Модель

Удивительная вещь – эта девушка оказалась одновременно и тем, что я ждал, чем-то совсем иным.

Я собирался писать картину под названием «Замкнутое пространство», картину, в которой человека и мысли должно было быть поровну.

А передо мной стояла женщина, в которой было поровну человека и чувства.

И одного этого хватало на то, чтобы изменить свои планы.

Планы, вообще, необходимая творческому человеку вещь.

Только имеющий планы пусть не всегда узнает, что делал, но что он не сделал – может выяснить совершенно точно…

…В этой то ли девочке, то ли женщине было все, что могло помочь художнику, для того, чтобы писать картину.

Дело в том, что у каждой модели есть какие-нибудь именно модельные недостатки: то – недостаточно выделенная талия, то – не слишком ярко подчеркнутая линия бедер. И прочая, прочая, прочая.

И профессиональный художник кистью устраняет эти недостатки, которые и недостатками, собственно говоря, не являются.

Просто, работая над картиной, художник создает нужный ему образ, то есть становится автором.

Творцом.

А в девочке, оставившей передо мной одежду, демонстрировавшей себя мне, необходимым для создания образа было все: ее талия была чуть, на четверть дюйма, тоньше, чем канон, попка на сантиметр больше, чем идеальный стандарт, грудь – на каплю объемней, чем остальные пропорции.

Каждый регион ее анатомии был прекрасен.

А эти дюймы, сантиметры и капли складывались в идеал модели.

В удачу художника.

Но эта удача меняла мой замысел.

При этом девочке удавалось приоткрывать тайны своего тела как-то неуловимо, необыденно.

– …Что-то не так? – удивленно, совсем по-детски, словно стесняясь своего вопроса, спросила Злата, видя мое молчание; а я, продолжая молчать, снял с мольберта холст пятьдесят на шестьдесят и поставил холст шестьдесят на восемьдесят.

– Что-то не так? – переспросила она. И в ответ на ее слова я просто смотрел на нее.

– Я оказалась не такой, как вы ожидали? – И ее голос не смог скрыть того, что она боялась моего разочарования.

В этот момент я обратил внимание на то, что, говоря современным языком, она никогда не переходила на жаргон.

И мне это нравилось – жаргон не подошел бы ее телу.

– Ты оказалась большей, чем я ожидал…

– …Только теперь я должен немного подумать.

Сейчас я налью тебе чаю.

– Вы не волнуйтесь, я подожду. – В ее словах интрига соседствовала с удивлением без всякого противоречия.

– Если хочешь, накинь мою рубашку, – проговорил я, и по ее глазам понял, что попал ей в резонанс; и Злата вновь стала той Златой, к которой я постепенно привыкал:

– Чего это вдруг?..

…Она голой прогуливалась по моей мастерской, время от времени вертясь кругом на носочках, кокетничая своей грудью, колыхавшейся в такт ее подвижкам, а я смотрел на ее маневренное тело и думал о своем.

Том своем, что должно было стать общечеловеческим.

– Петр Александрович, а вы рассказывайте мне – о чем вы думаете, – проговорила Злата, смело беря на себя роль соучастника:

– Будем думать вместе.

– Понимаешь, девочка, когда-то, очень давно, я задумал серию картин.

Потом время проходило, а я все как-то и не брался за эти картины; и постепенно свыкся с тем, что так и не напишу их.

А вот теперь, увидев тебя…

– Увидев меня, вы решили их написать? – Ее мысли явно обгоняли мои слова.

А может быть, просто ее слова обгоняли мои мысли:

– Увидев меня, вы поняли, что написать эти картины должны? – уточнила она; и я в ответ уточнил еще больше:

– Увидев тебя, я понял, что написать эти картины смогу…

…После этих моих слов произошло то, что во взаимоотношениях со Златой случалось довольно редко – она замолчала.

А потом, через несколько минут, присев передо мной на корточки, подперев подбородок кулачком, девушка тихо попросила:

– Расскажите мне об этих картинах. – И я так же тихо ответил ей:

– Давай я лучше расскажу тебе о себе.

