Джен

С того дня мы нашли с ним излюбленную тему для наших бесед.

Я, конечно, догадывался, что в банде Френсиса привлекает не жестокость и насилие. Его влекло обманчивое впечатление братства, дружбы, любви – того, чего ему так не хватало в своей жизни.

Я был уверен в том, что ни в какую банду он никогда не вступит, все это он придумал себе, чтобы заполнить пустоту своего существования. Парень изображает из себя крутого мачо. В своем воображении видит себя среди «хороших, добрых» убийц, напридумывал себе бог весть что. Миф о своем мнимом могуществе помогает ему заглушить чувство собственной ничтожности.

Однако порой он так оживленно рассказывал о своем бандитском будущем и о былых уголовных похождениях, так сверкали его глаза в эти минуты, что я, признаюсь, начинал теряться в сомнениях. Может, он и в самом деле хочет стать бандитом? Ведь участвовал же он в квартирной краже, и кто знает, какую роль в этом преступлении исполнял?

– Ты хочешь стать бандитом? О’кей. Но давай попробуем посмотреть на ситуацию под другим углом, – предлагал я. – Может, все-таки имеет смысл заняться чем-то другим? Может, лучше пойти в колледж? Ты же не глупый парень. Выучишься на программиста, потом устроишься на работу, купишь классную тачку, поедешь с герлфренд отдыхать в Майами.

Френсис, однако, не разделял моего энтузиазма насчет «заняться чем-то другим». Ехать отдыхать во Флориду на собственном авто и даже с герлфренд не хотел.

– Хочу вступить в «Латин Кингз». Жалко, что мне дали лишь год условно, а не посадили за решетку. В тюрьме я быстрее сделал бы карьеру.

Значит, Френсис вступал в банду, а я следом за ним входил в его бред и обсуждал его ближайшие уголовные планы. Наши беседы на эту тему продолжались несколько месяцев, но дальше разговоров дело, к счастью, не шло. Я не имел ни малейшего понятия о том, как вступают в банду: существует ли специальный обряд посвящения? Нужно ли кого-то ограбить, убить, чтобы доказать верность ордену?

Глава 5

Как-то раз у меня была встреча в районе, где находился приют Френсиса. И я решил зайти к нему в гости.

Френсис был крайне удивлен моему визиту. Пригласил войти в комнату, а сам сел на кровать с разбросанной постелью. Предложил мне стул, но я встал у окна, опершись на подоконник.

– Не переживай, ничего не случилось. Просто находился неподалеку отсюда, думаю, дай заскочу к тебе.

Он подозрительно покосился на меня. Затем пожал плечами, мол, ваше право. Достал из пачки сигарету, закурил.

– У тебя случайно и для меня сигаретки не найдется? – спросил я.

– Вы курите? – он протянул мне пачку.

– Балуюсь иногда.

Я и вправду курил очень редко. И сейчас, после второй затяжки, слишком сильно вдохнул дым в легкие и закашлялся. Улыбка скользнула по лицу Френсиса.

– Это правда, что пачка сигарет нынче стоит десять долларов? – спросил я.

– Да, но у нас тут, в приюте, продают ворованные сигареты оптом, за десять баксов можно купить три пачки.

Я завел нейтральный разговор о погоде. Френсис чувствовал себя здесь куда свободней, чем в моем кабинете. Оно и понятно: госпиталь – это учреждение, где он должен отбывать повинность, лечиться непонятно от чего. А здесь, хоть и в приюте, все-таки он был дома.

Ну и, разумеется, такое знаменательное событие в его жизни – сам «ку-ку доктор» пришел в гости. Мистер Виктор собственной персоной! Ведь, между прочим, к нему в гости никогда не приходили ни мать, ни отец, ни друзья, ни подруги (последних, впрочем, у него и не было). Приходили только дежурные по приюту с проверками, работники по уничтожению домашних насекомых и социальный работник от суда по надзору за его лечением. [1]

В комнате чувствовался тяжелый запах хлорки, нестиранной одежды и сигарет. На столе стоял старенький компьютер. Все стены были украшены плакатами с изображениями бандитов в шрамах и с пистолетами и кинжалами.

И совсем не к месту в этой галерее насилия в дальнем углу на стене висела репродукция с изображением какого-то католического святого.

– Да-а, бро, страшновато у тебя здесь…

Вдруг из-под половой тряпки выбежал большой таракан и помчался к батарее. Я попытался раздавить его ногой, но он выскользнул из-под моих туфель. Я пустился за ним вдогонку, норовя пристукнуть, пока он не скрылся в щели под отклеенным от пола плинтусом.

