Закроюсь, подумают черт-те что. Бомбу бросят. Надо только на виду. Не та беда, что ем, а та беда, что три раза должен есть: язва желудка у меня, паек делю на три части.

– Можно ли при язве соленую воблу-то? – пожалел его Иван. – Позвольте, товарищ, отрезать вам кусок мяса и баночку масла принести. Это не взятка, – заторопился он, – это подарок вам будет. От каралатских коммунаров.

– Подарок должностному лицу и есть взятка, – проклекотал управляющий. – Но я учитываю, молодой человек, ваше искреннее желание помочь мне, поэтому благодарю на добром слове. Однако и забывать не след: этот подарок мы оба вынем из тифозных ртов.

Иван сник. Вспомнил Мылбая, но не сдался. Продолжал:

– Вы на таком месте, товарищ… Вас надо беречь. Свалитесь – кто придет?

– Сюда не приходят, – прошелестело ему в ответ, – сюда назначают. Не я, так другой назначенный будет здесь под пистолетными дулами жить, чему вы и были свидетелем.

– Был, – сокрушенно сказал Иван, поднимаясь с табурета. – Прощайте, товарищ. Счастливо вам. Ухожу с виною: ничем не смог помочь, а хотел.

Минут через пятнадцать каралатские сани были пусты. Богатырь, который хотел пристрелить управляющего складами, пер теперь на плече к своим саням бычью ногу. Увидел Ивана, ощерился:

– Поживем еще, браток!

Иван отвернулся. Не любил он шумных и бестолковых.

– Чего морду-то воротишь? А поехали со мной, поглядишь, как революционная тифозная братва в бараке на соломе дохнет. А ты, а? Морду воротишь!

Он стоял, покачиваясь, глаза его стекленели, левой рукой он придерживал груз на плече, правой уже рвал ворот гимнастерки. Но вот правая скользнула в отворот шинели за своим «смит-вессоном»… Плохо бы, наверно, все это кончилось, да, к счастью, подбежали к богатырю двое, тоже не слабые; один придержал его руку, другой переложил бычью ногу к себе на плечо. Повели его, оглядываясь и прожигая Ивана глазами.

– Лихой народ, – сказал Вержбицкий, приехавший вместе с Иваном. – За наш хлебушек, который от себя со слезьми оторвали, нас же лают и чуть свинцом не отдарили.

– Обиделся, дядя? – спросил Иван хмуро.

Дядька в ответ слова не дал, лишь слабо хмыкнул.

– А напрасно. Тиф у него, – сказал Иван. – Он об этом еще не знает. А вечером сляжет. И сильно ему повезет, если койка найдется. Мы с Васькой Талгаевым первыми из степи вышли, нас в ванне мыли… А когда я из госпиталя выписывался, то до наружной двери по живым и по трупам пробирался, столько нашего брата было набито.

– Что деется, – вздохнул Вержбицкий. – Уж мы вроде у себя бедуем, а тута… Ох, Ваня! Давить нашу каралатскую контру надо беспощадно и без рассуждениев, а то пропадем. Город на ниточке держится. Склады-то какие, видал? Бывших купцов Сапожниковых, их, мяса не поев, не обойдешь. Я заглянул – пусты. А ежели бы мы свою муку не привезли, что тогда?

Иван оглянулся на окошко, за которым сидел сейчас тот странный человек, управляющий складским хозяйством губпродкома, фамилию которого он даже не узнал, и потеплел сердцем. Сказал:

– Ежели да кабы… Ты, дядька, песню свою про город на ниточке забудь: контрреволюционная твоя песня, в Чека запросто загремишь.

Подошли еще восемь каралатских возчиков, все мужики в возрасте, из них Иван помнил только одного – Степана Лазарева, который когда-то дружил с его отцом.