– Именно об этом я вас и попросила…

…Вот так и получилось, что я, художник, картины которого находятся в музеях и частных коллекциях в половине стран земного шара, человек, за которым два высших образования и жизненный опыт, копившийся до седины, исповедовался перед голенькой девочкой, присевшей на корточки у моих ног, смотревшей на меня снизу вверх.

И моя проблема была не в том, что я не мог солгать ее глазам, а в том, что я сам не мог найти слова, бывшими правдой для нас обоих.

А значит, в правде не был уверен я сам…

– … Понимаешь, Злата, мир, окружающий нас, создавался без нашего участия. И нам, художникам, предоставлен выбор: принять это мир таким, как есть, или постараться его изменить.

Многие мои коллеги, на природе и по фотографиям, зачастую мастерски пишут тот мир, который есть.

Я пишу мир таким, каким он только может стать.

– А каким он должен стать? – Девочка так просто поинтересовалась вопросом, над которым веками безуспешно бились первейшие умы человечества, что мне оставалось или вздохнуть, или рассмеяться.

Я выбрал третье – замер молча.

А она уточнила возможную перспективу мира:

– Лучше? – Девочка смотрела на меня с таким любопытством, что не заметила того, как ее язычок, выбравшись из гнездышка губ, завертелся воробушком.

– Лучше? – переспросил я. – Пожалуй.

Только художник делает мир лучше тем, что делает его наглядней.

А значит, яснее.

– Это что же? Художник с Богом конкурирует, что ли?

Я не стал объяснять девочке, что все творцы – конкуренты.

И о Боге в этот раз ничего не сказал.

Хочешь понять, какой человек дурак – дай ему поговорить о Боге.

Таким образом, мы оба продемонстрировали свое отношение к христианской этике, не только не применяя ее, но даже не вспоминая о ее существовании.

Впрочем, конкуренция творцов – это не главное в понимании творчества.

Главное – понимание того, что каждый творец всегда больше того, что уже есть на свете.

Я попытался объяснить ей все проще:

– Художник вносит свою лепту в эволюцию.

– А что вносило свою лепту в эволюцию, когда художников еще не было? – В глазах Златы поискрилась хитринка; и мне в ответ пришлось пожать плечами:

– Ледниковые периоды…

– …И в работе каждого творца очень важным элементом является замысел.

Когда я увидел тебя, мне показалось, что ты сможешь стать моделью для одной картины, но, когда ты разделась, я понял, что должен писать с тебя совсем другую картину.

Ты оказалась прообразом не того мира, который видел в тот момент я, а того мира, которым являешься ты.

– Ну и что это за мир?

– Понимаешь, когда-то, очень давно, так давно, что, возможно, уже и не правда, я сказал одному своему товарищу: «Любовь – это страсть, верность, нежность и совесть, идущие вместе».

Потом подумал, что смог бы написать картины на эту тему, но как-то все не складывалось, до тех пор, пока я не встретил тебя.

И теперь мне нужно подумать.

– А что вы хотите написать с меня?

– Страсть.

– Классно.

Как у Онегина с Татьяной, – улыбнулась Злата, и я улыбнулся в ответ девочке, вспомнившей классика:

– Как у Ленского с Ольгой.

– А Ленский – это… кажется… – Злата явно пустила свою память в разнос, а я слегка удивился:

– Ты не помнишь, кто такой Ленский?

– Ленский? А на фиг мне помнить всех этих революционеров?..

…Вот так…

…После этих слов обнаженной красавицы, ясными глазищами смотревшей в мои глаза, у меня отвисла челюсть.

Хорошо, что ненадолго.

И моего хождения в удивление девочка, кажется, не заметила.

В одной комнате, друг напротив друга, находили себе место два продукта эволюции человека, говорившие на одном языке, смотревшие на часы, показывавшие одинаковое время, но являвшиеся разными формами жизни.

Да и эпохи у нас оказывались разными.

Тот мир, в котором жил я, уходил в прошлое, независимо от моих желаний и устремлений.

И единственное, что я мог противопоставить приходящему миру – это понимание того, что представлял поколение, которое не только никем не стало, но даже и не решило, кем оно хотело бы стать.

