Модель

Николай Удальцов

Модель

На обложке картины автора.

Это диптих, который можно показывать и детям, и монахам…

Но – это эротические картины; и зритель без труда обнаружит в них мужское и женское начало…

Это картины для спальни…

Другие картины автора на сайте

Udaltsov.net

Недавно возникшее требование к определению допустимого возраста возможных читателей не вполне понятно мне.

Поэтому на всякий случай предупреждаю: «Данная книга, как и все книги, написанные мной, рассчитана только на тех читателей, которые отдают себе отчет в том, что эволюционировали от обезьяны не менее 200000 лет.

Остальных – прошу мои книги не читать и не беспокоить ни себя, ни меня…»

Автор

– Ты дал слово написать новую повесть.

– Простите, собратья… Повесть разрослась мыслями, и получился роман…

– Н-да… Писатели – это люди, чьему слову ни в коем случае нельзя верить.

Ну что же. Придется вместо повести роман читать…

…Художники, вообще-то, люди подозрительные: то они водку злоупотребляют, то – в карты поигрывают.

А то – страшно сказать – голых женщин рисуют…

…Так и представляю себе разговор двух художников:

– Пойдем, собрат, злоупотребим водку, поиграем в карты, а потом попробуем нарисовать женщину.

И не какую-нибудь обнаженную, а просто – голую.

Такую – какая она есть, – говорить один.

А другой – ему согласно кивает:

– Ага…

…А может, и не кивает, а грустно и задумчиво соглашается:

– Попробуем нарисовать женщину…

Такую – какой ее пока нет…

Такую, какой ее пока никто не видел…

– ….Скажи, эта история о картинах?

– Да.

– А мне показалось, что она о твоем личном представлении о мире.

– Ты прав.

Потому что любое произведение искусства – это прежде всего – автопортрет автора…

– «Модель» – это женщины, позировавшие тебе для больших картин?

– Нет.

«Модель» – это маленькая картина большого мира, в котором мы живем…

…Я никому не предлагаю разделить мое мнение.

Больше того, мне иногда становится больно за то, что я сам его разделяю.

Просто иное мнение кажется мне лицемерным почти всегда – исключение составляют те случаи, когда иное мнение кажется мне глупым…

…В этой истории, распавшейся на несколько повествований, я буду говорить не о творчестве, а о мужчине и женщинах.

Так что тот, кто увидит в этих историях рассказ о творчестве, поймет меня правильно…

…Конец каждого из этих рассказов был не вполне приятен и понятен для меня.

Но так уж устроена жизнь, что для того, чтобы сделать конец иным, нужно снова начинать с самого начала…

…Я никогда не путал голую женщину в постели с обнаженной женщиной на холсте.

Впрочем, голых женщин я не писал никогда. На моих картинах женщина обнажена для того, чтобы быть символом не наготы, а искренности, правды и, может быть, даже истины.

Той истины, которую я понимаю, хотя я отдаю себе отчет в том, что могу понять далеко не все.

И не на все вопросы могу дать ответ.

Я даже не знаю ответа на главный для каждого художника вопрос: «Картины – это интерьер, в котором мы живем, или жизнь – это интерьер, в котором мы, художники, пишем картинны?»

Ну что же, в конце концов, искусство – это попытка разобраться в красоте и гармонии посредством того, в чем мы не разбираемся…

…С другой стороны, обнаженность модели на картине – это не символ того, что правду демонстрирует модель.

Это символ того, что правду говорит картина.

А значит, правду говорит автор…

…Женщины, как и гражданские права, становятся бессмысленными, если не становятся частью жизни.

Осмысленный вариант и того, и другого особенно ценен и для художника, и для мужчины…

…С каждой из описанных в этой книге женщин говорилось о разном; но если разговор был серьезным – он всегда был о том мире, котором мы живем…

… Так как я стою на том, что результаты творческого процесса отличаются от жизни на величину автора, мне доступны искажения: блондинку я могу сделать брюнеткой, стриженую девушку – пышноволосой, а худышке добавить форм – мои искажения остаются в пределах здравого смысла.

Нельзя изображать Еву такой, что при взгляде на нее захочется остаться в раю.

И лужа – для меня – это не модель океана…

Я становлюсь на грань между тем, что есть, и тем, как, на мой взгляд, должно быть, и с этой грани смотрю на окружающий нас мир…

…Искусство – это всегда передача содержания через форму, подчиненную содержанию.

И я помню, как на одной из моих выставок какая-то заезжая мадам, видимо, желая посверкать эрудицией, сказала мне:

– Все с чего-то начинают.