Моя тараканья охота здорово позабавила Френсиса, он даже рассмеялся. Вот потеха – «ку-ку доктор» гоняется в приюте за тараканами!

– Сбежал, подлец, – пожаловался я.

– Тараканы – еще не беда, пусть себе бегают, от них вреда нет. Лишь бы не клопы. Помню, я когда-то жил в другом приюте, с мамой и сестрой. Вот там был настоящий кошмар: мы каждое утро просыпались в кровавых волдырях от укусов клопов, никакие мази не спасали. Мы снимали с себя всю одежду и спали голыми на резиновых ковриках. Сколько мамаша ни орала, ни требовала, чтобы потравили, – бесполезно. А в другом приюте водились мыши, мы по всей комнате сыпали яд и потом находили дохлых мышей повсюду, даже в духовке.

– За это ты так не любишь свою мать?

– Мать? Из-за нее я болтался по приютам и чужим домам. Из-за отца и из-за нее… – нахмурившись, он сжал в кулаке уголок одеяла. – Никто не знает, что со мной делали в тех приютских семьях. В одной доминиканской семье были две сестры, старше меня на три года, мне тогда было тринадцать. Эти суки с длинными руками и толстыми жопами привязывали меня к кровати, снимали с меня штаны и издевались над моей «дылдой», – он опустил голову, указывая вниз, между своих расставленных ног. – Тянули его, лили на него какую-то вонючую жидкость. А когда приходил их папаша, они жаловались ему, что якобы я их лапаю, и меня наказывали. Я никому не рассказывал правду, боялся, что меня отдадут в еще худшую семью, – он шмыгнул носом, готовый вот-вот расплакаться. – Один раз я взобрался на крышу дома, хотел прыгнуть, чтобы разбиться насмерть…

Сейчас этот грозный Френсис, этот уже почти король одной из самых кровавых молодежных банд Америки, был похож на беспомощного мальчика, у которого почему-то выросли усы и борода.

Вдруг за стеной послышались звуки музыки – кто-то играл на пианино.

– Рональд. Он недавно здесь поселился и притащил с собой электронное пианино.

Прислушиваясь к мелодии, Френсис закрыл правый глаз, а левый раскрыл так широко, что бровь над ним сильно изогнулась:

– Идиот, кто же так играет Моцарта?!

– Ты что, умеешь играть на пианино?

– Да. В школе, где я учился, у нас был класс музыки. Я даже играл в школьном оркестре. Это самое лучшее, что у меня было в жизни. Учитель говорил, что я гений и стану звездой. Но потом мать посадили за проституцию, меня из той школы забрали и сдали в приют…

А за стеной кто-то играл на пианино.

– Ну-ка, погоди, – я достал из кармана мобильник. – Джеймс, ты не возражаешь, если я сейчас к тебе подъеду с одним парнем?

Спрятав мобильник, я застегнул молнию своей куртки:

– Давай-ка, друг, поедем к настоящему королю.

* * *

С чернокожим Джеймсом я был знаком почти два года – в клинике Гарлема лечил его жену Маргарет от депрессии, в которой она находилась после самоубийства ее сына. Джеймс был старше своей сорокапятилетней жены на шестнадцать лет, но выглядел еще молодцом: стройный, подтянутый, словом, в отличной форме. Мне импонировала его манера одеваться этаким стилягой тридцатых годов прошлого века – он отдавал предпочтение фасонным пиджакам с накладными карманами, свободным рубашкам со стоячим воротничком и узконосым блестящим туфлям.

Оно и понятно – Джеймс работал в сфере шоу-бизнеса, причем не просто работал, а почти тридцать лет был владельцем студии звукозаписи Magic Music Corp. Когда-то записывал музыку на виниловые пластинки, а теперь – на компакт-диски и в электронном виде.

Джеймс любил разную музыку, лишь бы, как он говорил, это был «гуд продакт» (хороший продукт). Записывал джаз, спиричуэлс, рок, фолк. Повсюду на стенах его студии висели виниловые пластинки, некогда записанные им и получившие призы.

Яйцеголовый, с мелкими черными пружинками волос, высокий, с болтающимися фалдами расстегнутого пиджака, Джеймс ходил, пританцовывая, по широким коридорам и залам студии, словно шоумен. Здесь же он вел и школу звукозаписи, обучал желающих работать на этой чертовски сложной аппаратуре стоимостью, по его словам, два миллиона долларов. Он был знаком и с русской музыкой, знал Чакоффски (Чайковского), а однажды записывал церковное пение каких-то русских раскольников из Пенсильвании.

