Край воронов, или Троянский цикл

Когда стало много народу и все началось, Троя так и не пустили к Артему. Белокурая невеста с выразительными серыми глазами постоянно усаживала его вблизи себя, ставила рядом на всех фотографиях – и он стоял там и только мигал. Артем мало что понял из наряда молодой жены, запомнил только, что Влада Андреевна забрасывала ей монетками подол и что она пришла в белых сапогах, а потом переобувалась в уголке, опираясь на руку Воркония. И так она странно танцевала, еле двигалась в своем платье, в то время как его мама зажигала танцпол и одета была лучше всех!

А потом они шли по снегу в темноте длинной вереницей. Многие собирались переночевать у невесты, чтобы с утра взяться за домашние пироги. Селена упрямо твердила, что они едут домой, потому что Артему нужно завтра на английский. Она ругала отца за все обидные слова, которые он позволил себе утром, днем и вечером. Артем очень боялся, что отец услышит эти упреки и поддержит диалог. Он пытался отвлечь Селену на какие-то свои заботы – она живо от них отмахивалась; пытался внушить ей, что отец не следил за речью и имел в виду совсем другое, а может быть, даже списывал на жену свою кружившуюся голову…

– Не пори ты чушь! – воскликнула она. – Твой папаша не пьет!

Это, увы, соответствовало действительности. А выпила, к сожалению, мама. Два бокала. Не больше, чем остальные. Даже меньше. Хмельного дядю Колю жена добродушно вела под руку. А трезвый папа почему-то нападал на трезвую маму и называл ее пьяницей, и осуждал ее танцы, и винил ее за улыбки – и все-все это списывал на алкоголь.

А вот папины «сестры» (не папины, а между собой, но к папе какое-то отношение они имели!) пили больше, и у них текла косметика – но папа держал их в объятиях на каких-то захватанных фотографиях, которые потом показывал маме и заверял, что это было шуточное веселье планового отдела. Что он только поддерживал порядок и провожал всех домой, что он самый воздержанный – и у всех только на него и надежда. Но он не пил только потому, что алкоголь не держался в его организме и выходил наружу, а, как известно, добродетель по необходимости не является убежденной и истинной. Мама не верила и таилась, а потом начинала вещать об этом на площадях, на праздниках… И ничего хорошего это не предрекало.

Стало зябко и невыносимо холодно, ухудшилась видимость; Селена оставила его руку и смело пошла вперед. Он случайно обернулся и с ужасом обнаружил, что сзади надвигается отец. Через мгновения всеми уважаемый Христофор Леонидович оттолкнул сына и хищно рванулся на жену, на фоне приближавшегося дома невесты…

Противный грязный снег залетел Артему в рот. Все-таки он кошмарно крикнул – но деваться от стыда и ужаса ниже земли было некуда. И оставалось кричать планомерно и надуманно, распугивая всех вокруг, уничтожая всю сцену и ситуацию, перетягивая центр внимания на себя. Так он кричал и криком заражался, сдвигаясь от здоровья в сторону – при таких родителях себя было не жалко. Его очень быстро подняли и потащили в подъезд. Шапка и варежки слетели с него и болтались на резинках. В квартире он пришел в себя и начал говорить словами. У невесты оказалось очень много комнат, его втолкнули в одну из них, узкую и длинную, как пенал. Вдоль двух стен напротив друг друга стояли две кровати под синими покрывалами, между ними тумбочка – и все.

– Влада Андреевна… Где же моя мама? Нам ведь нужно домой…

– Она устала, Артем. Она ляжет в другой комнате… Ты сможешь сам расстегнуть пуговицы?

– Да… да… я могу, – он принялся лихорадочно сдирать джинсы и рубашку, – пустите же меня к ней… Я, именно я должен лечь с мамой…

– С ней побудут. Не выходи из комнаты, малыш. Сейчас много народу, все пьяные. И нам всем нужно побыстрее заснуть…

Она поспешно вышла, притворив дверь, а он остался стоять на пороге в трусах и майке, зажимая глаза и рыдая бесконечно – кроме чужих стен стыдиться было уже некого. Дом наполнился голосами и хлопаньем комнатных задвижек о косяки. Около его поместилища топтались и разговаривали. Влада Андреевна заглянула еще один раз и прямо в объятия к Артему втолкнула такого же раздетого младшего сына. Они прижались лбом ко лбу, и он приглушенно выл:

– Трой-й-й… Трой-й-й… – до тех пор, пока уже никого и ничего, кроме него, не стало слышно. Тогда он замолчал, закрыл глаза и принялся думать, куда же дели маму, не положили ли ее вместе с отцом и не будет ли он убивать ее ночью, не рассердилась ли мама, что он к ней не пришел, а остался здесь, и разрешила ли она ему пропустить субботний английский…

На кровать его мягко усадил Трой. Синее покрывало сдернули и закопались в белые подушки. Они вполне влезали в одну постель и, соорудив из разных концов одеяла бугристые гнезда, сидели, выставив костлявые коленки, напротив друг друга. Каждый из них думал про то, как же «он на меня похож».

– Ты спать-то будешь? – спросил Трой. Они впервые оказались одни в чужой спальне – и совершенно непонятным был дальнейший сценарий: засыпать, разговаривать или уже начать кидаться подушками. Поэтому даже расстроенный Артем ответил искреннее «не знаю». Закрыть глаза и лежать будто в полном одиночестве представлялось нелепым, мысли на ум лезли мрачные – то родительские концерты, то Троевы очередные гастроли – и хотя Артем очень любил поворошить все это, сейчас на него медленно ложилось состояние отходняка, при котором следует разучивать равнодушные жесты и искать возможность переключиться. В этом свете напускное веселье представлялось кощунственным: отвлечься и развлечься – разные занятия. Так они посидели, покачались из стороны в сторону – и тут Трой гибкости ради принялся под разными углами крениться в сторону пола, пока не перевалил через край и его голова не очутилась под кроватью. В этом неудобном положении он висел некоторое время, словно был чем-то занят.

– Что там? – не вытерпел Артем.

– Ах, это всего лишь варенье! – ответил Трой снизу тоном довольного человека, который что-то угадал. Он оторвал ноги от постели и удачно приземлился на ковровую дорожку. Он выгреб трехлитровую банку с мутной жидкостью грязно-малинового цвета и водрузил ее на гладко лежащую середину одеяла, ало мерцавшую в разрезе пододеяльника.

– Ты поставил ее прямо как в чей-то разинутый рот, – отметил Артем.

– Похоже, – рассмеялся Трой. – Это страшное чудище, внутри которого жил дядя с погребом или Карлсон! Стоило бы нам тоже попробовать, пока они все не съели.

– Ты будешь есть?

– А ты не будешь? Я ведь уже накрыл…

– Мне тогда нужен кусок белого хлеба с маслом…

– Но можно закусить ягодами. Ты представь: зима, огород в снегу, дурацкая свадьба с мясными разносолами. И вдруг – засахаренная малина! Детям положен десерт. А во время сончаса родителей он даже выложен в нужных количествах.

– Что? Неужели всегда ночью сладкого становится больше?

– Оно становится доступно. Ты когда-нибудь лазил самостоятельно в буфет? Там всегда стоит весовая емкость. А сколько тебе подают к столу? Две чайные ложки в мелкую тарелку.

Тут Трой снял крышку и принялся разнимать прилипшие друг к другу на поверхности варенья ягоды.

– А знаешь, – сказал с сомнением Артем, – ты скоро возненавидишь эту банку…

– Ну и пусть, – беспечно отозвался Данаев-друг, – я тогда избавлюсь от нее. Считай, исполню уже второе свое желание. А ты все еще подавляешь в себе первое…

Одна ягодка Артему нравилась, но в разговоре она неожиданно очутилась почти в зубах у Троя.

– Ой! Я хотел ее, – малиновый плодик так быстро исчез из поля зрения Артема, что он непроизвольно испугался и не сдержался.