Строителей коммунизма из нас, слава богу, не получилось.

Но и нестроителей, впрочем, – тоже.

Объявив свое образование лучшим, мы так и не определились с тем – зачем его получаем.

А новый мир образовывался независимо от образования.

И демонстрировал свои критерии понимания истин: думай, как хочешь – делай, как надо…

…Пока я раздумывал об этом, Злата выпрямилась, встала передо мной и, поставив ножки чуть шире плеч, стала раскачиваться из стороны в сторону, перенося вес с одной ноги на другую, умудряясь при этом подниматься на носочки.

– Ну что? – прошептала она. – Глупая я?

– Нет, друг мой. Это слово здесь не подходит, – я отвечал ей так же тихо.

– Глупая! Глупая!..

А вы, умники? Начитались книжек, наслушались чужих слов и решили, что все понимаете. – Это уже было похоже если не на революцию, то – на бунт.

По крайней мере – коммунального масштаба.

– Злата, мы понимаем далеко не все, но знания никогда не мешали пониманию.

– Какие знания?

Вот вам вдолбили в голову, что с молодой девушкой спать нельзя, вы и повторяете.

И еще и называете это православным воспитанием. – Констатация параметров ситуации завершилась вопросом:

– А почему же, если нельзя до восемнадцати, девочка созревает в двенадцать?

Как это Бог такую промашку допустил?

– Ну… – понимая, что говорю ерунду, я сопротивлялся довольно вяло, просто не желая сдаваться без арьергардного сражения. – Наверное, Бог посылает нам испытания.

– Так, по-вашему, Бог – это какой-то провокатор?

Вы и Бога себе придумали по своему пониманию.

Мне нечего было сказать, потому что, на мой взгляд, в наше время бессмысленно называть сексуальные отношения грехом, как это продолжает делать отставшая от жизни церковь.

И пора уйти от мысли – не ложись в постель.

Эту мысль, наши дети давно уже заменили на идею – ложись в постель с достойным себя.

Впрочем, этой подмены не заметила не только церковь, но и все наше поколение.

Я ничего не ответил на последние слова Златы; и она воспользовалась моим молчанием:

– Так.

О чем бы мне вас еще спросить?

– Спрашивай о чем хочешь, – сказал я; мне было искренне интересно, но я на всякий случай задал параметры будущих вопросов Златы:

– Только никогда не спрашивай о том, что тебя не интересует.

– А если мой вопрос будет вам интересен, вы запомните его?

– Я запомню твой вопрос, если мне будет интересен мой ответ.

– Почему?

– Потому что в вопросе самое интересное не вопрос, а ответ.

– Вы в Бога верите? – спросила Злата. И я понял контрольность ее слов.

Такое нам с девочкой обоим досталось время – о чем бы мы ни говорили, рано или поздно заговариваем о том, о чем мы не имеем ни малейшего понятия.

– Вы в Бога верите? – повторила свой вопрос она.

В отклик я промолчал, не зная, как ответить на ее вопрос самым понятным и ей, и мне образом; и Злата доспросила:

– Почему вы молчите?..

…Я знал, почему я молчу.

Я – атеист; но, проходя мимо церкви, крещусь.

Зачастую единственным на улице.

И то, что я не верю в существование Бога на небе, креститься, глядя на купола, мне не мешает.

Не мешает же мне стремиться делать своими картинами и этот мир, и свою страну лучше, несмотря на то, что, по крайней мере в пределах своей страны, я не верю, что это можно сделать.

Однажды мы разговорились с моим другом, художником Андреем Кавериным, о том, что теперь все вдруг стали говорить, что верят в Бога, и он уточнил Писание для наших современников:

– Скажи мне, когда твой сегодняшний Бог стал твоим сегодняшним Богом, и я скажу – кто ты?..

– … Почему вы молчите? – повторила свой вопрос Злата.

Выбора у меня не было; и я сказал этой девушке правду:

– Я молчу потому, что ты – девушка, перед которой мне не хочется лицемерить.

И тогда Злата вздохнула:

– Что ж… Вы плывете правильным курсом. – И хотя я не понял – к чему относились ее слова: к Богу или к нежеланию лицемерить – ее похвала была мне приятна.