Художник, например, начинает с того, что решает – какими красками он будет писать свою картину. – И мне пришлось разочаровать мою собеседницу:

– Художник начинает с того, что решает – что он хочет сказать своей картиной остальным людям.

– Да-а?

А потом?

– Потом картина говорит художнику – насколько это ему удалось.

И мадам удовлетворилась моим комментарием.

Но если бы она спросила:

– А – что между этим? – мне бы пришлось честно признаться:

– Не знаю…

…Как правило, мне позируют красивые молодые женщины.

Впрочем, в моем возрасте все женщины уже молодые, просто с годами понимаешь, что возраст – это понятие растяжимое.

Однажды мы разговорились на эту тему с моим другом, поэтом Иваном Головатовым, и он сказал:

– Разговоры о старости – это прежде всего – страх смерти. – И я ответил ему:

– Разговоры о старости – это прежде всего – надежда на то, что будешь жить долго…

…Как-то раз я проговорился своей старинной приятельнице, журналистке Анастасии:

– Я родился еще при отце народов, потом видел оттепель, застой, перестройку, пожил при национальном лидере. Правда, каждый раз все это было в кавычках, – и неожиданно нарвался на комплимент:

– Врешь ты все.

– Почему?

– Потому что, по-твоему, выходит, что в России можно прожить очень долго и так и не стать сволочью…

…Я бы солгал, если бы сказал, что увлекаюсь работой настолько, что не замечаю того, что передо мной обнаженная женщина.

Если мужчина занят так сильно, что ему некогда обратить внимание на красивую женщину, значит – он занят ерундой.

Да и вообще – тот, кто живет только ради искусства, по-моему, ничего в искусстве не понимает.

Кстати, когда я узнал, что мусульмане и конфуцианцы считают женщину злом, а православные – нет, то ощутил себя таким православным, каких свет не видывал.

И вряд ли это грех, которого я боюсь.

К тому же я не думаю, что вообще кто-то боится своих грехов. Просто многие боятся того, что своих грехов не боится никто.

Искушения посещают меня так же часто, как и всех остальных людей, и мне трудно быть праведником.

Праведником быть легко только человеку, лишенному искушений.

Возможно, тот, кто считает обнаженную женщину злом – просто никогда не видел обнаженных женщин…

– …Но ведь голая женщина – это грех, – сказал мне кто-то когда-то, но я подумал: «Пусть женщина будет одета на улице по погоде, в храме – по канону.

А на моих картинах пусть женщина будет одета в женщину…»

…Ну, а тот, кто считает, что хорошая женщина – это плохо, просто не умеет считать…

…Но вот как выходит – иногда модели становятся еще подругами художников.

У меня иногда получается так, что мои модели становятся еще и могши друзьями.

И не то чтобы я много об этом думал, просто все время так у меня получается – стоит о чем-то задуматься, как в голову сразу приходит какая-нибудь мысль…

…Разумеется, эти истории не претендуют на рассказ обо всех женщинах, какими они бывают: а женщины, как и мужчины, бывают самыми разными.

И я помню, что, как бы ни было много звезд на небе – на небе их на самом деле еще больше…

… У каждой из моделей, у женщин, описанных в этих историях, было так немало чисто женских достоинств, и достоинства эти были так велики, что единственное, что имело смысл сравнивать – это их недостатки…

…Некоторые из описанных мной женщин поступали глупо.

Впрочем, я до сих пор не знаю: постоянно поступать умно – это умно или глупо?

Хотя мое незнание – слабое оправдание глупости…

…Ни в одной из рассказываемых мной историй я ничего не утверждаю.

Я просто предлагаю задуматься…

…И не откладывать истину на потом…

Злата

(история «Страсти»)

… Закономерности – это что-то вроде письменного приказа.

Они не дают права на фантазию.

А случайности хороши уже тем, что на них можно просто рассчитывать.

Случайность – это шанс на перспективу…

…Так уж вышло, что погода на той неделе, когда я познакомился со Златой, стояла мерзкая: шел дождь, и вода с неба лилась так долго и нудно, что это уже была не погода, а какой-то климат.

В общем, атмосфера была такой, какой ей хотелось быть, и она явно не планировала стать судьбой.

Впрочем, быть недовольным миром – занятие довольно женское.

Тем более что все складывалось совсем не плохо, и на открытие моей выставки на первом этаже Центрального Дома фото собралась не то чтобы – толпа, но количество людей достаточное, чтобы быть приличным.

Даже с учетом того, что шел дождь.

Я смотрел на людей, а люди смотрели на мои картины – и это создавало своеобразную обратную связь: через картины люди знакомились со мной, а я знакомился с людьми через их отношение к тому, что я сделал.

