Край воронов, или Троянский цикл

Почерк Никиты был лучшим среди его товарищей, и на фоне иероглифических писем Саввина и Кожевникова под его аккуратной работой не всегда поворачивалась рука ставить усредненные отметки. Никита любил говорить прозой. Исключительно прозой, поскольку декламация стихов, то ли в связи с самой стихотворностью, или же из-за бессилия в разучивании – представляла в его исполнении адскую муку для него и окружающих. Так вот, говорил Никита неразученными экспромтами на различные научные темы. Говорил целыми уроками и распинался так, что хотелось его слушать, даже если не всегда детские догадки были верны – однако псевдологика, принимаемая им за истинную, в рассуждениях присутствовала, что очень бодрило его самого, а воспитателям внушало надежду, что может выйти толк из совместных с ним занятий.

Один из подобных оптимистов сидел за учительским столом и на глаз выставлял оценки за ведение тетрадей. В задней части класса напротив него шесть девочек отплясывали на ковре. Во главе фигуральной пирамиды красовалась Адриана Леденец – дитя мелкое, изящное, идеально красивое; насчитавшее десять годов с 1 мая, в то время как остальные перевалили одиннадцатилетний рубеж. Чрезвычайная молодость ее служила внешним признаком гениальности, которая, вероятно, таилась в ней, поскольку особыми достижениями ее не преследовала. Вдобавок к этому Адриана сильно начала портиться по характеру.

Звуки ритма выбрасывались потоками из колонок музыкального центра. Девчонки стреляли глазами в окружную область, в центре которой находился препод, как мишень. Так и проходили перемены – с Никитиными ужимками и Адрианиными размахами…

Работа в общем не напрягала, – как любят говорить здравомыслящие юноши, пока перевариваемые ранее проблемы не навалят все разом и не окажется, что нет ни удовлетворения, ни денег. Пока всего хватало, и многих даже удивляла эта чрезмерность личной жизни, в рамках которой он добровольно становился предметом первой, нервозной и издерганной, влюбленности учениц средней школы; объектом навязчивой критики и тайных мыслей со стороны студенток; третьим в ряду отца и брата для малолетних и, наконец, фамильярдствующим духовником для старшеклассников. Все это, впрочем, проходило на фоне общественности, как и у всех людей, проживающих дома наедине с меблировкой. И было ли что-то личное в его голове – оставалось за кадром; поводов к подобным пересудам он не давал, в метро не целовался, а считать его убежденным холостяком было рано.

– Не получается у вас одновременно делать два дела, – твердил он Дедковскому и Дороганову, принимая от них справки из баскетбольной секции. – Фамилии ваши вечно на слуху, а в лицо вас стали забывать.

– Мы не успеваем, – достойно говорил Эмил, без нытья. – Поймите. Никто не понимает…

– Что делу время – понимают все. Только я ведь не спортсмен и из солидарности вам не подброшу запасной дипломчик.

– А в знак уважения к инакомыслящему? – вставил Дастан.

– Я уважаю людей, которые либо со всем справляются… (А когда авторитет уже заработан, он начинает работать на вас!) Либо тех, которые умеют решать свои трудности. А вы ни к тем, ни к этим. Существуют ведь спортивные школы для целеустремленных в спорте людей… Что такое ваш спорт, я не понял – то ли призвание, то ли хобби, то ли протест колледжу, в который можно было и не поступать… Нервы ведь и сюда идут, а в итоге и здесь вы почти не появляетесь, и там меньше вклада – и везде впросак.

– А как же стремление к разносторонности? – настаивал Эмил. – Говорят же: «Было бы желание…» У вас, например, получается делать два дела.

– Одно из них уже на дело-то не похоже… Вышло прямо по мечте: стану я учителем и перестану делать уроки… А ради этого пришлось учиться 15 лет. Ты еще не живешь столько, сколько я учился. Я еще заодно и учиться научился! Забиваю теперь целые тексты в себя с первого раза, как в машину.

– А получается, что вы просто разрываете день между двумя заведениями. Это исключительно дело графика. А как насчет совсем разных занятий? – Дедковский реально уверен, что быть в списке поступивших – уже процесс в динамике.

