Советская республика и капиталистический мир. Часть II. Гражданская война

Я должен здесь сказать об одном факте, который я непосредственно наблюдал в Симбирской и Казанской губерниях: во все тамошние восстания и в попытки к восстанию были вовлечены известные круги крестьян-середняков. Это – факт несомненный, и часть вины за него лежит на некоторых местных представителях Советской власти. В Белебее, например, арестована местная уездная Чрезв. Комиссия, которая вела себя непозволительным образом по отношению к местным крестьянам, и там Губ. Советская власть приняла сейчас все меры к тому, чтобы все примазавшиеся к нам бесчестные элементы, все контрреволюционеры и мародеры были расстреляны на глазах крестьян. Так будет во всяком случае поступлено с контрреволюционерами, которые подымали восстания на Советскую власть. (Аплодисменты.) Но вот что, товарищи, является глубоко знаменательным фактом: теперь в этих восстаниях, вспыхивавших в разных местах, ни разу – по крайней мере, на Восточном фронте – не выдвигался лозунг Учредительного Собрания. Во всей Симбирской губ. лозунгом было «да здравствует Советская власть, долой коммунистов, долой жидов!», но нигде не говорили «да здравствует Учредительное Собрание!» У меня есть прокламация, в которой нет ни слова об Учредительном Собрании. Почему? Да потому, что старая поговорка говорит, «что мужик сер, да ума у него медведь не съел». Опыт колчаковщины не прошел для него даром. Он не забыл, что Чернов и другие менее славные соглашатели были вынуждены искать гостеприимства у нас, просить Советскую власть: «пустите нас, обиженных, христа ради». (Аплодисменты.) И если в первое время к крестьянину, которому порою приходится очень тяжко, у которого мы берем сына в армию, у которого берем лошадь и хлеб и которому далеко не всегда можем дать гвозди, железо, стекло, мыло, табак, – если к этому крестьянину можно было подходить с лозунгом Учредительного Собрания еще 4 – 5 месяцев тому назад, то теперь, после того как симбирские, казанские и др. крестьяне видали, как Черновские пятки сверкали по пути из Урала к нам, они потеряли всякую веру в Учредительное Собрание. И теперь издыхающие контрреволюционные силы уже не решаются обращаться к учредилке, потому что знают, что учредилка пошла на портянки. (Аплодисменты.) Чтобы теперь привлечь к себе крестьянина, нужно явиться к нему с лозунгом Советской власти. Крестьянин, может быть, голодает, он бывает раздражен, – это бывает и внутри семьи, когда люди голодны, истерзаны, нервно истрепаны, – но когда крестьяне политически суммируют все то, что они слышат и видят, они приходят к убеждению, что при всякой другой власти им в настоящих условиях будет в 10 раз хуже, чем при Советской власти.