– А! Тогда бери, – Трой придерживал ягоду липкими, сладкими, слегка подкрашенными фруктовым оттенком розового цвета губами. Можно было свободно протянуть ладонь и заполучить ее… Почему же он подался вперед всем телом, забыв про лежавшие на одеяле руки?.. Ягоды он коснулся губами и языком… Романтического поцелуя, который бывает при этом у взрослых, даже и не случилось, но Артему показалось, что его ударили да еще и перевернули вверх ногами. Все чувства от этой ягоды – вкусовые и тактильные – стремительно улетели в пятки, и сразу заболел живот, хоть он не успел ее раскусить. Когда-то лет в пять похожая боль началась во сне – и приснилась жуткая туча с громом, а под ней маленькая девочка, в руках ее цветок с тошнотворным запахом. И потом еще несколько раз выпутываясь из удушья этого проклятого сна, он уже точно понимал – рвота! Теперь все было по-другому. Его словно наяву тащили по песочной дорожке и окунали в холодную воду. Делалось мокро и противно, воды вокруг набегало столь много, что отчетливо хотелось выпустить ее из себя. Он поднялся, как скорченная морская фигура, не рискуя разогнуть спину, и принялся истерически отряхивать трусы. Казалось, песок был везде – и внутри, и снаружи. Хотя на одежде его не было, руки не ощущали, но в глубине тела он першил и колол, да еще и обжигал какой-то химической примесью. Артем дошел до туалета и… ничего не смог сделать… «Никогда не терпи, – говорила мама, – мочевой пузырь может лопнуть».

– Вот, кажется, и лопнет, – подумал он, наваливаясь лбом на шершавый косяк двери в уборную. Перед глазами завертелись родители с бранью, Трой с вареньем, вода с песком и… слезы. Не надо было ни спать, ни разговаривать, ни отвлекаться – следовало реветь до самого утра. Оказывается, непролитых слез оставалось еще много! Он пробовал походить взад-вперед от одной двери к другой. Трой неподвижно сидел на соседней кровати, без варенья, похожий на бледную куклу. Раз за разом подходил Артем к порогу, а друг становился белее и сосредоточеннее. Повисло тягостное и безразличное молчание. Разогретыми в ванной ладонями Артем пытался снять свой холод, потом ворочался в постели, подыскивая удачную позу, которая бы принесла успокоение, и заворачивался в одеяло, стараясь создать тепло вокруг себя; потом он просунул руку и тер до первых искр. В результате запылали… уши, и не менее горячий сон накрыл его, отгородив от далекого и близкого. Небывалое теплое блаженство между ног почувствовал он на холодную трезвую голову, проснувшись от посторонних звуков на фоне прежней тишины. Трой все еще находился на синем покрывале неразобранной постели, но уже неудобно лежал, передавленный посередине боковой деревянной спинкой, и отплевывался на пол… Артем прекрасно знал, что это значит и неплохо разбирался в способах оказания первой помощи. Однажды он уже видел это со стороны: будучи восьмилетним второклассником, поднялся он темным осенним утром раньше будильника и застыл на пороге родительской спальни, глядя, как Селена хлопочет, а Христофор корчится над тазом…

Найти кого-то в недрах закрытых комнат казалось совершенно невозможным, и стакан воды с таблеткой активированного угля нашлись на кухне значительно быстрее. Утром Влада Андреевна буквально за вихры таскала новоиспеченного мужа. Именно он напоил малолетнего брата красным вином <…>

11.

В шесть часов сорок минут первый этаж потрясся залпами песни Nilo ‘Mare’, одновременно яркий свет люминесцентных ламп вспыхнул Восторку – Немеркнущему в глаза. Все было шикарно! Он сел на постели, музыка продолжала громыхать в зале. На столе неровной стопкой лежали разрезанные пополам ученические однотонные тетрадки в линейку. Половинок насчитывалось двадцать штук. Вчера он долго-долго шел пешком от школы по ступенчатому ландшафту между красных многоэтажек наверх, к продуктовым ларькам, покупал там йогурты, глазированные сырки и кексы. А потом вышел на магистраль и обнаружил в канцелярском магазине тетради еще советского образца. Желание это возникло внезапно: потерялся ключ от кабинета 5 класса, и они занимались в другом конце здания, в одном из торжественно обставленных классов двести второй школы. Там он и увидел выкроенные из тетрадей зачетки для пятиминутных контрольных работ. Потом вспомнил, что в начальной школе у них с Троем были блокноты такого же размера для математики.