Правда, удовольствоваться мне пришлось не долго – девушка вновь обвопросила меня:

– А что такое, по-вашему, Бог? – И мне пришлось перехватывать инициативу – способ не всегда честный, но дающий возможность осмотреться и подумать:

– А – по-твоему?

– Бог – это такая штука, которой почему-то нет там, где говорят, что она есть, – вздохнула девушка; и я подкорректировал ее предположение, потому что знал, что люди прячутся за Бога только тогда, когда у них нет никаких аргументов:

– Зато он иногда встречается там, где его не ждешь.

Только в этих местах он называется по-другому.

– И как же он называется? – маскируя свое удивление, спросила Злата; и я ответил, зная, что Бог, о котором я говорю, имеет много имен:

– Совесть.

– Вы, конечно, скажете, что вы православный по воспитанию? – В ее вопросе не было улыбки, и в ответ на этот вопрос я так же серьезно промолчал.

Наверное, потому, что роль православного в постсоветской стране мне удавалась еще хуже, чем роль строителя коммунизма в стране советской. Может, оттого, что роли в театрах абсурда – вообще не для меня.

А что такое «православный по воспитанию» я вообще не знаю.

Как не знаю, что такое «православный по невоспитанности».

Вообще-то, говоря о Боге, я, как и все остальные мои соплеменники, плохо представлял себе – о чем говорю. И если я невольно несколько раз кивнул в сторону Аллаха или присел возле Будды, то, надеюсь, современники меня простят, хотя бы потому, что не заметят этого.

– Я думала, что вы – христианин? – проговорила девушка; и по ее выражению лица я понял, что она совсем не думала так.

– Нет, – ответил я.

– Почему? – В ее вопросе предполагалось множество ответов, но, вспомнив пыточные камеры инквизиции, которых в Европе я видел больше, чем храмов, потому что их было построено больше во много раз, я выбрал единственный ответ:

– Потому что христианство не делает людей христианами.

– Так вы вообще – против религии? – спросила Злата; и мне показалось, что она вновь проверяет меня.

– Я не против религии и религий.

Просто я понимаю, что в мировой истории религии были главной причиной и оправданием войн.

А в двадцать первом веке, когда мир не завоевывают, а покупают, религии могут стать единственной причиной третьей, последней, мировой войны.

В двадцать первом веке религии – главная опасность для существования человечества.

С другой стороны, уже то, что я заговорил с девушкой о религии, означало то, что я отношусь к религии с уважением. Если бы относился без уважения, плюнул бы и заговорил о чем-нибудь другом.

При этом я с уважением отношусь и к подвигам Геракла. Но это не значит, что я верю в то, что эти подвиги когда-нибудь свершались.

– Так вы – против Бога? – ожидая моего ответа, девушка в очередной раз приоткрыла ротик. И я в очередной раз грустно улыбнулся:

– Я не против Бога.

Я против тех, кто врет, – я сделал ударение на слове «врет», – что он за.

– А – если, говоря о вере, человек не врет, а действительно думает так?

– Я не против тех, кто говорит правду.

Даже если эта правда основана на лжи.

– Но есть же церковные догмы.

– Злата, догма – это то, что не успевает за временем.

– А что может быть критерием и опорой правды и лжи? – Девочка только думала, что задала мне сложный вопрос – в моем возрасте каждый, кто хоть раз задавался этим вопросом, давно нашел ответ на него:

– У правды – один критерий: искренность.

У лжи – одна опора – лицемерие.

Я понимал, что моя теория и Бога, и истины была глупой.

Потому что ее негде было применять.

Как и очень многие разумные теории.

– Так вы – атеист? – спросила она; и в ее голосе мне послышалась надежда мое здравомыслие.

– Понимаешь, девочка, – ответил я, подбирая каждое слово, – верующие уверены в том, что Бог есть. А атеисты – это люди, сожалеющие о том, что нами не руководит добрая, разумная, мудрая структура.

И если однажды Бог явился бы к людям, верующие упали бы на колени, а атеисты – зааплодировали бы его явлению.

Не знаю, что обрадовало бы Бога больше?