– Ваня, – сказал Лазарев, – кони не поены и не кормлены, об себе уж молчим. Какие твои будут приказы? Тут постоялый двор рядом…

– Приказ один – назад, в Каралат, – ответил Иван. – Команду сдаю Вержбицкому, ему подчиняйтесь, он ваша волостная власть. Коней напоить и покормить здесь – и в путь. Без промедления.

– Что уж так-то, Ваня? Больно ты суров. Дозволь хоть чайком кишки прогреть в трактире, – загомонили мужики.

– Чаевник! – укорил Иван Лазарева. – У тебя дома семеро по лавкам. А на разомлевших и потных тифозная вша так и лезет. Еще нам этого дела в Каралате не хватало! Обойдитесь уж, мужики, без трактира. Целее будете. Слыхал, дядька? Взыщу!

– Не сумлевайся, Ваня. Мы ныне люди военные – на восьмерых одна винтовка. А ты свою заберешь?

– Оставлю. Ежели понадобится, мне и тут дадут.

Иван простился со всеми. Обнял дядьку.

– Вань, а ты куда намылился-то? – спросил Вержбицкий.

– Велено явиться к начальнику губмилиции товарищу Багаеву. А зачем – кто знает?

– Не ко времени, Вань, – попенял Вержбицкий. – Тамочки у нас дела теперя крутые пойдут, а ты в нетях. Они што – без тебя не обойдутся?

– Сам понимаю, не ко времени, – согласился Иван, – но ведь я при службе, дядя.

– Это уж да, – вздохнул Вержбицкий. – Службу служить – другу не дружить.

– В ночь идете, дядя. – Иван вынул наган. – Возьми. Мало ли что… Обращаться с ним можешь?

– Военком Медведев научил. – Вержбицкий сунул наган за пазуху. – Теперя с двумя винтовками и этой штукой нас задешево не возьмешь. Не боись, дойдем в целости. Сам вертайся скореича. У товарища Багаева на тебе, думаю, свет клином не сошелся.

Со стесненным сердцем Иван проводил дядьку и возчиков, а сам пошел в центр города, в губмилицию. Было у него твердое намерение отпроситься у товарища Багаева, поймет, поди, не к теще на блины отпрашиваюсь, в Каралате бочка с порохом осталась. Но в кабинете у Багаева он даже заикнуться об этом не успел.

– Товарищ Елдышев, – сказал начгубмилиции, – я тебя жду. А ты запаздываешь.

Иван не помнил, чтобы ему было приказано явиться нынче; наоборот, он считал, что прибыл на день раньше. Но оправдываться не стал. Перед отъездом в Каралат он видел Багаева накоротке и не знал, что это за человек.

– А жду я тебя потому, – продолжал Багаев, – что из твоего формуляра следует: ты воевал. Это очень важно. Из сотрудников милиции и уголовного розыска сформирован спецотряд, который нынче в полночь отправится под Саратов за хлебом. Люди отобраны проверенные, но воевавших среди них мало. Командир спецотряда – я. Тебя назначаю первым своим помощником. В случае моей гибели командование принимаешь ты. Бери мандат.

Иван взял бумагу, прочел. Грозный был мандат! С таким мандатом в Каралат не отпросишься. И печать стояла своя, революционная. Вспомнил каралатского двуглавого орла, посожалел, что не успеет уж теперь заказать для родного села.

– Внизу, в дежурке, тебя дожидаются четыре вооруженных сотрудника, – продолжал Багаев. – Бери их и езжай на вокзал, из-под земли достань начальника дороги господина Циммера, он на мои телефонные звонки не отвечает. Ему еще вчера было приказано подготовить нынче в десять вечера тяжелый товарный состав. Ежели в десять часов состава не будет – ставь господина Циммера к стенке.

Иван вынул из кармана мандат, перечитал.

– Основательный ты мужик, товарищ Елдышев, – с одобрением сказал начгубмилиции. – Право расстрела там прописано.

– Этот Циммер по-русски хорошо понимает?