– У меня хотя бы одно из другого вытекает, а у вас – только мешает сосредоточиться. Если ваша проблема, действительно, только во времени – то не следовало привязываться к учебным графикам и зависеть от других людей. Вы будете проявлять чудо света в совмещении своих занятий – а вас отчислят с первой сессии… В ваши годы полезно иметь вектор – к какой-то содержательной цели. Быть круче всех – разве цель? А уж пытаться реализовать ради этого с десяток приписанных себе профессий – и вовсе накладно!

– В одно врубиться – это же нажить безумство, говорить об одном и том же, умереть от неудовлетворенности в бесконечной череде потребностей. А остальные кончаться рядом с тобой от скуки.

– Не знаю, – честно признался Восторк. – Может, это стереотип? Я всю жизнь ничем кроме образования не занимался – а потом все восполнилось: и шмотки, и выпендреж, и вечеринки, и тренажерка, и природа – без побочных эффектов…

Возразить здесь было нечего. Пресловутая Восторкова раскрученность бередила раны всем…

Сидели на контрольной работе Звенец и Оддин и с тоскою подписывали «Леня» и «Дима» соответственно – в скобочках после своих общепризнанных в миру имен, одна только заглавная буква которых раздражала преподавателей и сбивала с толку администрацию.

– Почему Восторк Христофорович может свободно и повсеместно пользоваться своим прозвищем, а мы нет? – досадовал Звенец Самарко.

– А может оно и не прозвище, если с отчеством употребляется? – сомневался Оддин.

– Да уж хотел бы я иметь такое имя!! Но только «Восторг» – это вовсе не имя…

– Там на конце буква «К».

– Дела не меняет. Ведь очевидна ассоциация.

На следующем этапе молодые люди подступили непосредственно к классному руководителю:

– Восторк Христофорович, – обратился Самарко. – А позвольте узнать ваше настоящее имя.

Один промолчал, он больше практиковал обращение на «ты», но при посторонних этого не афишировал. Препод невозмутимо подал паспорт – решительно во всем отличался он от других наставников.

– Чмейрков Восторк Христофорович, – прочитали ученики, едва не протерши глаза; впрочем, они были самодостаточными реалистами, чтобы вдруг не поверить глазам своим.

– А прозвище тогда у вас какое? – убитым голосом молвил Звенец.

– Немеркнущий, – представился Восторк.

… А в третьем часу дня в развивающей школе на учительском диване сидел Никита Дукатов и с выражением декламировал стихотворение по книжке. Из самого успешного ученика он обратился теперь просто в самого красивого, переоделся в обычную яркую толстовку с капюшоном и крупными белыми нашивками из области спортивной тематики, ерошил темную шевелюру коричневыми от несошедшего загара пальцами.

– И по слогам не можешь? – спросил Восторк Христофорович от шкафа, стоя спиной.

– Они какие-то сложные, – промычал Никита уже без всякого выражения.

– Нормальные слова. Ты их в устной речи тысячи раз произносил.

Никита совсем низко опустил голову, почти уткнувшись в книгу:

– А по порядку я их выучить никак не могу. Я, наверное, совсем неспособный.

– Мяч бросать проще?

– Не совсем легко, но если постоянно тренироваться, то получается все лучше…

– Со стихами так же, разве нет?

– Да, я стараюсь, но постоянно думаю, что я на баскетбол опаздываю. Я и так сейчас стараюсь больше, чем в начальной школе, только потому что вы… Я и задерживаюсь теперь из-за вас…

Восторк воздел руки и рухнул рядом с Никитой на диван:

– Этого только не хватало! Скорее уж я задерживаюсь ради тебя.

И почему, действительно, надо мучить его литературой, а самому мучиться над ним – оценить бы кругом по нолям да и отпустить с документами, не оставить, так сказать, свободы выбора… Классная дама этого несчастного между тем продолжает сидеть с блаженным выражением лица, наигрывая на гитаре.

– Не могу я так учить, – ярится Немеркнущий, от которого идет пар. – Следуют уроки своим чередом, надо задавать на дом, а при проверке только и слышишь: одни этюд в художественную школу заканчивали, другие после тренировки упали, третьи всей семьей в гости ездили и вернулись после полуночи… Занятые пуще меня в одиннадцать-то лет! Родственники, видно, опасаются, что скоро апокалипсис, и дети не успеют нажиться, а у меня от них конец света наступает немедленно…

– Дражайший Восторк Христофорович, – размеренно говорит куратор. – Это не ваши дети. Каждый родитель все равно сделает со своим ребенком, что захочет…

20.