Вначале наша контрреволюция пользовалась открытыми буржуазными контрреволюционерами – Гучковым, Родзянко, Милюковым, – чтобы задержать развитие революции. Но эти открытые империалисты быстро сошли на нет. На смену им явились эсеры со знаменем Учредительного Собрания. Учредительное Собрание было быстро сметено, но память о нем долго была жива у отсталых слоев населения, и империалистская контрреволюция пользовалась правыми эсерами, как орудием, для того чтобы поднимать эти отсталые элементы на восстания, на мятежи и проч. Но и правые эсеры скоро сошли на нет. Сейчас ближайшим орудием в руках империалистской контрреволюции являются левые эсеры, которые объявляют себя сторонниками Советской власти. Правда, левых с.-р. в природе мало, но агентов, которые поднимают знамя левых с.-р. или знамя Советской власти против Советской власти, – таких агентов довольно много. Почему? Потому, что сейчас все кулаки, все контрреволюционеры и все их агенты и прохвосты перекрашиваются в левых эсеров, когда пытаются поднять восстание. В этих труднейших условиях перед нами встает важная задача – закрепить за собой политический и идейный капитал, состоящий в том, что крестьянин понял, что Советская власть – это его власть, в том, что теперь крестьянина уже нельзя двинуть на контрреволюционные действия иначе, как под лозунгом Советской власти. Более того, штабы этих контрреволюционных восстаний организованы теперь совершенно по типу наших штабов. Во всех уездных городишках, в волостях, где вспыхивали восстания, создавались революционные военные советы или комитеты со своими военными специалистами, со своими особыми комиссарами, которые подделывались под советские учреждения, чтобы завоевать доверие крестьянина. И на допросах крестьяне прямо говорили, что они за центральную Советскую власть целиком, но что на местах у них были свои обиды, и что они создавали свои советские органы для того, чтобы отстаивать свои крестьянские интересы, а за этой надстройкой действовали уже агенты Колчака и англо-французских империалистов, идейные вдохновители восстаний – эсеры и меньшевики. Но не удовлетворяясь восстаниями и призывами к стачкам, враги рабочей и крестьянской власти пошли за последнее время на самые тяжкие преступления. Вы знаете о бомбах, которые бросали в красноармейцев в Петрограде. Вы знаете, что в Петрограде были найдены бомбы в помещениях водопровода, предназначавшиеся для того, чтобы взорвать петроградский водопровод и лишить население воды. Между Петроградом и Москвой был перерезан путь, были взорваны мосты, чтобы исключить возможность соединения Петрограда с Москвой. И такого рода явления наблюдаются в разных местах. Мы имеем уже тут инициативу и действия отдельных небольших партизанских отрядов в 10 – 15 – 20 боевиков. Так бывает всегда после крушения больших военных предприятий. На сцену выступают мелкие группы и отряды в разных местах и пытаются доделать сорвавшееся дело.

Меньшевики и эсеры в своих органах прямо, конечно, не говорили, что рекомендуют взорвать петроградский водопровод или разрушить Николаевскую железную дорогу, но они усердно внушают рабочим и крестьянам мысль, что при другой власти будет лучше. Я не сомневаюсь, что 9/10 сколько-нибудь мыслящих эсеров на вопрос, какая власть явится на смену Советской власти, теперь уже не ответят, что этой властью будет Учредительное Собрание. Они знают, что этого не будет. Они убедились в этом на примере украинской и кубанской рады, которые сейчас Деникин свел к нулю, на примере уральско-сибирской учредилки, которая больше не существует. Они видели это на примере учредиловца Чайковского на севере, где господствует английский капрал, а не воля тамошней северной демократии. Ни один сколько-нибудь здравомыслящий человек из среды эсеров не скажет, что на смену Советской власти явится власть Учредительного Собрания. Наоборот, в частных разговорах они сами теперь признают, что мы единственная революционная сила, что если бы пала Советская власть, то тем самым пала бы революция, что сменить Советскую власть могла бы только жесточайшая контрреволюция. Но такова природа этой насквозь развращенной мелкобуржуазной интеллигенции, которая тысячью видимых и невидимых нитей связана с капиталом, что даже когда политическое сознание подсказывает ей, что Советская власть есть единственная революционная власть, она продолжает умничать и измышлять какие-то свои собственные пути. Она не хочет признать, что история, а не мы, создала все, что мы имеем, что Советская Россия есть наследство прошлого, и что нужно вытаскивать Советскую Россию вперед на большую дорогу. Нужно идти по тому единственному пути, по которому только и можно вытянуть телегу русского социалистического развития. Поэтому, г. интеллигент, если у тебя есть хоть частица чести и добросовестности, встань в ряды рабочего класса. Конечно, это трудно: приходится бродить по колена в крови и в грязи на фронте, но нет другого пути. И поэтому впрягайся, господин интеллигент, в эту нашу советскую телегу и будем ее совместно тянуть. Вот ясный неотразимый вывод для всякого сколько-нибудь честного друга народа, но они этого вывода не делают: до такой степени развращена и внутренне испорчена до мозга костей интеллигенция. В ней не осталось живого нравственного сознания, что вся ее политика фактически сводится к тому, чтобы затруднять нашу работу.

В этом именно состоит объективная практическая задача господ литераторов из среды меньшевиков и эсеров. Они считают, что они неприкосновенны – неприкосновенны потому, что им были открыты двери в Советскую Россию, что они легализованы, что они могут печатать на советской бумаге, советским шрифтом свои пасквили. Кроме того, они дожидаются приезда бернской делегации из таких же французских и немецких меньшевиков и эсеров, и они считают, что перед лицом такого грозного судьи, как французские Мартовы и Даны, мы не посмеем тронуть русских Мартовых и Данов. Но наша задача в том, чтобы продержаться против внешних и внутренних врагов, и если нам мешают Мартовы и Даны, мы готовы стереть их в порошок, чтобы только продержаться. (Бурные аплодисменты.)