Люди, ходящие на выставки, в большинстве между собой не знакомы и даже не объединены одной целью.

И все-таки они – не толпа.

Толпе не нужна свобода.

А посетитель выставок – это всегда свободные люди…

…Несвободные ходят в иные места…

…Людей было так много, что кого-нибудь из знакомых я мог бы пропустить. И тогда, вместо того, чтобы обидеться на кого-то за невнимание ко мне, мне пришлось бы сносить обиду других на невнимание к ним.

Поэтому я смотрел по сторонам внимательно, а в это время ко мне подбиралось утверждение о том, что живопись – самое коммуникабельное из искусств.

Я так и не понял – откуда появилась эта девушка? Она явилась словно ниоткуда, и мне ничего не оставалось, как дать ее появлению осмысленное определение – она возникла напрямик.

И было совершенно очевидно, что она была из того поколения, которое было счастливо уже потому, что еще не придумало себе повода быть несчастным…

…Красота этой девушки была ее рекомендацией, и я довольно опрометчиво доверился ей.

Не скажу, что она была именно Клаудиа Кардинале, но из того же района – точно.

А того, что эта девушка вывернет меня наружу и отношения с ней выйдут веселыми до валидола, я в тот момент еще не знал и безответственно отнесся к ее появлению, считая это появление едва ли не самим разумеющимся.

Мне сразу понравилось в этой девушке все, тем более что, подойдя ко мне и позабыв про «Здравствуйте», она спросила:

– Я – красивая?

– Да, – улыбнулся я, почему-то поверив в то, что передо мной не кривляка, а просто девушка.

А такое, что я доверялся первому впечатлению и оно меня не обманывало, со мной в жизни уже несколько раз случалось.

Так что, если бы это случилось еще раз, я бы не слишком сильно удивился.

А то, что у красоты только один по-настоящему серьезный враг – личное знакомство, мне почему-то в голову не пришло…

– … Только не забывайте о том, скольких мужчин погубила женская красота, – улыбаясь, но делая это как-то очень серьезно, проговорила девушка.

И мне показалось, что в иной ситуации она еще и погрозила бы мне пальчиком, как это делают строгие воспитатели в детских садах, когда указывают на что-то своим подопечным.

Но так как под детсадника я не подходил ни по каким параметрам, девушка ограничилась просто улыбкой.

И тогда мне пришлось сделать то, что я, на свою голову, делаю слишком редко – не промолчать на известную мне тему.

Хотя, по сути, я просто вздохнул:

– Но сколько мужчин еще только мечтает об этом.

– Пространственно, – прошептала девушка, и я не понял: похвалили она мое заявление или поругала…

– …А это вы написали эти картины? – моя новая знакомая обвела взглядом то, что висело на стенах, сделав полуоборот на носочках; и я не стал отнекиваться и честно признался:

– Да.

– А вы – гениальный? – спросила она; и я мог бы ответить: «Еще бы…», но в девушке было что-то то ли серьезное, то ли искреннее, так что ее вопрос заставил меня задуматься:

– Не знаю.

Но, во всяком случае, ругают меня теми же словами, какими ругали Рембрандта, Гойю, Ван Гога, Левитана и Малевича.

– Да, – попыталась посочувствовать мне девушка. – Очень много людей неблагодарных.

– Не переживай, – ответил я девушке.

А потом пояснил свою мысль:

– Для того чтобы было много неблагодарных, прежде всего нужно много людей, которых было бы за что благодарить.

– Вы занимаетесь культурой? – спросила она, скорее ставя галочку в кондуите своей памяти, в графе «Разговор с художником», чем определяясь в миропонимании. И в выражении ее лица было что-то такое, что наводило на мысль о том, что то, кто и чем занимается в жизни, занимало не первое место в том, что ее интересовало.

Но, с другой стороны, еще какое-то «что-то» в ней предложило мне отвечать ей серьезно.

Тем более что она добавила:

– А почему вы это делаете?

Я мог бы сказать:

– Потому что культура формирует страну, – но ответил проще:

– Потому что не хочу, чтобы люди были ширпотребом.

Она еще немного походила глазами по моим картинам и поделилась со мной результатами этого похода:

– Вы, наверное, любите фантастику, если рисуете такие картины. – И я простил ей слово «рисуете»:

– Девочка, для художника в мире не так важно придумывать что-то новое, как важно обдумать то, что уже есть вокруг него. – И она простила мне слово «девочка».

– А вы много работаете?

– Много. – Иногда легче сказать правду, чем соврать. Тем более что поначалу в разговоре с ней я спотыкался не о слова, а только о знаки препинания.