Как я уже говорил, с Джеймсом я познакомился благодаря его жене, которая после самоубийства сына была в таком шоке, что безостановочно ела, напрочь потеряла сон и даже начала галлюцинировать. Джеймс сам привозил Маргарет в клинику на сессии, исправно ждал ее в зале, проявляя завидную заботливость.

Маргарет у него была третьей женой, не считая многочисленных прежних любовниц; общих с ней детей у них не было. Не будучи красавицей, Маргарет после трагедии с сыном вовсе утратила женскую привлекательность и совершенно перестала следить за собой. Но Джеймс, несмотря на все это, был ей безумно предан.

Через год после трагедии Маргарет стала постепенно возвращаться в норму, даже иногда улыбалась. Она была одной из первых и самых успешных моих пациентов. Моя интернатура к тому времени закончилась, но связь мы сохранили. Порой перезванивались. Изредка я заходил к Джеймсу в студию. В благодарность за мою помощь, невзирая на полное отсутствие у меня музыкального слуха и голоса, Джеймс настойчиво предлагал мне записать у него сольный концерт, даже готов был бесплатно обеспечить меня хором и инструментальным аккомпанементом.

…Итак, мы с Френсисом – в студии Джеймса. Спросили у секретарши, где маэстро, и пошли в зал.

Джеймс был в комнате звукозаписи, за огромным пультом. Еще два парня лет двадцати, в наушниках, сидели за тем же пультом, нажимая какие-то кнопки и двигая рычажки.

– Стоп! Стоп! Ван секонд! – командовал Джеймс. Завидев меня, приветственно кивнул и жестом попросил подождать.

Эта комната была разделена с залом толстым стеклом. А в зале играл джаз-банд. Я предложил Френсису присесть на скамейку. Никак не ожидая очутиться в настоящей студии звукозаписи, да еще в сопровождении самого «ку-ку доктора», ошеломленный Френсис беспрекословно сел.

Когда запись закончилась, мы с Джеймсом пошли к нему в офис. Я поинтересовался, как дела у Маргарет и вообще что у них новенького. Затем спросил, не может ли он взять Френсиса к себе в ученики:

– Хороший парень. Любит музыку, когда-то играл на пианино. Сейчас нигде не работает и не знает, куда себя деть. Не знаю, правда, как вы с ним решите вопрос с оплатой.

Не выясняя подробностей, Джеймс согласился. Он вырос на улицах Гарлема, все понял без лишних слов.

– Виктор, дружище, пусть тебя это не волнует. Мы с твоим Френсисом сами обо всем договоримся, лишь бы он хотел учиться.

Мы ударили по рукам и пошли обратно в зал, где оставили Френсиса. По пути смеялись – Джеймс любил сыпать шутками. У порога в зал я схватил Джеймса за борт пиджака.

…Френсис сидел за пианино. Нажимал клавиши. Вокруг него стояли блестящие пюпитры и микрофоны на высоких подставках.

– Та-та-та…

Отсюда он нам был хорошо виден. Яркий свет с потолка лился на его бледное, подобное гипсовой маске лицо. Френсис нажимал клавишу, отрывал руку, плечи его под черной футболкой тяжело вздымались. Он хмурился, тряс головой, снова ударял клавишу и сильно нажимал педаль. Ему казалось, что не те, не те звуки издает инструмент. Френсис волновался, таращился на клавиатуру, недоумевая, сжимал кулаки поднятых рук, кусал губы. Лицо его кривилось словно от боли. Медленно разжимал кулаки, с дрожью снова касался пальцами клавишей.

– Та-та… Ля-ля…

Он наклонялся и как-то странно поворачивал голову то в одну сторону, то в другую. Широко раскрывал рот, тяжело вздыхал, лицо его выражало какую-то нечеловеческую муку…

– Ва-а-у, – протянул Джеймс.

– Ля-ля… Та-та…

Глава 6

– Сказать по правде, мне трудно работать с Френсисом. Иногда он вроде бы нормальный, а иногда замыкается в себе, утрачивает контакт с окружающим миром и даже начинает верить в свои фантазии.

Мы сидели в кабинете Джен. Она была в белом врачебном халате, еще не успела его снять, только что вернувшись из ку-ку хауз, куда попал ее пациент.