Всю зиму Селена Станиславовна пыталась жить то с бывшим мужем, то с Олегом. Еще над гробом прабабушки сошлись они в открытую, почти составив известную геометрическую фигуру.

– Вот он, красавец, – проговорила она стоящему рядом молодому человеку (лишь Артем, погрязший в своих годах, думал, что дяде больше сорока, на самом деле было двадцать девять… ), в упор глядя на Христофора Леонидовича, который подошел доброжелательно, протянул сопернику открытую ладонь:

– Извини, Олег…

Руку его Олег пожал, а на слова слегка поморщился – и все же что-то согласное извинить в этом мимическом жесте проскользнуло.

«По-моему, маме плохо, – думал Артем с тоской. – Они же спят практически на одних простынях, еще теплых друг после друга…»

Будь Селена не самой собой – в этой нынешней жизни, больше похожей на гонку, она стала бы упускать сына из поля зрения, но в отношении этого вопроса у нее была верная позиция: мужчины приходят и уходят, а Артем всегда остается. И вот, оказавшись в таком выгодном и стабильном положении в отличие от остальных сожителей, мятущихся и пылающих страстными надеждами на стабильность, пацан чувствовал сплошь одну депрессию. Он был склонен поддерживать мать в любых случаях, даже смиряясь порой с противоречащими своему разумению обстоятельствами, когда Селена вдруг резко возносилась над их равноправными отношениями, не оставляла пространства для диалога – и вообще могла запереться, не спрашивать ничего и не отвечать ни на что. Вследствие этого принимались какие-то решения, о которых сын узнавал последним, в пересказе. Ситуация складывалась обидная, особенно на фоне других ситуаций – доверительных и простых. В итоге все стремилось к единовременному проживанию и забыванию – и переносилось легче этой насущной атмосферы душной непредсказуемости, порожденной слабостью и еще раз слабостью. Поддерживать колебания маятника в семье было бы неверным, принимать конкретные решения за взрослых Артем не мог, а призывать мать к самоопределению – значило уподобиться всем ее мужчинам – и на почве этого он не был бы услышан. Постепенно он утерял смысл своей надобности Селене и перестал представлять себе помощь как таковую – пока вдруг не начал помогать другим людям.

Прыгали на уроке физкультуры девчонки. Через перекладину, протянутую промеж двух стоек. Прыгали и валились по другую сторону от препятствия на маты. Звенела об пол временами и сама перекладина, но в перспективе уверенно продвигалась по пазам на столбиках все выше. Тренировка продолжалась по пятому и десятому кругу. Взвилась в воздух ловкая и грациозная Елена Ржева, оказавшись с разбегу совсем близко к краю конструкции. При перелете слегка коснулась стойки лбом… Этот момент он случайно застал взглядом. Из другого конца зала среди мелькающих фигур мальчишек в пылу игры, к девчатам отношения не имеющей, трудно было представить, что там было железо, скорость, сила трения. Была секунда, когда показалось, будто не вовремя, неловко она взмахнула головой – и вот уже летит дальше… Он вздрогнул и проводил ее глазами. «Рухнула она» – лишь слова; даже падение выходило у нее красиво, трогательно. Умудрилась с размаху удобно сесть, согнуть одну ногу в колене – как любят фотографироваться девушки на горизонтальных поверхностях – вот только рук от лица не отняла…

Привлеченные толпою одноклассниц, мальчишки сомкнули вокруг места происшествия второе кольцо. Он подошел последним, растолкал народ – предстали взору ее рыдания, капли крови, вяло сочившиеся сквозь пальцы. Стояли все очарованные этим зрелищем, сбитые с толку – не ожидали они, что рядом с ними, в замкнутом вокруг них пространстве, может произойти нечто, настолько вон выходящее из их рядов. Даже физрук застыл – боялся подойти к хрупкой девчушке, словно преклонился перед ее болью и не смел мешать тихому, достойному и справедливому оплакиванию. Артем ступил на маты и поднял Лену за локти, руки ее оторвались от раны – и увидел он ее покрасневшие, мокрые глаза, с видом которых пришло к нему осознание, как можно исподволь легко и быстро, нехитрыми операциями облегчить чужую физическую боль, чего не повторить взломом и прижиганием даже родственной исстрадавшейся души.

