Чебурек пикантный. Забавные истории

Нет, согласитесь, – классический джаз – это все-таки вещь! Хотя и все эти Брамсы – может быть тоже, особенно для тех, кто понимает… Я разве спорю…

Именно поэтому я так тогда удивился, что на мгновение даже подумалось – вот оно! Пришло, наконец! Волшебная сила искусства сама пробила брешь в моей толстокожей, скабрезной и заскорузлой душе. Меня так разобрало, что в тот момент я просто вожделел то, что лежало передо мной…

Дрожащими руками, и чуть не разорвав конверт, я буквально вытряхнул из него эту так возбудившую меня пластинку, и моя восторженность мгновенно нашла свое объяснение…

Какая мерзкая меркантильность! Вместе с пластинкой из пакета фиолетовой бабочкой выпорхнул тот самый, спрятанный мною несколько месяцев назад и за грузинским гостеприимством напрочь забытый, такой приятный и такой желанный, новенький пахучий и хрустящий четвертной банковский билет…

Осторожно, двери закрываются!

Побежал он на перрон,Влез в отцепленный вагон,Внёс узлы и чемоданы,Рассовал их под диваны,Сел в углу перед окномИ заснул спокойным сном…– Это что за полустанок? —Закричал он спозаранок.А с платформы говорят:«Это город Ленинград».Маршак Самуил

Я с раннего детства наизусть знал эти детские стишки про рассеянного с улицы Бассейной. Видите, – оказывается, не забыл их и до сих пор. По памяти воспроизвел. Да и вы, наверное, их помните? Про то, как этот рассеянный, не смог даже самостоятельно выехать из города, потому что перед этим, он зачем-то «направился в буфет (якобы) покупать себе билет», а потом «в рукава просунул руки – оказалось, это брюки», ну, и так далее про гамаши и все прочее. Чувствуете? Вроде бы по первости все такое смешное, детское и, казалось бы, безобидное. Ан нет, дорогие мои! В буфет, как вы знаете, направляются не за билетом, а совсем по другому поводу, а руки суют куда не надо, как правило, только находясь в определенном состоянии, я бы даже сказал, в его определенной клинической стадии. Вы еще не поняли, к чему я клоню?

А вот не поленитесь, найдите где-нибудь на самой дальней полке эти сомнительные вирши и вчитайтесь повнимательнее, чем этот Самуил морочил голову нашим родителям, потом нам, а теперь еще и впаривает нашим детям и внукам. Почитайте и, я уверен, до вас сразу дойдет их второй, потаенный взрослый смысл. Один лишь «вагоноуважаемый глубокоуважатый» чего стоит! Да разве трезвый человек такое может сказать?! И всё это, между прочим, при детях! А потом еще удивляются поголовному юношескому пивному алкоголизму…

До меня это открытие тоже дошло не сразу. Только после того, кок мой сын Сережа рассказал мне одну похожую историю, которая как-то по молодости случилась и с ним.

Причем сам он сначала помнил ее довольно смутно, но однажды, тоже от алкоголя, мозг его взболомутился, и он успел рассказать её своему, в тот момент еще трезвому приятелю, а тот, в своею очередь, рассказал эту историю обратно ему, когда так совпало, что они оба были при памяти. А Сережа, опять, будучи слегка под шафе, и на своем дне рождения, но, находясь у меня на даче, рассказал ее мне…

Тернистый путь, не правда ли? Достойный настоящей саги…

И вот, именно, после этого забавного его рассказа я понял, что этот, якобы «рассеянный» с улицы Бассейной из моего голозадого Маршаковского детства был никакой даже и не рассеянный, а просто поддатый алкаш, причем безнадежный и видимо запойный. Таких и в Питере, и в Москве – хоть пруд пруди. А в те застольные времена – чуть ли не все поголовно.

Я думаю, почти каждый из вас может откопать в своей памяти какую-нибудь историю типа классической Есенинской. Помните? «…Не дойду до дома с дружеской попойки».

Да вот, – сами посудите…

***

– Станция «Маяковская», – четко сказал, лишенный какой-либо интонации голос, и поезд, скрипя буксами, остановился.

Сережа с трудом приоткрыл один глаз и увидел хорошо ему знакомые ажурные арки одной из самых красивых станций Московского метрополитена.

– Слава Богу, я почти доехал, – проплыло в его расслабленном мозгу, – уже на следующей мне выходить.

Он облегченно вздохнул и мгновенно заснул опять. Отяжелевшая его голова вновь упала на грудь.