Вспомните, товарищи, что совсем недавно пролетарская Россия и вы прежде всего, рабочие Москвы, среди этой голодной и суровой зимы имели величайшее нравственное удовлетворение, когда сюда к нам в Москву прибыли представители европейских рабочих на международный коммунистический конгресс. Казалось бы, что русские социалисты – эти господа считают себя социалистами – должны были бы гордиться, что у нас в Кремле, в царско-поповском Кремле собрались представители немецкого, австрийского, венгерского, французского, скандинавского пролетариата. А вместо того они с пренебрежением пишут, что это несерьезные представители, что это какие-то венгерские эмигранты, что венгерская коммунистическая партия слаба, что только отдельные группы представлены на этом съезде. Так писали Мартов и Дан на другой день после нашего коммунистического конгресса. Но, прежде чем просохла типографская краска на их бесстыжей газете, в Венгрии разразилась революция, и поднялась во весь рост власть рабочего класса. Хорошо, что в данном случае опровержение явилось на другой день. Но это не всегда так бывает, иногда между их ложью и опровержением проходит более продолжительное время, и они пользуются им, чтобы отравить сознание рабочих, чтобы вставлять палки в наши колеса и тормозить нашу работу. Если это тяжело отражается на всей нашей работе вообще, то в особенности на нашей военной работе, потому что солдаты нуждаются в однородном сплоченном сознании. Они принимают непосредственное участие в борьбе, они идут умирать за дело, которое считают своим священным долгом, и если в их сознание будет заброшено сомнение, если будут расшатывать их психологию (хотя бы и подделываясь под Советскую власть), тогда, разумеется, армия распадется неизбежно.

Когда мы легализовали меньшевиков и эсеров, мы им говорили: помните, Советская Республика не есть спокойная страна, это – военный лагерь, это – осажденная со всех сторон крепость революции. Помните, что наш рабочий класс не только господствующий класс в стране, но в то же время и революционный гарнизон. У нас есть для советской крепости, для нашей Республики, гарнизонный устав, который не позволяет в ближайшем тылу поднимать восстания, клеветать, лгать, травить, сеять сомнения. Помните, что мы можем претерпеть всякую критику, пока она диктуется стремлением улучшить положение, выполнить задачи рабочего класса. Но если ваша критика будет исходить из стремления подорвать веру рабочих в самих себя, то рука Советской власти опустится на вашу голову с такою же беспощадностью, как на головы Колчака, Краснова, Деникина, ибо для нас имеет значение не этикетка, не прошлое тех или других людей, а только одно – удержаться до того времени, когда революция в Венгрии соединится с революцией в Германии, Австрии, Франции. И теперь мы ближе к этому, чем были несколько месяцев тому назад. Теперь то, что еще недавно казалось таким далеким, стало фактом, и с вышки царско-сельского – теперь детско-сельского – телеграфа и с Московской станции мы разговариваем с министром иностранных дел Венгрии Бела-Куном. Он тоже наш, он участвовал в нашей борьбе, и как эмигрант он командовал небольшим отрядом, который участвовал в подавлении эсеровского мятежа в июле прошлого года. Он один из тех, о которых эсеры писали, что против своих врагов большевики выставили китайцев и наемников австрийского империализма. И вот Бела-Кун является теперь выразителем воли венгерского пролетариата пред лицом всего мира и пред лицом тех, кто шельмовал его, как наемника австрийского империализма. Вчера, как мы узнали по радио из Будапешта, он арестовал эрц-герцога Франца Иосифа или Иоахима Иосифа, не помню, как его зовут, – и тот заявил: «Почему вы меня арестовываете? Я убежденный сторонник Советской власти и желаю стать полезным гражданином социалистической республики; к тому же я давно являюсь сторонником идей Ленина». Товарищи, если они нас довели до голода, до разрухи, то мы их довели до того, что Габсбурги заявляют себя сторонниками идей Ленина, – это тоже чего-нибудь стоит, товарищи!