Может быть, атеисты – это просто христиане двадцать первого века.

– Понятно.

Вы уверены в том, что, как сказал Дарвин, – человек произошел от обезьяны? – Злата произнесла эти слова, явно сомневаясь в том, что я смогу ответить что-то разумное.

И в ответ я даже не сказал о том, что этого Дарвин никогда не говорил.

Просто поправил:

– Дарвин считал, что, для того, чтобы быть адекватным, живой организм видоизменяется под воздействием окружающей среды.

– Дарвинизм… – хотела что-нибудь возразить Злата, но не нашла – что.

– Дарвинизм – это грамотный взгляд на жизнь.

– Почему это?

– Потому что в него вписывается все.

– Что, например?

– Например – учеба в университете.

– Это – как?

– Через учебу в университете человек становится миру адекватней. – Я мог бы говорить и дальше, но девушка заставила меня замолчать тем, что задала вопрос, на который у меня не было ответа:

– А православная церковь?..

…Во время нашего, в общем-то, бессмысленного разговора я, как парусник в тумане, иногда нарывался на рифы разума этой девочки.

Так, не зная на что рассчитывая, я спросил ее:

– В какой стране ты хотела бы жить: в стране монастырей или в стране университетов?

И наткнулся на ответ, которого я не ожидал не то что от девчонки, но и от себя самого:

– В стране детских садов.

Но потом все быстренько возвернулось на привычный блуждающий курс:

– В общем, я верю во всемирный разум, – соврала Злата, явно утомленная непрерывной правдой.

И я ответил ей молчащей улыбкой – не знаю, есть ли разум всемирный, а вот районного разума я как-то не встречал.

Может быть, потому, что всемирный разум – очень большой глупец и не понимает, что настоящий разум проявляется не во Вселенной, а во дворе.

А может, потому, что всемирный разум так умен, что решил махнуть рукой на людей, предоставив нам возможность самим решать людские проблемы.

Выходя во двор, я каждый раз вижу – был дворник или нет. А вот был ли во дворе высший разум, я как-то не обнаруживаю.

Впрочем, может, просто деятельность высшего разума – это что-то менее приметное, чем работа дворника?

– Во всяком случае, следов деятельности всемирного разума на земном шаре как-то не обнаруживается, – сказал я после некоторого молчания.

– А люди? Кто их создал?

– Люди – так далеки от совершенства, что могли быть созданы только эволюцией…

– … Вы верите в человеческий разум? – спросила Злата; и мне в очередной раз пришлось соврать ей – я ответил девочке таким тоном, словно с этим самым человеческим разумом я когда-нибудь сталкивался:

– Да…

…Нормальному человеку должно хватать ума хоть на что-нибудь.

Например, на то, чтобы говорить глупости; и я продемонстрировал свою нормальность в полном объеме.

При этом я отдавал себе отчет в том, что мне, скорее всего, придется демонстрировать не ум – то, что встречается в фантастических рассказах, а глупость – то, с чем мы сталкиваемся ежедневно.

Я решил поиграть с девочкой в игру, в которой я попеременно – то защищал всемирный разум, то – нападал на него.

И не ошибся – девчоночный дух противоречия заставил ее включиться в эту игру.

Причем первой:

– Так вы не верите в то, что высший разум существует? – уточнила она.

– Нет, – ответил я, но отыгрался:

– Впрочем, я не верю даже в то, что существует высший маразм.

После это пришла моя очередь порассуждать:

– Девочка, Божий разум не неприкасаемый заповедник.

Он должен эксплуатироваться в хозяйственных целях, – сказал я, сам не понимая – зачем. И получил в ответ то, что должно было быть сказано не девушкой, а мной самим:

– Нечего, Петр Александрович, валить на Бога наш собственный идиотизм.

Мы не менялись мыслями.

Просто наши мысли игрались в салочки.

Она постоянно что-то отчебучивала, вынуждая в ответ становиться отчебучивателем меня:

– Впрочем – у каждого свой бог, – добавил я, тут же продемонстрировав, что если мой разум может отправиться в самоволку, то моя глупость – всегда на посту.