– А я часто ничего не делаю и просто слоняюсь из угла в угол.

– Не ты единственная, девочка, – улыбнулся я.

– А кто еще, например? – спросила она, очевидно, рассчитывая на достойного коллегу по времяпровождению.

И я ответил первым же примером, который пришел мне на ум:

– Например – министр обороны.

– Да-а… – прошептала девушка, явно припоминая то ли – кто такой министр, то ли – кто такая оборона.

И, видимо, решив не перенапрягать свою память, продолжила свои вопросы:

– А почему вы меня ни о чем не спрашиваете? – Такие вопросы всегда двойственны: то ли девушка хотела услышать мой вопрос, то ли она хотела, чтобы я услышал ее ответ.

Впрочем, общение с этой девочкой превращалось в оказию размять мысли в любом случае.

– Какую ты любишь музыку? – спросил я, сбивая ее с толку неожиданностью вопроса.

– Музыку? – нашлась она довольно быстро, покопавшись в соображалках всего пару секунд и, видимо, придя к собственному выводу, что сказать что-то очень современное было бы не ко времени:

– А разве это о чем-нибудь говорит?

– Конечно, – ответил я, потому действительно так считаю. – Это говорит о человеке очень многое.

– Ну, хорошо, – девочка на мгновенье прищурила свою память:

– Я люблю Чайковского.

Ну и о чем это говорят мои слова? – И на это заявление девушки мне пришлось ответить, хотя и с улыбкой, но честно:

– Твои слова говорят о том, что ты – врушка.

Так уж выходило, что наш диалог мы перемежали молчанием, впрочем, малосекундным.

И я спросил вновь:

– А какие книги ты любишь? – И девушка задумалась теперь уже надолго.

Секунды на три:

– Я люблю Достоевского.

– И что из Достоевского тебе нравится больше всего?

Она еще раз подумала и сказала:

– Все.

– Что именно? – довольно бесчувственно не отставал я от бедной девчонки.

И ей пришлось подумать в третий раз подряд:

– Сейчас и не вспомню.

Откровенно говоря, в ее обмане не было ничего страшного.

Из тех, кто любит Достоевского, я не встречал никого, кто бы его читал. А из тех, кто читал Достоевского, я не встречал никого, кто бы его любил.

– А какая книга, написанная в России, по-твоему, лучшая? – сам не зная на что рассчитывая, спросил я.

– Не знаю.

Библия, наверное.

Говорят, ее обязательно нужно прочитать, и я ее когда-нибудь прочитаю. – Оказалось, что у меня довольно крепкая нервная система; в ответ на эти слова девушки я даже не вздохнул.

Не ждал же я, что она скажет: «Хождение по мукам» или «Московская сага».

– Вы не думайте, я люблю читать, – сказала девушка, и мне показалось, что я заставил ее оправдываться. – Читаешь книжки и понимаешь – какой мир и какими людей создал Бог.

Насчет Бога, она явно сымпровизировала, и в ответ на ее импровизацию я промолчал.

Мне не хотелось говорить о том, что, если бы Бог создавал людей не по своему подобию, а по подобию, скажем, героев Джека Лондона, мир был иным.

Впрочем, о том, кто такой Джек Лондон, она вряд ли знала больше, чем о том – кто такой Бог…

…Хотя, пожалуй, о том, кто такой Бог – вообще никто не знает.

А наш персональный разговор с этой девушкой о Боге в этот момент даже не планировался, хотя уже намечался.

Как разговор и еще об очень многом.

Правда, ни она, ни я об этом пока не догадывались…

– …Ну, ладно, – сказала девушка, и было непонятно: примирилась она со своим обманом или с моей правдой. – Спросите меня еще о чем-нибудь.

– Как тебя зовут? – я выбрал самый простой и в то же время самый назревший вопрос.

– Злата.

Только не говорите мне, что это имя мне очень идет.

– Это имя тебе действительно очень идет; но я не скажу тебе об этом, если тебе это неприятно.

– Приятно, но просто все на свете так говорят.

– А разве ты уже познакомилась со всеми на свете?

– Так говорят все, кого я встречала.

– Значит все, кого ты встречала, говорили тебе приятные слова. – Я с самоуверенностью старого дурака вел ее по разговору.

И вот тут-то Злата меня поймала:

– Да.

Хотя в каждом человеке обязательно есть что-то хорошее. Только почему-то я не хочу, чтобы вы – оказались таким, как все.

А потом она поймала меня еще раз:

– Впрочем, вы не ширпотреб. – Этими словами она продемонстрировала мне, что мои предыдущие слова не пропадали втуне.