– Ежели меня попросят к стенке, скажем, на французском, я, думаю, враз смикитю, хоть и неуч. А все ж таки… Уважая твою основательность, товарищ Елдышев, дам тебе еще одного сотрудника. Он прекрасно разобъяснит суть дела хоть на немецком, хоть на английском – на каком Циммер пожелает. Тропкин!

В кабинет влетел дежурный, щелкнул каблуками.

– Агента губрозыска Гадалова ко мне!

– Поставить Циммера к стенке – дело плевое, товарищ начальник, – сказал Иван, когда дежурный вышел. – А состав? Он сам по себе не сформируется.

Багаев тяжело и с явным сомнением, от которого Ивана бросило в жар, глянул на него.

– Не нравится мне твой вопрос, товарищ Елдышев. Мандат – мандатом, а я тебя туда не карателем посылаю. В десять часов вечера состав должен стоять на путях под парами. Головой отвечаешь! Я тебя не спрашиваю, разбираешься ли ты в железнодорожном хозяйстве, – я в нем сам ни черта не смыслю. Но тебе на этот случай и дана громадная власть. Ты ею привлеки людей, которые в деле разбираются. Задачу понял?

– Так точно, товарищ начальник.

Вошел агент губрозыска Гадалов. Им оказался парнишка лет шестнадцати в поршнях, ватнике и высокой калмыцкой шапке. Шапку он снял и тихим голосом доложил о прибытии. А когда он снял шапку, Ивану бросилось в глаза его тонкое, нервное, лобастое лицо, и почему-то подумалось Ивану, что к такому лицу никак не подходят ни поршни, ни ватник, ни высокая, похожая на башню шапка. А почему не подходит? Губмилиция и губрозыск располагались в одном здании, и пока Иван добирался до кабинета Багаева, повидал в коридорах всякого народа, и народ был одет пестро. Поршни – это еще милость, в лыковых лаптях щеголяли сотрудники, губисполком выделил для губмилиции четыреста пар лаптей… Подумалось Ивану одно, а сказалось другое:

– Товарищ, шапка у тебя сильно приметная. Считай, каждая пуля твоя.

Сказал – и прикусил язык: поперед начальства вылез, а его не спрашивали. Но, к удивлению, Багаев его поддержал.

– Сергей, что такое? – сказал он. – Я в губисполком отношение писал, чтобы тебе полный комплект воинского обмундирования выдали. И тебе, помню, выдали.

– Выдали, товарищ начальник, – тихо подтвердил Сергей.

– А где ж оно? Почему не носишь?

– Берегу… Мне его выдали как переводчику, а не как агенту губрозыска.

– Ну, парень! – только и сказал Багаев. – Разница-то какая? Тебе ж выдано!

– Разница есть, товарищ начальник, – тихо, но твердо стоял на своем Гадалов. – Вашим приказом я зачислен в спецотряд.

– И что?

– Угваздаю. Новенькое обмундирование. А вы сами же и сказали, что после возвращения с хлебом быть мне при вас переводчиком на встречах с английским консулом мистером Хоу и персидским консулом господином Керим-ханом уль-Мульк Мобассером.

– А ведь забыл! – хлопнул рукой по столу Багаев. – Совсем забыл! Нам надо, Серега, с ними говорить по делам военнопленных и беженцев. Слушай, а ты и персидский знаешь?

– Керим-хан, – сказал Гадалов, – в совершенстве владеет английским. У него оксфордское произношение.

– Это еще какое? – с неудовольствием спросил Багаев. – Поди-ка, вконец контрреволюционное, язви его!

Гадалов на мгновение запнулся, а Елдышеву, который в свое время окончил церковноприходскую школу и, главное, много читал в поповской библиотеке, была понятна эта запинка.

– Очень правильное произношение, Иван Яковлевич, – пояснил Гадалов. – Культурное. Мне до такого далеко.