– Теперь они разрисуют обложки и будут выполнять в них мои листочки, – думал Восторк. В августе он прочитал учебники, примерно понял, чему учить, а дальше принялся сам печатать на компьютере все задания. По его словам, назвать номер упражнения из книжки мог любой бездарный учитель. Конечно, были у детей отпечатанные в «Полиграфике» разноцветные «мультяшные» тетради, но использовались они в основном под конспекты восторженно – филологической мысли Восторка. Реальная его скрытая потребность диктовала внешнюю тягу к детскому творчеству; он изобретал все новые источники ребячьей живописи, и дети рисовали ему – дай только повод. Каждый день он увозил в машине несколько стопок работ по русскому языку и литературе, проверял их в университете…

В эту пятницу он не нагрузился никаким скарбом, чтобы посвятить выходные Насте, Артему и всем тем, кому, если вспомнить, он еще что-то обещал. До вечера он просидел в учительской на диване, распивая кисломолочное и выставляя оценки. Без детей и без учителей школа приобретала для него особую прелесть – она начинала принадлежать ему целиком, у него на руках оставались ключи от всего развивающего отделения; он отбрасывал ботинки и разваливался на работе в различных вдохновенных позах, как дома…

В субботу с утра Немеркнущий обычно еле переставлял ноги и спотыкался на лестнице, спускаясь из спальни в кухню. Он долго не мог собраться, хотя практически не обращал внимания на свой внешний вид – в рабочие дни за это же время он молниеносно рисовал на глазах стрелки и убегал из дома уже в семь. Подъезжая к школе около восьми, он слушал звонок на первый урок по расписанию муниципального учреждения – и отправлялся через все здание в пустующий образовательный центр «Умка», чтобы сидеть там до девяти, набираться рабочего запала и строить радужные планы на предстоящие четыре-пять уроков. Войдя же в университет после половины девятого и застрявши на площадке второго этажа, оставалось только одно: ждать Артема. Снизу поднимались толпы юных созданий, и он сканировал их взглядом, представляя и себя молодым студентом, мысленно вписываясь в течение их жизней. Когда ему было 17 лет, он, как и многие, считал поступление в главный государственный университет престижным для себя, однако не поступил по совсем иным причинам, в то время как народ проваливал экзамены, но не отказывался от своей мечты. Восторк назвал здание сельской школой из-за расположения боковых лестниц по обеим сторонам главной! В Государственном Техническом архитектура была хитрее: переход на верхние этажи можно было вполне обнаружить в неожиданном месте – в стенном проеме между двумя широко расставленными аудиторными дверями, например. Там можно было прятаться и уединяться на подоконниках среди рассыпанных окурков – что только в этом хорошего? Но теперь, стоя на ступенях центральной лестницы и подпирая спиной перила боковой, он испытывал неприкрытую гордость – и в состояниях ее несвоевременной зашкаленности он был готов по-американски класть ноги на стол в кафе «Старый Замок», что читалось у него на лбу и чем он травмировал персонал. Имея дома подъем в рай, он уже не думал о пыльных прокуренных лестницах, пронизывающих двенадцать этажей Технического вместо скромных четырех Главного…

Они с Артемом висели в этом университете и на социальной лестнице. Раз в неделю посещали пары своего руководителя Октора Грайворонского, на которых он читал лекции филологам третьего курса; при этом Восторк являлся бывшим дипломником все еще не защитившегося аспиранта из команды того же Октора, и теперь, встав с прежним преподавателем на одну ступень, он совершенно запутался в своих научных связях. Костя Едейко по этому поводу удачно шутил:

– Смотри, Восторк, защитишься раньше меня!

Октор Тихонович являлся без пяти минут девять, отпирал кафедру истории древних языков и типологии культур; заговорчески улыбаясь, запускал туда обоих молодцов и пил на их глазах зеленый чай. Это был высокий статный мужчина лет сорока в бежевом костюме с черным зонтом. Незамутненность его лазоревых глаз и проседь в каштановых волосах придавали ему святости, под маской чего он изощренно острил, обращался к аспирантам на «ты» и вместо приветствия мог потрепать чьи-то всклокоченные с утра волосы. Сверившись по разным часам, он начинал читать теорию перевода на отборнейшем интернациональном языке. Девочки и избранные мальчики рассаживались вокруг круглого стола, преданно глядя на него. Артем ловко строчил, почти не отрывая пера от бумаги. Восторк не понимал половину, но каждый раз довольно уверенно с умным видом заполнял три страницы с узкой линовкой грамматически осмысленными английскими фразами. В этой аудитории они недавно познакомились; Артем вошел, уже разыскивая его глазами, потому что Октор много рассказывал о новом парне; Восторк же, напротив, об Артеме даже не догадывался, хотя дружба последнего с Грайворонским насчитывала славных двенадцать месяцев.