Хотя мне захотелось уточнить

– А что такое, по-твоему, ширпотреб?

– Может – вы мне сами объясните? – ответила она мне вопросом на вопрос; и получилось так, что на свой вопрос мне пришлось отвечать самому:

– В настоящем искусстве обязательно должно быть что-то непонятное.

Что-то, до чего люди должны дорастать.

А потом оценить то, что в них изменилось.

Ширпотреб – это то, в чем нет ничего непонятного.

– Значит, я была права.

Главное – мне дорасти до вас.

– Нет, девочка.

Главное – тебе перерасти меня.

– Мне уже интересно с вами, – девушка смотрела мне прямо в глаза.

Будь я цветком, от этих слов красавицы я расцвел бы, не дожидаясь весны, хотя, вообще-то, она была временами странной.

Во всяком случае, в словах: то скажет, что хочет прочитать Библию, то – что в каждом человеке есть что-то хорошее…

…Мы помолчали секунд восемь.

Для меня – мало, для нее, как оказалось, – много.

И она перебила наше молчание:

– Сколько вам лет?

– Для разумной жизни я слишком молодой, а для молоденьких девушек – я уже старый.

– Да какой же вы старый? – в ее голосе прозвучала не порожденка цивилизации – лесть, а куда более древнее чувство – удивление.

И это было самой большой лестью для меня:

– Дело в том, девочка, что у любого возраста есть и своя молодость, и своя старость.

– Я сейчас угадаю – сколько вам лет? – сказала она, но игра в угадайку не входила в мои планы; и я остановил поток мысли моей новой знакомой:

– Не гадай.

Мне – пятьдесят пять, – Я не собирался ее удивлять; просто мне действительно не хотелось, чтобы девочка ломала голову.

Тем более что в датах всегда есть что-то непонятное для меня.

Я, например, до сих пор не знаю – какая дата важнее: рождения или смерти?

– Пятьдесят пять?! – Девушка была явно потрясена свалившейся на нее цифрой:

– Это – когда же мне столько будет?!! – В этом вопросе знак вопроса явно был окружен восклицаниями – словно речь шла не о пятидесяти пяти годах, а о пятидесяти пяти веках.

И я вернул девушку в нынешнее столетие.

В эру, которая называется новой:

– Когда – уверенность в том, что приобрел жизненный опыт, окажется в прошлом, а попытки формировать взгляды на жизнь – все еще в будущем.

– А какое будущее у вас? – В вопросе Златы не было ничего неожиданного, но я подзадумался:

– Не знаю.

– И вас это не расстраивает?

– Нет.

Но меня утешает одна надежда, – сознался я; и девушка уточнила мое представление о сознании:

– Какая?

– Надежда на то, что у моего будущего окажется вполне приличное прошлое…

– … Мы тут как-то встречались с одноклассниками и говорили о том, какими мы будем в зрелом возрасте, – сказала девушка; и я, оценив ее слово «зрелый», деликатно заменившее слово «старость», уточнил:

– И где вы встречались с одноклассниками?

– Как – где? В кафе.

– Так вот, зрелость – это когда одноклассников чаще встречаешь не в кафе, а в поликлинике…

– …Вы так много жили и, наверное, много чего помните? – Девушке явно хотелось сделать мне комплимент, но ее личное человеческое лицемерие, видимо, еще не натренировало ее формы общения:

– У вас наверняка хорошая память.

Я отозвался микстом из кивка и улыбки.

Не говорить же мне ей было, что в моем возрасте если еще помнишь, что у тебя склероз, значит, с твоей памятью все нормально…

– …Скажите, а в вашем возрасте еще есть любовь? – После разговора о моем возрасте ее вопрос о любви был естественным.

Впрочем, вопрос о любви естественен после любого разговора.

И даже – до.

– Да, – ответил я, – Только в вашем возрасте цена любви – восемнадцать прожитых лет, а в нашем – пятьдесят.

Наша любовь ценнее.

– Почему?

– Потому что наша любовь взрослее.

И мы лучше знаем ей цену.

– Какой вы умный, – девушка отступила на пол маленького шага, словно стараясь осмотреть мой ум со стороны:

– Вы таким стали с возрастом?

Куда мне до вас.

На ее слова я просто улыбнулся, и эта улыбка стала ответом:

– Не бывает такого возраста, в который нельзя было бы умнеть, – сказал я правду.

Впрочем, я сказал ей не всю правду.

Я не сказал девушке, что, как бы человек умен ни был, своей возможностью сделать глупость он всегда сможет воспользоваться.