– Во-первых, Виктор, повторяю еще раз, вы должны зарубить себе на носу главное: если человек попал в психиатрическую клинику, значит, у него определенно что-то не в порядке с головой, каким бы нормальным он ни казался. Во-вторых, то, что вы называете странностью, в «Руководстве по психиатрической диагностике» имеет свое название. Шизоидность. Запомнили? Ши-зо-ид-ность, – она повторила по слогам. – Это отклонение не такое разрушительное и не так ярко выраженное, как, скажем, шизофрения, и только хороший врач может его диагностировать. Но в целом вы все верно описали: такой человек ведет себя неадекватно, он не может укорениться в реальности, не может понять и себя самого, поэтому полностью уходит в мир фантазий. Кстати говоря, шизоидность сегодня широко распространена среди американской молодежи. Я недавно читала статью, где убедительно доказывается, что в последние четверть века вообще все психиатрические болезни в Америке заметно «помолодели»: среди молодежи всё чаще встречаются и шизофрения, и маниакальная депрессивность. Про наркоманию и суицидальность нечего и говорить, понятно и так.

Джен встала и, сняв халат, пошла к вешалке, чтобы повесить его на крючок. Тук-тук-тук – короткие удары каблучков по полу за моей спиной. Вернувшись, поправила платье, а потом и волосы. В последнее время она стала чувствовать себя очень свободно в моем присутствии.

– Когда мои дети учились в школе, к нам в дом приходили их друзья и подруги. Просили, чтобы я разрешила им некоторое время пожить у нас. Потому что родители, узнав, что их дети не такие, как все – скажем, гомосексуалисты, или курят траву, или уродуют себя татуировками и пирсингом, – устраивали им настоящую травлю. Вы себе не представляете, сколько среди этих подростков было шизоидов, таких же как этот Френсис! Азохун вэй…

Глава 7

А на следующее утро в субботу я остановил машину в районе Вильямсбург, где проживают преимущественно евреи.

В салон через приоткрытое окошко ветер доносил крики ворон, кружащихся над высокими платанами и над крышей синагоги неподалеку. Двери синагоги порой открывались, оттуда выходили мужчины и женщины разных возрастов, некоторые с детьми. Джен была еще там, в здании. Была одна. Одна-одинешенька. Полчаса назад я видел, как она вошла туда, поздоровавшись с какой-то молодой парой.

О чем она молится там, в храме, где звучат томительно-протяжные плачи раввинов? Ходит ли она в синагогу, отдавая дань традиции? Для того ли, чтобы соседи не тыкали в нее пальцем, обвиняя в нечестивости? Чтобы встречаться там с преподавателями еврейской школы, где учились ее дети? Чтобы не терять нужные связи? Быть в толпе?

Что я знал о ее личной жизни, о ее семье? Как-то раз она рассказала мне о своей бабушке, которая чудом выжила в концлагере в Дахау, работая санитаркой в тифозном бараке. В преклонные годы бабушка заболела Альцгеймером, и родственники сдали ее в дом престарелых. Джен из-за этого долго мучилась чувством вины, хотя тогда была еще подростком. Описывая мне последние дни жизни и смерть бабушки, она, и спустя тридцать лет, немного разнервничалась.

Отец Джен, пока не вышел на пенсию, занимал какую-то административную должность в иешиве, мать была домохозяйкой. Еще у нее была старшая сестра Сара. По напряжению в голосе, с каким Джен разговаривала с Сарой по телефону, можно было догадаться, что отношения между сестрами не самые задушевные.

Мне был известен эпизод из ее неудавшейся попытки стать балериной. Неисполненная партия Одетты-Лебедя. Конфликт из-за этого с семьей. Наверняка она испытывала комплекс неполноценности – чувство гадкого утенка, так и не ставшего прекрасным лебедем.

Непонятно, почему Джен остановилась на такой низкой служебной ступеньке, почему не пошла дальше по карьерной лестнице. Ведь могла бы стать и замдиректора клиники. Знаний и медицинского опыта для этого у нее предостаточно. Соблазнилась спокойной жизнью? Прогулки по бутикам, покупку модных тряпок, спа-салоны – всю эту мишуру предпочла карьере?

Либо занималась семьей, детьми, не хватало времени на что-то еще. И так пошло-поехало. А когда стала любовницей Шварца, то и вовсе пропала необходимость напрягаться.

А детишки выросли. Старшая дочь уже улетела из дома; сын – через несколько лет – тоже улетит. Останется Джен одна, в пустом гнезде. Только сапоги-чулки. И старик Шварц.