– «Осторожно, двери закрываются! Следующая станция «Белорусская», – сказал голос, и Сережа не размыкая век, сквозь дрему опять услышал, как двери вагона действительно захлопнулись, и тот тронулся. Пока все шло путем…

Сережа ехал домой. Ехал давно и пока абсолютно безрезультатно. Ехал, ехал и никак не мог приехать…

А ведь все началось так безобидно, – с обычного пива с друзьями и прекрасного настроения. Потом это настроение как-то само собой незаметно набрало обороты, перешло в фазу некого праздника души, в знакомом окружении стали возникать бреши и пробоины, их заполняли уже какие-то другие, незнакомые лица, потом откуда-то взялись еще и эти веселые девицы. Время потеряло свою монотонность и стало прыгать скачками…

Короче как-то незаметно, сам собою получился у него загул.

Загул, загул, а потом вдруг все. Пустота… и теперь только этот полночный вагон метро…

Знаете, в жизни любого мужчины иногда случаются такие бестолковые с точки зрения Вечности дни. Когда ни одного дерева не посадил, ни то, что дома, – сарая не построил, а насчет генетического наследия и того хуже, потому что здорово перебрал еще с начала вечера, а что было потом, и было ли – никому теперь неизвестно. Оттого и тоска.

Да уж, скажу я вам, настроение у бедняги было жуткое. Состояние – еще хуже.

– Не проехать бы свою остановку, – сумел лишь подумать он, иначе вообще…

Что означало это тоскливое «вообще», он так и не успел додумать, потому что…

– «Осторожно, двери закрываются!» – опять бодро сказал тот же противный голос, – «Следующая станция «Белорусская».

Сережа не то чтобы удивился этому странному повторению только что произошедшего события, а лишь как-то слегка встревожился. Вроде он уже это про «Белорусскую» говорил. Или нет? Черт! Надо же было так набраться! Он опять приоткрыл непослушные глаза. – Да нет, – вроде все правильно. Через тонкую щелку между припухшими веками он увидел ту же «Маяковскую», а следующая станция, действительно, была его – «Белорусская». Ему на ней как раз и надо было выходить. Скорей бы…

– Наверное, померещилось, – успокоил он сам себя, – так бывает – обыкновенное дежа вю. Отыскав такую простую причину столь странного явления, он успокоился и опять мгновенно уснул.

Успел лишь услышать, что двери со стуком снова закрылись, так же как и его набрякшие свинцовые веки…

– «Осторожно, двери закрываются», – опять, будто издеваясь, назидательно сказал все тот же назойливый голос.

– Вот заладил! – пробормотал наш горе-путешественник, напрягая последние остатки сознания, и хотел было спросить у кого-нибудь, в чем, собственно, дело. Может быть у машиниста что-то там заклинило, и этот голос, как заезженная пластинка, без перерыва повторяет одно и тоже? Ерунда какая-то…

– Это, к-какая станция? – спросил он неизвестно кого, и теперь не узнал даже собственного голоса.

Но никакого ответа не последовало. Он с трудом осмотрел место рядом с собой – никого. Он был совершенно один. Рядом на сиденье валялась лишь его измызганная сумка.

– Станция «Белорусская» – сказало тупоголовое радио.

– Ну и черт с ним, потом разберемся, – махнул он рукой и опять мгновенно уснул.

После этого он еще несколько раз просыпался и опять слышал это, уже порядком надоевшее: …двери закрываются… станция «Белорусская». Время от времени он расклеивал непослушные веки, мутными глазами смотрел перед собой и все время видел одно и тоже – красно-коричневые, окаймленные полированным металлом, колоны «Маяковской». Изображение было смазанным и двоилось, но ошибки быть не могло: двери закрывались и открывались, поезд трогался, но каким-то волшебным образом все время почему-то прибывал обратно на эту «Маяковку». Кошмар какой-то! Так и подмывало спросить: Эй, там! Скоко можно! «Нельзя ли у трамвала вокзай остановить?» Но сил на это уже не было. Да и спросить было не у кого. Он один ехал в этом странном поезде.

Нереальность происходящего его не то чтобы удивляла, а, скорее, утомляла. Уж очень хотелось побыстрее добраться до дома и рухнуть, наконец, в постель:

– Надо же какой странный поезд мне попался, – пробурчал он. – Это они нарочно меня путают, сволочи…

Кто эти гадкие «они», додумать ему никак не удавалось, потому что от этого пространственного круговорота его время от времени начинало так сильно мутить, что приходилось сдерживаться. Но он продолжал упорно ждать. Ведь когда-то же этот идиотский вагон должен же, наконец, доползти до его родной «Белорусской»…

Окончательно разбудила его сердобольная уборщица. Оказалась, что он давно уже никуда не едет, а просто, тупо покачиваясь, спокойно сидит себе на скамеечке, рядом с проходящими поездами.