– Я уже на пятом курсе начал к нему на лекции ходить в пединституте. Теперь здесь хожу…

– И часто аспирантам приходится повторять то, что они уже изучали? – осведомился Восторк довольно кисло.

– Это на всю жизнь! Из тебя ведь преподавателя готовят!

– А школьное учительство будет засчитываться?

– Но ты ведь не занимаешься с детьми своей ономастикой?

– Могу и заняться. А почему же ты не пошел в педагоги?

– Подумал, раз ты уже трудишься, я буду лишним!

– Вот как? Тогда придется тебе написать за меня диссертацию.

– Видишь? Ты уже осознаешь, что лучше соискателю быть фрилансером, свободным человеком с неукротимой мыслью. Кстати, каждый десятый выпускник педагогического так и не становится учителем…

– А товарищи смежной специальности не могут занять свободные вакансии! Можешь ли ты себе представить: сначала мне приходилось объяснять, откуда в техническом университете взялся гуманитарный факультет, потом я доказывал, что преподаватель филологии круче, чем просто учитель русского. И в итоге, меня браковали за недостаточный объем производственной практики.

– Разумеется, в традиционке нужна методика. А ты кто? Махровый теоретик. Скорее всего, ты приходишь в класс и говоришь: «Ну, дети, я не знаю, что вам может быть непонятно в этой орфограмме… А давайте мы с вами лучше обсудим хезитацию в вашей речи…»

– Да ладно, – препирался Немеркнущий. – У нас защищалась одна сокурсница по хезитации как раз; я в зале сидел и ничего не понял…

– О! – засмеялся Артем. – Как можно понимать чужую тему, если сидишь, уткнувшись в свою дипломную работу?! Ты хотя бы ухватил ключевое слово из ее выступления, а я-то все равно что один защищался!

– А я на семинарах к чужим ответам совсем без внимания относился, думал в это время, что бы самому сказать. Всякие доклады, рефераты – я слушаю и слышу набор слов! Даже на работе сначала страшновато было – как у детей дискуссии проводить… А они теперь друг за другом высказываются – и ты представь, я все воспринимаю, мне интересно, и ответы у меня сыплются как заранее готовые. Не ожидал от себя!

– Звездная ты личность! Очутившись в центре внимания, такие, как ты, сияют еще сильнее – в том числе и засчет внезапного просветления мозга! Кстати, если содержимое средней школы не повергло тебя в отключку – это уже первый шаг в любую методику. Я-то, честно признаться, на той же практике так подзагрузился общением с детьми, что чуть не повесился на шторе! Не знаю, почему я этого не сделал…

– И что, собственно, сложного в традиционном обучении? Ты пол-урока рассказываешь, они пишут, потом ты сидишь – они выходят к доске, ты – «да» либо «нет» и хлоп оценку. А мне в ЦРО на собеседовании сказали, что требуется хороший филолог, а работать с детьми они сами научат.

–Я знаю это веяние. Речь примерно о том, чтобы у детей физкультуру вел спортсмен…

– У них всерьез все перевернуто с ног на голову. Спрашивают: «А у вас хватит теоретической базы для пятого класса? Может быть, для начала возьмете 2У и 2М?» Тут я выпал в осадок.

– А у них нет понятия началки совсем?

– Есть! Но с целой кучей предметников.

– Бедные дети! Тебя чужим именем не называли? Хотя ты же там один мужчина – ни с кем не перепутаешь.

– Ничего. Я еще могу дожить до «Христофора Восторковича» в свой адрес. Или до «Ивана Ивановича». Но меня поразило, что вдруг предлагают классы, на которые меня вообще не учили!

– И с кем работаешь в итоге?

– Ну взял этот 2У… На пробу. Двенадцать человек. За пятый класс, конечно, тоже взялся. А то безобразие: я, мол, не дорос до уроков в средней школе…

– С началкой сложилось? Не подвело правило «жи / ши»?