– Тогда обмундирование береги, Сергей, – строго сказал начгубмилиции. – Благодарю за службу и революционную сознательность, а я перед тобой вкруговую не прав. О том бы мне, дураку, подумать: не оборванцами же перед господами капиталистами пролетарскую власть представлять. Ты в это оксфордское произношение хорошенько вникни, чтоб нас перс не надул! А товарищ Елдышев, который на время поездки будет твоим прямым начальником, от вахт для такого важного дела тебя освободит. Теперь идите и выполняйте задание!

Глава восьмая

К десяти часам вечера Иван Елдышев поставить состав под пары все-таки не успел. Но к одиннадцати – поставил. Багаев привел отряд, принял рапорт как должное и даже не спросил, чего это стоило Ивану. Погрузились и поехали. После короткого совещания с помощниками, на котором обговорили внутренний распорядок, Багаев протянул Ивану лисий малахай, сказал:

– Передай Гадалову, тезка. И упаси его бог потерять как-либо. Из камеры вещдоков эта лиса взята. Возвращать придется.

Ровна степь для пешего, ровна для конного, а для паровоза и в степи нет ровного пути: на каждом перегоне таятся подъемы и спуски, почти незаметные глазу человека, но ощутимые для сердца старенькой «овечки». Ночами, когда паровоз, поистратив на подъемах скорость, не успевал набрать новую, откуда-то из тьмы налетали конники, постреливали, скакали рядом с вагонами, полосуя шашками их деревянные стенки, и исчезали прочь.

Сводный милицейский отряд, сопровождавший состав, не отвечал ни единым выстрелом. Запретил Багаев. «Пуля есть достояние революции, – строго сказал он. – Пулю надо расходовать с умом. Пока поезд бежит, нам сам черт не страшен».

Так, молча, они уходили от мелких степных банд. Далеко по горизонту слабо мерцали зарева, где-то гибли люди, рушились надежды, а здесь безостановочно стучали колеса вагонов, до отказа набитых мешками с мукой. Когда отошли верст на сто от Красного Кута, где брали хлеб, Багаев, несмотря на яростный протест машиниста, остановил поезд и часа два до пота гонял весь отряд, пока не уверился, что каждый твердо знает свои обязанности в случае нападения.

К каждой станции поезд подходил, ощетинившись винтовочными дулами, как еж иглами. Черным оком настороженно следил за станционной платформой пулемет. Со стороны это было, наверное, внушительно; мешочники, которых никто и ничто не могло остановить, испуганно откатывались назад. И бежала молва, что к поезду не подступиться. И бежала другая, что на все проверочные боевые наскоки поезд не отвечает. Ошарашивающая, сбивающая с толку весть летела по степи. А Багаев на нее и рассчитывал: он знал изнанку боевой мощи своего отряда. Пулемет заедал, винтовки были в исправности, но патронов к ним мало…

Потому-то и не терпел Иван Яковлевич подъемов, они раздражали неизвестностью, таившейся за ними. Вот и этот, версты в три, – что за ним? Всякое могло быть за ним, всякое… И он, подобравшись, сказал машинисту:

– Гони, батя!

– Не лошадь, – язвительно ответил машинист, – кнутом не стегнешь. А ты, господин-товарищ, отойди, не мешай.

– Ладно, отойду, – бормотнул Багаев. – Я не гордый, отойду. – И продолжал про себя, заговаривая свое смущение и нетерпение свое: «Ишь ты, какой сурьезный мужик. Дать бы тебе по шее за господина, да нельзя, прав ты… Всяк будет соваться не в свое дело, что получится? Анархия получится, вот что… Анархия-то анархией, а проследить за тобой не мешает. Нет, не мешает проследить за тобой, батя, совсем не мешает…»

Разговаривая сам с собой таким образом, Иван Яковлевич зорко ощупывал глазами степь. «Может, все это ерунда? – думал он. – Может, ничего такого и не будет?» Но предчувствие ныло в нем: будет, будет, будет…