– Это что же – богов столько же, сколько и людей? – усмехнулась Злата в ответ.

И я не успел ответить ей, что богов всегда больше, чем людей – на каждого человека богов приходится по нескольку.

Каждый раз каждый бог зависит от цели человека…

…Как-то я спросил своего друга художника Андрея Каверина:

– Я до сих пор не пойму: для чего Бог насоздавал столько богов? – И Андрей ответил мне вопросом на вопрос:

– А для чего Бог насоздавал столько людей – ты понимаешь?..

…Злата тут же перехватила инициативу утверждений:

– Бог говорит, что нужно любить всех людей, независимо от того – хорошие они или плохие. – Я увидел, как ее мысли работают локтями между моих слов, и слегка, не больше чем на чайную ложку, улыбнулся:

– Может, давая такой завет, Бог хотел проверить то, какими глупцами могут стать потомки Адама и Евы?

А может, Бог просто пошутил, а мы не поняли юмора?

После этого наступила моя очередь говорить ерунду:

– Люди могут успокоить свою совесть, обратившись за прощением к Богу, – проговорил я; и девушка прищурила глазки:

– Христос для честных, а не для всех подряд.

Если люди обращаются за прощением к Богу, значит – сами себе они все уже простили?

Вообще-то, если Бог займется таким бесконечным делом, как прощение людям того, что люди считают своими грехами, а иногда и того, что люди называют своими добродетелями, безработица Богу не грозит.

Так что тут уж мне ничего не оставалось, как согласиться с ее доводами:

– Люди – разные.

Одни думают, что Бога нужно бояться; другие – понимают, что Его нужно любить.

– Бог объединяет людей, – высказала Злата не свою мысль; и мне ничего не оставалось, как не согласиться:

– Почему же тогда религии – разъединяют?

– Петр Александрович, а вы сами-то в церковь молиться не про себя, а вслух ходите? – спросила Злата, состроив личико девочки-стервочки.

– Бог не глухой, – ответил я. – Если человеку необходимо молиться вслух, значит, он молится не Богу, а себе.

– А вы хоть одну молитву наизусть знаете? – не угомонилась она одним вопросом о молитвах; и мне пришлось напрячься не понарошку:

– Я считаю, что к Богу нужно обращаться творчески – своими словами.

В заученных молитвах нет творчества.

– А дети? Откуда они, по-вашему, берутся? – Злата продемонстрировала, что умеет переключаться не хуже штепселя.

– Не знаю, откуда берутся дети, – соврал я.

Соврал потому, что не знал всего лишь того, откуда берутся взрослые.

И без всякой паузы – помощницы нормализации мыслей, я зачем-то прибавил:

– Но детей дает Бог. – Если бы я знал, на какой ответ нарвусь, не знаю, сказал бы я то, что сказал.

Злата состроила такую мордочку, что ее можно было демонстрировать на ярмарке:

– Да?

Так значит, по-вашему, алименты нужно брать не с вас, мужиков, а с РПЦ?

– Впрочем, – прибавила Злата тут же, – про первородный грех я что-то слышала.

Церковная бредятина насчет того, что я появился на свет только потому, что мои родители согрешили, издавна вызывала у меня неприятие; а здравый смысл и знакомство, пусть даже шапочное, с дарвинизмом, фрейдизмом и генетикой только укрепляли мой персональный атеизм.

Хотя и вызывало неподдельное удивление в отсутствии атеизма коллективного.

Но я не мог предъявлять такие же требования к коллективному слабоумию, которые я предъявлял к своему собственному здравому смыслу.

Секс может назвать грехом только тот, кто ни разу им не занимался.

И выбор между мнимым грехом и истинным удовольствием любой разумный человек делает в пользу второго…

…Однажды я сказал своей приятельнице, журналистке Анастасии, с которой мы поехали в подмосковный дом отдыха:

– Нас двое.

Мы – как Адам и Ева в раю. – И Анастасия усмехнулась:

– Знаю я вас – мужиков, – И когда увидела, что я не понял ее комментарий, пояснила:

– Вы ведь думаете, что, если бы у Адама было бы побольше лишних ребер – в раю действительно наступил бы рай.