Позвольте в кратких словах резюмировать выводы. На Восточном фронте, где мы взяли Оренбург, Уфу и Уральск, а затем снова потеряли Уфу, наше положение в общем все-таки следует признать хорошим. На Южном фронте наше положение превосходно. В ближайшие дни мы будем в состоянии перейти на этом фронте в полное наступление. На Украинском фронте мы взяли Очаков, Мариуполь, и дело ближайшего времени – падение Одессы. На западе мы находимся в состоянии обороны, но и оттуда нам не грозят большие неприятности. На Северном фронте мы наступаем, у нас есть там резервы, и мы их отправляем на фронт. Таким образом, со стороны внешней обороны наше дело, конечно, трудно, но не только не безнадежно, а наоборот, закончится нашим полным торжеством, если только тыл будет равняться по фронту. Я знаю, как трудно говорить это здесь, в голодной Москве. Но я всегда и на всех фронтах говорю, что если мы дадим заглохнуть этому нашему историческому центру, Москве, то мы несомненно потушим жизнь и на периферии, но что, несмотря на тягчайшие условия, мы должны продержаться и продержимся, если только червь сомнения не будет подтачивать наш рабочий класс. Если наши рабочие не позволят себе усумниться в правоте и в победном окончании нашего дела, то недалек уже тот час, когда мы увидим восход солнца Европейской революции. Если же у нас опустятся руки, то это будет наша гибель. Этого, товарищи, не должно быть. Мне, например, говорят, что рабочие недовольны на фабриках и заводах. Да как же им быть довольными, когда у нас нет хлеба! Но наши передовые рабочие должны понять положение, они должны учесть и наш голод, и наши неурядицы, но в то же время должны учесть и то, что происходит сейчас во Франции и Англии. Это первое условие, для того чтобы мы имели силу преодолеть все наши тяготы и смело идти вперед. Я не сомневаюсь в том, что и в тылу и в центре эти передовые, сознательные рабочие твердо стоят на своем посту, стоят истощенные, утомленные, голодные, но помнят и свято соблюдают свою клятву – не уступать и не уступать. Конечно, им приходится нелегко, и когда мне говорят, что даже в Московском Совете иногда слышится ропот на военное ведомство, когда жалуются на то, что военное ведомство слишком много забирает себе, то я отвечаю: как же может быть иначе? То обстоятельство, что военное ведомство забирает у Совета и отовсюду лучших работников и рабочих, забирает транспорт и продовольствие, не может, конечно, не вызывать всевозможных нареканий, но нужно помнить, что война – жестокое дело. Поведение военного ведомства может вызвать мгновенное раздражение, но, товарищи, нужно помнить, что ведь это наша армия, что это наше военное ведомство, как нашим является и Московский Совет. Если Московский Совет предпримет то или другое действие, которое на первый взгляд, может быть, покажется неприемлемым, то это дело одно, – но когда внешний враг станет наступать, то каждый из нас скажет: не сметь наступать, это наш Московский Совет! И как бы мы ни были подчас недовольны нашим военным ведомством – я не сомневаюсь, что в минуту опасности мы все, как один человек, скажем: не сметь наступать – это наша армия! И вот, если мы будем вместе таким образом дружно работать, то мы несомненно победим и не только спасем себя, но сможем прийти на помощь и революционной Венгрии и выполнить свой долг перед историей, перед мировой революцией. (Продолжительные аплодисменты.)

Архив 1912 г.

Л. Троцкий. ВОСТОЧНЫЙ ФРОНТ

(Речь на объединенном заседании Самарского Губисполкома, Комитета РКП и представителей профсоюзов 6 апреля 1919 г.)

Товарищи, наше международное и внутреннее положение снова подошло к критическому моменту. Чего-чего, а критических моментов, трудностей, опасностей и неожиданностей в развитии нашей революции было немало. Развитие это идет не по прямой восходящей и не по кривой равномерной линии, а зигзагами, волнистой линией, но все выше и выше. Так вообще только и может развиваться революция, которая является столкновением враждебных сил, а в борьбе враждебных сил, если они могущественны, неизбежно бывают уклоны в ту или другую сторону, подъемы, понижения, наступления и отступления. Но только одна из них является прогрессивной, ведущей человечество вперед, это сила рабочего класса, которая через все эти отступления и наступления, общие подъемы и общие успехи, должна, чем дальше, тем яснее и несомненнее, обнаруживаться. Это мы видим в развитии нашей рабочей и крестьянской революции и революции международной.