Паровоз одолел подъем и теперь, кашляя паром, тяжело вытягивал вагоны. Далеко впереди, в сером рассветном сумраке, разглядывалось что-то темное, бесформенное – там, на полустанке, мимо которого состав пройдет, не задерживаясь, стояло несколько домишек. Но не туда смотрел Багаев – смотрел он правее, где лежала балка. Дальним концом она уходила в степь, ближним – широким полукругом охватывала рельсовый путь, и в это полукружие уже втягивался состав. Если бы Багаев решил напасть на поезд – он нападал бы здесь. Несмотря на то, что ни в балке, ни около не было заметно никакого движения, он дал три коротких гудка – сигнал тревоги. В эту минуту его шатнуло вперед: он уперся руками в стекло и в просвете между ладонями увидел на рельсах красный огонь. Человек угадывался смутно, но огонь рдел, описывал круги – яркий, бесстрашный; кто-то предупреждал их, что путь разобран…

Тело Багаева стало легким и упругим, гневная сила втекла в каждый мускул, мозг работал четко и схватывал сразу многое. Слева, боковым зрением, Иван Яковлевич видел, как машинист ручкой реверса дает контрпар, как помощник его налег на тормозное устройство, – он видел это и с запоздалой виной думал, что зря подозревал машиниста, обидел этим старика и поделом схлопотал от него «господина». И еще он отметил, что поезд быстро замедляет ход, – значит, там, в вагонах, двадцать тормозильщиков тоже не сидят сложа руки. Он отметил это, как зарубку положил, и тут же забыл. Справа, примерно версты в полторы от состава, из балки выхлестнула темная волна. «Вот где вы пригрелись, змеи», – подумал он без удивления. Надо было бежать к своим, но Иван Яковлевич не мог сдвинуться с места, ему казалось кощунством уйти сейчас, когда там, на рельсах истекали последние мгновения жизни неизвестного ему человека, предотвратившего крушение поезда. «Узнаю имя, – заклинал себя Багаев, – дорогой ты мой товарищ, по земле мне не ходить, узнаю твое имя». Теперь он следил уже не за ним, а за конником, вывернувшим из-за жилых построек. За ним следили и милиционеры, с крыши состава прогремело несколько выстрелов. Но поезд был далеко, он уже замедлил ход и пули не достали. А конник все ближе, ближе, вот он взмахнул рукой, граната полетела от него к человеку на рельсах, упала – и на том месте расцвела малиновая вспышка. Конь поднялся на дыбы, защищая всадника от осколков, и стал заваливаться назад: всадник соскользнул с него и побежал в степь.

Багаев широким шагом шел по крыше состава, перепрыгивая провалы в местах сцепления вагонов. За мешками с землей по двое длинной цепью лежали милиционеры. Багаев молча проходил мимо них: все, что надо было сказать, было сказано и повторено раньше.

– А ты почему один? Где напарник? – спросил Багаев у Сергея Гадалова. Плечо шестнадцатилетнего парнишки мелко дрожало под рукой Ивана Яковлевича. – Боязно?

– Не-ет, – ответил Сергей. – Замерз я, вот и дрожу. Со мной Иван Елдышев, он ждет вас у пулемета.

– Тогда тебе лучше, парень. Я вот не замерз, а дрожу…

Сергей улыбнулся мучительно.

Елдышев сидел у пулемета и доставал из чехольчиков немецкие гранаты с длинными деревянными ручками. Аккуратно ставил их рядком. Сосед его, агент губрозыска Петр Космынин, сожалеючи спросил у Багаева:

– Как будем делить, товарищ начальник?

– Поровну, Космынин, поровну, – ответил Багаев, устраиваясь за пулеметом. – Хоть как хитри, Космынин, а их всего шесть.

Космынин отбухал в окопах всю царскую войну, боевой опыт у него был. Ему Багаев поручил хвостовую часть состава, Елдышеву – головную, себе взял центр…

– Что-то вы расселись, мужики… Не к теще на блины пришли.

Космынин взял две гранаты, поднялся и сказал обиженным голосом:

– Пойду.