Помню, в институте одна преподавательница, когда мы обсуждали тему «Кризис возраста у мужчин и женщин» и коснулись так называемого «синдрома пустого гнезда», делилась своими ощущениями, когда ее дети выросли и покинули дом. «Пропали запахи! В квартире пропали запахи моих детей! – говорила она. – Я ходила по квартире и все внюхивалась. Но дом стал пустым и чужим – он не пах детьми!»

Я представил себе Джен в роли «нюхательницы». Дети разлетаются, и, наверное, пройдут годы, прежде чем они почувствуют острую тоску по оставленному дому и матери в нем…

Плачь, Джен! Плачь! Вся твоя личная жизнь – и с бывшим мужем, и со Шварцем – это сделки, бизнес-контракты! Но пусть только Бог судит тебя за твою связь со стареющим мужчиной, у которого есть семья. Пусть только грозное пение раввина, обращенное к Всевышнему, пробуждает в твоей душе сожаление…

Но мне ли, тайно преследующему тебя, осуждать твою жизнь? Я ведь тоже был женат. И, кстати говоря, изменял жене. А вот гляжу, гляжу с тоской, как ты сейчас выходишь из дверей синагоги, где умолкли молитвенные песнопения, где Богу было отдано Богово.

Ты – в черном велюровом пальто и полусапожках. Поправляешь шапочку, перекидываясь словами с какой-то женщиной. Наверное, смеешься. Но твой смех до меня не долетает. Я слышу только вороний грай и гул проезжающих мимо автомобилей.

Ты киваешь головой – быть может, тебя сейчас приглашают в гости на какой-то еврейский праздник. Будете пить кошерное вино и есть кошерные булки. Обсуждать свои дела: чье-то обрезание, или чью-то хупу в дорогом ресторане, или безобразия, которые творятся в благотворительной организации, помогающей жертвам Холокоста.

Между нами – пропасти, которые не преодолеть никакому «Боингу».

Прощай, Джен!..

Она отходит в сторону, останавливается у самого бордюра, достает мобильник. Наверное, как и в прошлую субботу, вызывает такси.

Ждет, переминаясь с ноги на ногу. Слегка передергивает плечами. Зябко. Ноябрьский ветер. Тянет сыростью от черной земли и мокрого асфальта.

Туп-туп. Туп-туп. Каблучки сапог. И… вдруг падает с нее черное пальто, подхватывает его сильным ветром и уносит куда-то – за здание синагоги, за дорогу, за кусты. И сапоги улетают следом. И юбка длинная, и блузка – всё, всё улетает, разрываясь на ветру в клочья!

И… пам-пам-па – плывет белоснежная Джен в балетной пачке. Пам-пам-па… Руки ее трепещут, словно стряхивая с перьев капли воды, грудь волнуется, шея изящно выгнута.

Тихо, сумрачно на ночном озере. Тоскует Лебедь. Плачет ее заколдованная душа. Луна льет с неба свет, тонущий в озерной пучине.

И колдун Шварц бегает вокруг Лебедя, хохочет злобно. Кар-кар!..

Где же принц, юный влюбленный принц, который запустит стрелу и поразит черного Ворона?..

– Ж-ж-ж, – подъехало и остановилось такси.

Джен открывает заднюю дверцу машины. Перед тем как сесть в нее, вдруг оглядывается. Бросает тревожный взгляд в мою сторону…

Глава 8

Дни напролет Френсис пропадал в студии Джеймса: учился звукозаписи, убирал там, пылесосил, относил почту. А в свободное время, когда зал был пуст (записывали порой и до полуночи, и до двух ночи), играл на пианино. Словом, парень оказался в правильное время в правильном месте.

Порой он делился со мной планами на ближайшее будущее: создать панк-группу под названием Crazy Brothers («Сумасшедшие братья»), записать первый концерт и снять видеоклип.

Да, иногда он замыкался, уходил в себя, как улитка в ракушку. Зато в периоды подъема был неотразим: говорил свободно, порой даже дерзко, жестикулировал раскованно, мимика раскрепощалась, в движениях появлялась пластика.

Глядя на него, я злился на Джен за то, что она так легко записала его в шизоиды и на этом успокоилась. Ох уж эти психотерапевты: поставят на лоб клеймо «шизоид» или «хронически суицидный» – и готово!