Товарищи, мы начали в Октябре с бурного подъема и почти без сопротивления смели господство помещиков и буржуазии, но уже в тот период более опытным представителям рабочего класса было ясно, что октябрьская победа не есть последняя победа, что буржуазия и имущие классы вообще не сдадут без боя своих наследственных позиций, привилегий, барышей, что они приведут в движение все – и небо, и преисподнюю, и свои международные связи, и свое искусство лжи и травли, и военную силу, поскольку они ею располагают, силу обольщения, силу подкупа – одним словом, все те средства, какие выработали имущие классы в течение столетий и тысячелетий своего господства, – и это подтвердилось.

Уже в январе и феврале наше положение стало критическим. Мы оказались между молотом германского империализма и наковальней империализма англо-французов и американцев. Тогда молот казался более угрожающим, и нам пришлось пойти на вынужденное соглашение с австро-германским империализмом путем заключения ужасающего, до того периода еще небывалого в истории по своей жестокости, Брест-Литовского мира; после Брест-Литовский мир был превзойден теми условиями, какие Англия и Франция, эти великие демократии – освободительницы народов, навязали истощенной и ослабленной Германии. Многие из вас, товарищи, помнят, вероятно, объективное положение страны и те настроения, какие господствовали тогда в рабочем классе, в эти проклятые месяцы после подписания Брест-Литовского мира и до начала наших побед на Восточном фронте.

С запада мы находились в железных тисках германского империализма. Эти железные тиски изнутри поддерживались русской буржуазией и всеми ее слугами, и в то же время эти слуги и лакеи пользовались фактом германских железных тисков, чтобы травить нас и говорить: «А, смотрите, Советская власть сдала Россию германскому империализму». И в то же самое время, по призыву и приглашению русской буржуазии и услужающих ей партий, на северо-востоке поднималась новая опасность – чехо-словацкая. Непосредственная опасность угрожала Поволжью, а после захвата Архангельска и вообще северному побережью.

Товарищи, я не думаю, чтобы великий народ был когда-либо в таком ужасающем положении, в каком находились мы в марте, апреле, мае, июне, июле, августе прошлого года.[51] Казалось, последние счеты наши с историей подведены и подписаны, с одной стороны, германским империализмом, а с другой, – империализмом англо-французским и японо-американским. Торжествовавшим врагам нашим казалось, что революционная Россия представляет собой политический труп, который пойдет в виде удобрения на ниву чужой культуры, чужой цивилизации, что самостоятельного будущего у русского революционного народа не будет. Буржуазия и те партии, которые ее поддерживали, – и этого мы никогда не должны забывать, – тогда только то и делали, что приглашали иностранных варягов володеть и княжить нами. Они обращались по разным адресам, к Германии, Англии, Японии, Америке, в зависимости от того, какой адресат был ближе. Украинская буржуазия и те оскорбленные русские буржуа, которые бежали на Украину, обратились к немцам и австрийцам. Наша северная поморская буржуазия и кулачество искали приюта в Англии, на востоке они братались с чехо-словаками, которые, как мы знаем, были только боевым отрядом французской биржи.

И несмотря на то, что русская буржуазия в этот критический ответственный момент раскололась на несколько частей, т.-е. продавала русский народ разным государствам, свое внутреннее единство она сохраняла. В этот период она показала трудящимся массам русского народа, что патриотизм и интересы отечества представляют собой не что иное, как маску, которая прикрывает выгоды барышей и привилегированного положения, и что каждый – Колчак, Милюков, Деникин, Скоропадский – готов трижды – что я говорю трижды? – десятикратно, стократно – предать и перепродать Россию, только бы сохранить одну десятую часть своих старых привилегий и барышей.