– Поспеши… А ты, тезка, – попросил Багаев Елдышева, – пригляди за Сергеем Гадаловым. Побереги его.

– Я уж и так, товарищ начальник, – ответил Иван, взял гранаты и побежал к своим.

Балка еще выхлестывала последних конников, а основная их масса уже развернулась и лавой пошла на состав. В тишине зимнего утра возник слабый вой, он разрастался, густел. «Сотни полторы», – определил Багаев. Нападение подготавливалось в спешке, много времени у них было потеряно на выход из балки по неудобному, видимо, подъему.

– Любуйся, Тюрин, – сказал Багаев напарнику, – такое не часто увидишь. Это не какая-нибудь бандочка, казаки идут.

– Дурость – и ничего больше, – ответил Тюрин. – Разве так поезда берут?

– А где ты видел, как их берут? Мне как-то не пришлось.

– В Америке видел.

– В Америке… – отсутствующим голосом произнес Багаев, вспомнив по его личному делу, что Тюрин действительно всю германскую войну в Америке прокукарекал. Запоздало укорил себя: это называется он проверенных людей на хлебный состав отобрал? Приник к прицелу. – Вася! – сказал нетерпеливо и тревожно. – Не приказываю – прошу: старайся держать ленту повыше. Заест – пропадем, тут тебе не Америка.

Вон тот бородач, думал Багаев, его только допусти сюда… Еще немного, еще… Уже виден провал разъятого в крике рта. Еще подождать. Пора!

И он ударил.

Лишь самое начало боя, когда ударил пулемет и стал сминать первый рядок лавы, и она, словно наткнувшись на невидимую стену, потекла в стороны, – лишь это уложилось целостной картиной в сознании Сергея Гадалова, а все остальное слилось в какой-то вихрь обрывочных картин и действий, причем все свои действия он совершал бессознательно – будто и не он, а кто-то посторонний, существовавший в нем потаенно до поры до времени. Этот деловитый человек в нем стрелял, бежал туда, куда приказывал Елдышев, совершенно не думая, с какой целью бежит и что будет делать дальше, – и не удивлялся тому, что цель перебежек вдруг раскрывалась сама, без подсказки: надо было снять с тендера четверых казаков. Рядом стреляли товарищи, и он тоже щелкал затвором, досылал патрон, стрелял – и, может быть, убивал, и хотел убивать. Визг лошадей, жалобный плач рикошетируемых пуль, площадной мат, стоны, грохот гранатных разрывов, прерывистый говор пулемета – все это видел, слышал другой человек в Сергее Гадалове, и он, этот другой человек, кричал от страха, ужасался, ничего не понимал и хотел одного – забиться куда-нибудь, спрятаться, исчезнуть. И то желание осуществилось: позади ударила граната, и Сергея сбросило взрывной волной с крыши вагона. Он успел ощутить толчок о землю, но земля его не задержала, он продолжал падать в ее темные вязкие недра и пробыл там целую вечность. А когда пришел в себя и встал, покачиваясь, то увидел, что за целую вечность ничего на земле не изменилось. И еще увидел – смерть его близка. Тогда тот, деловитый, не рассуждая и ничему не удивляясь, поднял винтовку и выстрелил. И потому, как мстительно оскалил зубы казак, как занес он для удара шашку, понял Серега Гадалов, что промахнулся, и закричал коротким смертным криком. И опять деловитый, будто так и надо, успел поднять плашмя винтовку. Сталь тяжко, со вскриком, ударила о сталь и высекла струю бледных искр, ожгла ему левую руку. На второй удар всаднику не хватило жизни: Елдышев услышал крик Сергея и послал свою пулю.