А Френсис – артист, настоящий артист! Артист без сцены, без съемочной площадки, без концертов задыхается, как рыба, выброшенная на песок. Артисту нельзя долго оставаться вне искусства, не заниматься тем, к чему он призван и для чего сотворен Богом. Да, все настоящие артисты, музыканты, художники неадекватны. Но ведь на то и талант, чтобы быть особенным, уникальным.

А она: «Шизоид, шизоид»! Парень просто всю жизнь не знал и не понимал, для чего рожден, быть может, тайно мечтал о карьере поп-звезды, но ни с кем не делился своими фантазиями. Вместо сцены, рояля, направленных на него софитов видел только пьяную гулящую мать, крыс в общежитиях, терпел унижения в приютских семьях…

Психотерапевты! Когда в вашем кабинете очутится новый пациент и вы узнаете, что он – артист, художник, музыкант, прошу вас: захлопните свои толстые книги по психотерапии! Отойдите от этого человека как можно дальше, даже если ваш офис мал в размерах! Но дайте артисту как можно больше пространства, свободы, дайте ему почувствовать себя на сцене, за роялем, у холста! Станьте его благодарным зрителем, поклонником – и вы спасете его скорее, чем любые лекарства, уколы и ваши занудные психотерапевтические сессии!

* * *

– Хочу спросить тебя: почему ты теперь часто носишь нагрудный крест? Не припоминаю, чтобы раньше ты носил кресты. Это что – новая мода? Твой новый артистический имидж? – однажды спросил я Френсиса. Но он словно не слышал меня.

Мрачный, он глядел перед собой, пощипывая бороду, которая в последнее время стала длиннее и гуще, чем прежде.

– Хэл-лоу, бро, ты здесь? Или опять улетел куда-то на Луну?

Он наконец вышел из состояния глубокой задумчивости – посмотрел на меня. Но ненадолго – вскоре снова вперился в дальний угол потолка.

– Честно признаться, Френсис, я ничего не понимаю. В твоей жизни все складывается хорошо, даже замечательно. Крыша у тебя над головой есть, судимость скоро снимут. Джеймс платит тебе небольшую зарплату. Ты играешь на пианино, сочиняешь музыку. Да, у тебя пока нет своей группы, но не все сразу. Почему же ты выглядишь таким несчастным, почему постоянно молчишь? Джеймс тоже говорит, что ты изменился: огрызаешься, не делаешь то, что он просит. Еще и стал курить траву, – я громко потянул носом, как бы давая понять, что от одежды Френсиса сильно пахнет марихуаной. – Что с тобой?

– Я больше не хочу быть музыкантом, не хочу быть поп-звездой, – тихо промолвил Френсис. Затем, оглянувшись по сторонам и убедившись, что, кроме нас, здесь никого нет, зашептал: – Знаете, что со мной недавно произошло? Месяц назад я… видел своего святого – святого Франциска, в честь которого меня назвали. Когда я был маленьким, бабушка мне много рассказывала про святого Франциска. И я его недавно увидел. Это случилось ночью. В мою комнату въехала огненная колесница, запряженная тремя белыми лошадьми, и в горящем шаре я рассмотрел своего святого. Он был в одной рясе, подвязанной веревкой, и босиком. Он осенил себя крестным знамением – вот так, – Френсис перекрестился. – Святой сказал, что ждет меня, что я должен следовать за ним.

Я от изумления открыл рот. Невольно припомнил репродукцию какого-то католического святого, висевшую в его комнате среди бандитских плакатов.

– Не знаю, доктор, почему, но с тех пор я чувствую себя виноватым во всем. Я самый страшный на земле грешник. Мне очень плохо… Ах, почему меня не посадили тогда в тюрьму?! Почему мне дали лишь год условно? – он крепко сжал костлявые кулаки.

– Погоди, Френсис, погоди. Ты никакой не преступник. Это мы все преступники, если допустили такому случиться с тобой. А ты ни в чем не виноват. Да, ты участвовал в ограблении квартиры, но ты же сам мне когда-то сказал, что стоял на шухере и даже толком не знал, что ту квартиру собираются обворовывать.

Кивая мне в ответ, но явно меня не слушая, он зачем-то стал закатывать рукав своей черной футболки. Затем вытащил что-то из кармана своих широких джинсов. Я не успел рассмотреть, что это. Через миг после щелчка в его руке блеснуло лезвие ножа.

– Я заслужил это! Заслужил! – вытянув вперед оголенную левую руку, он вдруг стал полосовать ее ножом.

– Получай, mother-fucker!

Кровь брызнула на его черную футболку, полилась на джинсы.

У меня помутилось в глазах.