Это была великая школа для русских трудящихся масс. И второй такой школой был затем здесь на востоке опыт с Колчаком. Поскольку Октябрьская революция явилась неожиданной и идейно неподготовленной для русского крестьянства, особенно в восточной полосе, где оно более зажиточно, менее голодает, и потому менее чутко к коммунистической пропаганде; поскольку Октябрьская революция явилась идейно неподготовленной для крестьянства восточной полосы, – постольку в его среде долго находил отклик лозунг и идея так наз. Учредительного Собрания. Крестьянство в массе своей – это его несчастье – беспомощно. Оно раздроблено, оно живет не как рабочие, которые сосредоточены на фабриках, на заводах в городах, ближе к университетам, школам, ближе к образованию, ближе к газетам, ближе к театру. Как ни обездолены были рабочие при капиталистическом строе, они все же ближе соприкасались с источниками культуры, цивилизации, просвещения. Крестьянство было разбросано в полумиллионе сел и деревень, раскинуто на огромном пространстве старой царской России. В каждом селе сотни, в лучшем случае, тысячи жителей без связи друг с другом, идейно беспомощные. Эта крестьянская масса с трудом находит выражение своих стремлений, своих потребностей. Она мечется из стороны в сторону и не находит для себя ясной программы. Это не вина крестьянства, это беда его прошлой тяжкой судьбы. Его обманывала монархия, попы всех религий, бюрократы всех стран, его обманывала буржуазия либерализмом, идеями демократии. И крестьянство подвергалось время от времени внутренним толчкам, ужасающим революционным взрывам, поджигало помещичьи имения, а потом снова уставало и покорно сдавалось имущим классам. История человечества знает эти страшные взрывы крестьянского негодования и возмущения и, вместе с тем, крестьянской беспомощности. Имущим классам, более образованным, всегда в конце концов удавалось надеть узду на поднявшееся на дыбы крестьянство.

Вот эта опасность была в революции и у нас. Если этого не случилось, так только потому, что впервые во всей мировой истории во главе восставшего крестьянства оказались не городские имущие классы, а неимущий класс пролетариев. Рабочий класс стал во главе крестьянства, чтобы вывести его из нищеты и язык его возмущения и страдания перевести на язык революционных идей, революционных лозунгов – не для того чтобы обманывать крестьянство, а для того чтобы в первый раз в истории встряхнуть его и освободить от голода, от старых обманов. Но, товарищи, этот поворот исторический, поворот идейный был слишком катастрофичен для крестьянских масс, и немудрено, если они, выброшенные из царского варварства и дворянского гнета, из поповской тюрьмы, выброшенные сразу на дорогу пролетарской социалистической революции, не всегда умели различать друзей и врагов; а затем, товарищи, чего стоит сам по себе этот тяжкий процесс, особенно в истощенной стране, в стране, которая пережила четырехлетнюю войну и сейчас выдерживает натиск мирового империализма. Революция есть родовые муки нового общественного строя. Младенец, рождаясь, причиняет организму матери тяжкие муки, а здесь рождается новый строй из старого, и, разумеется, весь организм страны потрясен ужасающими родовыми муками, которые ощущаются крестьянством и рабочим классом во всей стране.

Но рабочий класс отдает себе отчет в том, что это переходный период, что за этим переходным периодом последует настоящее нормальное развитие нового общества, которое и возместит все трудности, все тяготы, все болезни этого переходного периода. Крестьянину это понять несравненно труднее, он много сильнее ощущает трудности и бедствия переходного периода, когда новые раны налагаются на старые раны, старые язвы, и еще усугубляют их боль, подобно тому, как в тот момент, когда вы снимаете с каторжника въевшиеся в его руки и ноги цепи, ему больнее, чем когда он спокойно лежит, прикованный к стене. В этот период его старые раны и язвы казались особенно невыносимыми, а тут к нему явились правые с.-р. и меньшевики и поведали ему, что имеется особый способ безболезненно разрешить все вопросы через Учредительное Собрание, путем мирного всеобщего голосования. Соберутся все в одном здании, которое называется парламентом, будет председатель, который называется Черновым, будут партии, будут голосовать, будут урны, куда будут опускать записки, – как опустят, так и выйдет: отдавать или не отдавать землю крестьянину, быть ли хозяином в стране рабочему или капиталисту. Все выйдет по записке, честь-честью, без кровопролития.