И сразу же стало тихо. А может быть, и не сразу, но только Сергей вновь ощутил себя, когда кругом стало тихо. Конечно, звуки были: пофыркивал паровоз, поругивались на крыше дальнего вагона какие-то люди, пытаясь сбить пламя; вблизи слышалась негромкая хриплая речь, посвистывал ветер в разбитых окнах тормозного вагона; голос санитарки Тони ласково уговаривал кого-то: «Потерпи, миленький, потерпи. Батюшки, да зачем ты меня кусаешь? Не надо, миленький, кусаться, мне еще других перевязывать». Эти голоса и звуки доходили до Сергея смутно, он ничего не понимал в них и, сидя на земле, бездумно смотрел на левую кисть руки, где шашкой был почти отвален мизинец. Временами на Сергея накатывала дурнота, глаза, застилали багровые всполохи, бил озноб. Но не от этого страдал он – страдал от мысли, сначала слабой и отдаленной, а по мере того, как он приходил в себя, все более грозной и неумолимой – ее, казалось, рождал каждый удар сердца: трус, трус, трус… «Трус!» – кричало все его существо, и жизнь, которая была так желанна, за которую он так дрожал, теперь казалась ему невозможной, отвратительной, купленной ценой предательства. Как посмотрит он в глаза своим товарищам, что скажет Елдышеву, что скажет Багаеву? Они все видели, все знают, а он не знает даже, живы ли они, – так боялся за себя. И Сергей, ярко и зримо вспомнив свой ужас и бесцельные неумелые действия, застонал от стыда.

А Багаев подошел, сел, спросил:

– Сергей, почему руку не перевязал?

Спросил буднично, устало – и это было необъяснимо, это никак нельзя было совместить с тем, над чем казнилась душа юноши. Сергей снова глянул на окровавленную руку, боль стала нарастать, заполнять тело, подошла к горлу, но тут же отхлынула, и Сергей забыл о ней. То, что он отделался пустячной раной, когда другие, возможно, отдали свои жизни, лишний раз убедило его в своей трусости, виновности, подлости. И догадка обожгла его: Багаев притворяется, Багаев щадит…

Багаев между тем внимательно вгляделся в Сергея. Вздохнул, поднялся, одернул на себе гимнастерку:

– Встать, Гадалов! Встать!

– Зачем? – вяло отозвался Сергей. – Зачем вы притворяетесь, Иван Яковлевич? Меня расстрелять надо…

– Что такое? Ты как, сукин сын, с командиром разговариваешь? Вста-а-ть!

И с острой жалостью глядел, как поднимается с земли Сергей Гадалов. Чистая душа этого юноши скорбела… Вспомнил Багаев себя, первую сабельную рубку свою, затуманился…

– Сергей, – мягко сказал он. – Слушай меня внимательно. Слушай и запоминай, повторять не стану. Ты действовал в бою храбро, находчиво, сообразно обстановке, понял?

Однако пришлось повторить. Сергей вроде бы и слышал, а не понимал ничего. Дело худо, подумал Багаев, в таком разнесчастном виде его оставлять нельзя. Он зорко огляделся по сторонам, крепко встряхнул парня, спросил:

– Способен слушать?

И увидел – способен.

– Повторяю. Елдышев доложил: ты действовал в бою храбро, находчиво, сообразно обстоятельствам. Оглушенный и сброшенный с крыши вагона, винтовку не выронил, не напоролся на штык. Понял теперь? Винтовку из рук не выпустил и от казака оборонился. Значит, Серега, из тебя выйдет надежный боец.

Сергей так и подался к нему:

– Дядь Ваня, правда ли? Выйдет?

– Еще чего – командир тебе брехать будет? И кто он такой, этот дядь Ваня? – стал заворачивать потуже гайки Иван Яковлевич. – Я такого не знаю. Я знаю командира спецотряда товарища Багаева, то есть себя лично, и бойца спецотряда, агента губрозыска товарища Гадалова. В данную минуту командир выражает бойцу благодарность за стойкое поведение в бою, а боец стоит перед командиром рассупонившись, винтовка на земле, рука не перевязана. Марш на перевязку! Казацкая шашка не больно сечет, зато потом больно бывает, поверь мне.