Если бы Артем оказался на месте пострадавшей, он бы густо обмотался бинтами и красовался бы так до конца недели. Лена же вела себя очень странно: явилась на следующее утро с еле заметным зеленочным швом под срочно выстриженной челкой…

Они стали созваниваться. Она и раньше время от времени налаживала контакты, поскольку он после нового года внезапно преуспел в физике и после отъезда Троя остался лучшим учеником класса. Артем сам принялся теперь поддерживать Лену, сам набирал ее номер субботними вечерами. Только успевал произнести «Алло» – и старшая сестра всякий раз восклицала:

– Лену?!

И Лена всегда оказывалась совсем близко – сразу перехватывала трубку, наверное, с другой стороны от аппарата. Складывалось впечатление, что она ждет этих звонков. О чем таком содержательном они беседовали, сложно было потом вспомнить, но часы за разговорами уходили незаметно.

– Какой же ты, оказывается, пустой болтун! – поражался Олег. – Кто бы мог подумать!

Ласкал слух ее голос в трубке, предназначенный ему одному, такой расслабленный и домашний; навевались представления о том, в какой она сейчас может быть одежде – явно не в школьной форме. Он даже так напрямую и спрашивал, в чем она есть.

Он еще больше привязался к ней, когда однажды, уже засыпая у телефона, она сказала томным, интимным-преинтимным голосом:

– Тема, давай завтра поговорим…

– Давай, – тихо и проникновенно согласился он, будто предложила она что-то необычное и чрезвычайно важное.

А закончилось все по принципу: и с Леной хорошо, и без Лены неплохо. Появилось в марте на доске школьных объявлений такое приватное сообщение: «Позвони кончите Лене». Соответствующий номер телефона прилагался. Елена подошла сразу же, едва выбравшись из массы толпившихся и хихикающих.

– Это сделал ты! – выпалила она.

– Нет, – ответил он лучшее из того, что умел произносить с завидной дикцией.

– Ты врешь, ты мне больше не друг, – ей неприятен один скандал, а она уже затевает другой.

– Если ты не веришь, то именно ты мне и не друг, – никогда в жизни он не истерил в школе и не обменивался с товарищами визгами. И выяснение отношений с ним было излишним – кроме короткой правды ничего нельзя было добиться.

Елена убежала с урока музыки и, окружившись Анькой и Олеськой, плакала злыми слезами в лестничном пролете между двумя этажами. Он прохаживался на перемене мимо – с равнодушным видом и равнодушным сердцем. Может быть, любовь выдержала бы что-то подобное, но симпатия держится на том, что нравится, и если оно больше не нравится – не о чем и сожалеть. Даже хочется от лишнего побыстрее избавиться, хоть и не принято сор выносить из избы.

– Что это Ленка взбрындила? – удивлялась Селена Станиславовна. – Ты никогда с таким удовольствием не разговаривал с девочками по телефону.

– Не болтал и еще столько же болтать не буду, – отмахивался сын, хоть и не беспечно, но отстраненно.

– А почему бы тебе самому не найти зачинщика? И ее бы защитил, и себя оправдал.

– Может, так бы и поступил, если бы она не поторопилась сама себе найти виноватого в моем лице. Если такая инициативная и самостоятельная – пусть и разбирается на здоровье.

И кто это, действительно, мог распространять о Ленке позорные записки? Хоть Артем никогда и не строил иллюзий, будто она общается с ним одним, но… ничего себе приятели! Очень кстати вспомнил он о том, что не умеет копаться в чужих душах и разбираться в чужих отношениях <…>

21.

Светилась в темноте тусклое окошко компьютера; от контраста слегка резало глаза. Голова заполнялась фразами и мыслями, в безлюдном доме чувствовалось присутствие чьих-то душ – он сам был достаточно чуток и впечатлителен, чтобы вытягивать их духовность как эссенцию с дальних расстояний.

– Ты знаешь, что я делаю? – звучал Артем в обоих ушах сразу; с правой стороны слова его входили в сознание и вязли в нем, не вылетая из левого уха на ветер. – Слушаю испанскую гитару и плачу…

– В буквальном смысле? – уточнил Восторк.

– Да, – горько подтвердили в телефонной трубке. – Текут слезы…

– И есть повод?