– А мы на изучение потратили три дня. Причем, не учили, а объясняли. Зачем оно нужно, как его получили, какие языковые явления за этим скрываются… Пока не поймут сути и важности – бесполезно зубрить. Я сам из-за этого недоразумения плохо учился в их возрасте. Но в самом классе меня поразило другое: захожу в кабинет – и понимаю, что таких малышей в жизни не видал. У меня племяша в этом году первоклассница, и я думал: она – единственная в своем роде. Как сказал бы мой пятиклассник Денис Лобанов: «У вас зашоренное сознание…»

На семиотике собрался полный поток – несколько десятков девушек; были среди них и близнецы, и двойники, многие имели на глазах правильные стрелки, иногда даже стильно мерцающие. Это единственное, что удавалось увидеть боковым зрением – в лица им совершенно невозможно было смотреть. Может быть, Восторк не умел этого делать?! – но они всегда сердились. Красились, привлекали внимание – и не знали, куда провалиться из зоны видимости. И он рассматривал с 15 до 17 лет женские бюсты; став постарше – ноги выше колен, но все ему не нравилось, то сильно худо, то слишком толсто, а после 20 надоело об этом и думать. Они стали казаться ему одинаковыми.

В начале пары Октор вручил им толстую книжку и отправил обоих копировать некоторые листы. Следовало подниматься на пятый этаж с таким низким потолком, что чердачная его принадлежность была безоговорочна – и становилось понятно, что английское отделение, располагавшееся там, заселялось в университет последним. Ксероксы стояли в читалке, а электрический шнур для подключения выдавали в библиотеке. В первый раз Артем застыл с ним в руках: блок питания был напротив, но на задней панели аппарата стояла гладкая обшивка. В поисках утраченных разъемов пришлось лезть вниз почти под крышку.

– Я жить хочу! – пробасил Артем трагически… Потом Восторк копировал самую середину страницы без краев.

– Нет, это не подойдет, – сказал он бесстрастно, Артем в это время заливисто смеялся над тем, как сам же охнул, получив лист на руки. Книгу перевернули и сделали копию с очень черными полями.

– А что сделаешь…

– А дай-ка я!

– Ну начинается, – сказал Восторк, насмешливо растягивая гласные, – что за стадное чувство?

– Я не стадом, а по очереди…

– За мной не занимать, колбаса закончилась. И звонок был.

– А тебе не нужно занятие?

– Я копирую. Это ты стоишь…

– А я повторно. Это ты новенький.

– А ты любишь учиться. Из тебя кого-то готовят! А я-то в ценные работники выбиваюсь.

– Ничего у тебя не выйдет. Ты уже работаешь, ценность ты наша. Нет, не наша! А мне пока только остается прислуживать Октору.

– Проигрываешь! Тебя Октор уже давно знает, а мне еще предстоит проявиться. Или я, по-твоему, пришел на тебя смотреть?

– Сам ты проигрываешь! Ты сюда поступил не для того, чтобы копировать. И вообще Октор все равно не видит, кто из нас работает. Посмотрел бы он, чем мы здесь занимаемся на самом деле!

Тут Восторк по-мужски хлопнул его по плечу и сам захохотал:

– Аппарат копирует, мы болтаем. По-твоему, выпущенным из аудитории надо продолжать молчать? Кстати, отпустить и послать – это разные вещи?

– Да… Иногда даже противоположные.

– А Октор нас отпустил или послал??

– Ну ты даешь! Давай рассуждать логически: с пары он нас, конечно, отпустил, но послал по делу. Нельзя же отправить в одно место, не отпустив с другого!

– Где же твоя противоположность?

– Нет, по смыслу они противоположны. Направление векторное: туда-сюда. А в контексте связаны. Ты ведь можешь сказать: «Я злой, а не добрый».

– Я утверждаю одно качество и отрицаю другое, да? А ты отпускаешь и посылаешь одновременно! Скажи мне тогда, как они противоположны, когда одно слово исключает другое. Я у тебя не про парадигматику в языке спрашиваю, а про значение в жизни.

– Мне уже кажется, они похожи. Что тебя отпустили, что послали – результат один: ты уходишь!

– А как у нас с синтагматикой?

– Отпустить откуда? Отпустить куда? Ха-ха! Отпустить кого?!

– Во! Можно сказать, что Октор отпустил нас копировать?

– Получается, что копирование – наше личное дело. Но это ведь ему было нужно…

– Ну вот, – сказал Восторк печально, – вот видишь, он не отпускал нас копировать…

– Как это?! – Артем даже испугался. – Сами, что ли, ушли?!

– Да ладно, – примирительно ответил Немеркнущий. – Нас отпустили. Только – «с пары». А копировать нас именно «послали».