– Сегодня перед рассветом состоялась самотерапия. Первая серия. Весь день после этого кувырком: и физически мало что прибавилось, и морально тяжело…

«Itak, ya ne ponimayu, po4emu moi pisma do tebya ne dohodyat. Tvoih toje 4to-to ne vidno. Veroyatno, ih i net sovsem…» – набирает нарочито латиницей, чтоб не било упреками по глазам, чтоб не напрямик, не по-русски было сказано. Мягкостью такой закутывает до беспомощности, теперь не оправдаешься, почему у одного плохое настроение, в то время как у другого хорошее.

– Тебя это унижает? – перебивает Восторк свои мысли.

– Я думал, первый раз будет с девушкой…

– И будет первый. И с каждой очередной девушкой будет так внове, как впервой…

– С чего вдруг меня так прорвет? Я же не скачу из крайности в крайность, всегда выбираюсь потихоньку…

Жили и другие так же потихоньку – как вдруг прорвало интернет. Нашелся и тут повод.

«Почему ты молчишь сейчас? Я же вижу: ты он-лайн…»

– О чем задумался? – обгоняет Артем плывущие строки.

– Так… , о тебе!

– Что ты обо мне думаешь, я и так знаю, лучше скажи, что ты думаешь об этих новых обстоятельствах… – и пока он это говорит, глаза предательски скашиваются к полю сообщения.

«Почему когда молчу я, ты мне даже не выговариваешь, а когда я заговорю – обижаешься еще больше и молчишь специально?»

– Ты еще с кем-то разговариваешь? – бедная его голова похожа на многоканальный приемник.

– Только с тобой, честное слово, – спасение его, конечно, в спокойствии.

– Я теперь, понимаешь, не знаю, как жить и работать. Меня же, правда, как прорвало… Открываю словарь и первое, что вижу: abed – в постели…

– Если ты по-английски произнесешь «мирный граф» и «мы рисуем голубую воду» – получится вообще матерщина. Кстати, обед в постели – нормальный акт самоудовлетворения, сам не раз пробовал!

– Он еще шутит! Ты хоть чувствуешь то, что я? Как ты с этим справляешься?! – вопреки заявленной расфонтанировавшейся физиологии выливались из Артема риторика и лирика – вероятно, продукт сублимации, заранее размягченный в надежде приткнуть себя к каменной Восторковой скале.

– Не знаю, что чувствую. Я проблемы не вижу, – произнесены стопроцентно трезвые слова, но что-то в интонациях голоса сдвинулось, вздрогнуло, поколебалось…

«Или тебе есть, что скрывать? Или ты скрываешь, что тебе есть, что скрывать?»

«Не обижаюсь, не молчу и не скрываю. Что тебе далось? У меня повода нет так же, как и у тебя. Писать надо о конкретных вещах: когда, например…» – отвечает наконец Восторк письменно.

«А я не знаю когда… Поэтому и пишу…»

«Зачем сообщать то, что и по умолчанию известно?»

– Ты вот сейчас где сидишь? В какой части дома?

– На лестнице с ноутбуком.

– На экране, наверняка, мелькают ролики о неискренней любви, поэтому ты не понимаешь, что я говорю серьезно.

– Просто ты сейчас тоже не видишь моей проблемы. Мелькающей на экране…

– Кстати, хороший психологический способ занять ноющего. Втяни его в ответное обсуждение твоих проблем. Ну и как – что или кто?

– И ты даже знаешь, кто именно.

– Ага! Товарищ с зеленым глазом проснулся внезапно, как вулкан! – голос Артема прозвучал привычно шутливо и бодро.

Восторк же начал говорить все горше и горше:

– Вот как случится иной раз что-нибудь, не поймешь зачем и не знаешь, как реагировать. Вроде чего-то подобного ждали, но в такой форме преподносится – что ни два, ни полтора. Не порадуешься, что оно было, и не имеешь права досадовать, словно этого вовсе и не было.

– А ты думаешь, как я дошел до истории с самим собой? Потому что другие обычно ничего не дают, а если и дают, то лучше бы уж не давали!

Не выключая интернета, не выходя из системы, Немеркнущий захлопнул крышку компьютера, опасаясь спроецироваться на экран и увидеть в отражении неинтересную себе свою печаль…