Эти поезда подходили и уходили, их двери закрывались и открывались, а изнутри вагона один и тот же бесстрастный мужской баритон с упорством маньяка все время бубнил ему одно и тоже:

– «Осторожно, двери закрываются. Следующая станция «Белорусская»…

Вот так по-идиотски влип. Что поделаешь? Такое бывает в жизни. Тебе кажется, что ты куда-то едешь, и ты, как дурак, суетишься, торопишься, ожидаешь перемен, а на самом деле, сам того не сознавая, просто сидишь себе, как пьяный на скамеечке, а поезда, как и годы твоей жизни, один за другим проходят куда-то мимо тебя…

А когда-нибудь такой же бесстрастный голос вдруг и тебе объявит: «Граждане пассажиры не задерживайтесь, побыстрее осуществляйте посадку!»

И ты войдешь…

И двери за тобой закроются…

И состав твой, набирая скорость, тоже уйдет в эту бесконечную черноту тоннеля….

И будет ли для тебя свет в конце его?

Жидковатый стул комсорга Тюлькиной

Гаврила стул купил на рынке

Был у Гаврилы стул плохой.

Ляпис-Трубецкой

Хорошее имя Инесса. Какое-то необычное и, я бы даже сказал, возвышенное. Видимо потому что подсознательно рифмуется с принцессой, а может с поэтессой…

Это было еще в ящике, когда я спутники делал. Инесса входила в состав нашей небольшой дружной группы: она, Володя Южанин – мой дружок, Акимов и еще один парень с колючей фамилией Шило. И, конечно, наша начальница – не помню ее имени. Хотя саму ее забыть просто невозможно. Совершенно парадоксальный человек. Необъятных размеров одесситка с абсолютно отсутствующим чувством юмора. Слыхали когда-нибудь о таком нонсенсе? Я тоже. Просто позор для этого обожаемого мною солнечного города.

Правда, нужно отдать ей должное, что этот ее порок полностью компенсировался громогласным голосом с небольшим, но все-таки заметным южным выговором. Тембр этого голоса был настолько пронзителен, что когда она начинала разговаривать по телефону, то всяческая работа не только в нашей комнате, но даже и в смежной с ней, – обе вместе они и составляли нашу лабораторию – сразу же прекращалась:

– Гала! – орала она в трубку и стекла в окнах начинали напряженно позванивать.

– Галюся, ты уже покушала? – и все подпирали подбородки кулачками и меланхолично выпяливались в стенку перед собой.

– А шо ты покушала? – в мозги будто впивалось сверло бормашины, отчего извилины медленно и блаженно распрямлялись и сладко потягиваясь, релаксировали.

– Гала! А ты котлеты покушала? – к звону стекол добавлялось дребезжащее стаккато стеклянных плафонов под потолком.

– Ну, Гала!!! Мама шо тебе сказала: сейчас же покушай котлеты!!!

От резко подскочившего артериального давления голова у всех начинала завораживающе кружится и почему-то сразу вспоминалась изощренная китайская пытка – голову пытуемого фиксировали, а над гладко выбритой лысиной устанавливали баночку с холодной водой, которая, монотонно, капля за каплей, долбила несчастного по темени. Говорят, больше часа выдержать это никому еще не удавалось – все сходили с ума. Но – то в Китае! А мы, закаленные с детства речёвками, призывами и хоровыми громогласными клятвами и заклинаниями, могли выслушивать все это часами. И, как видите, ничего – живы. Наши сцементированные железобетонной идеологией мозги пробить тогда было не так-то просто…

Да, такой вот был у нее голос…

А в смысле юмора – сами судите.

Каждое утро, без каких бы то ни было исключений, без десяти восемь все наши мужики с утренней прессой в руках сидели за своими огромными монтажными столами, и тут дверь с грохотом распахивалась и в нее врывалась наша начальница. Как танк, сметая все на своем пути, она, не здороваясь, неслась в свой, отгороженный шкафами закуток.

Вот вам и весь наш коллектив. Не было только Инессы. Она опаздывала. Причем, – всегда.

Через пять минут, уже отдышавшись, наша начальница выползала из своего угла, и мы, как истинные джентльмены, почтительно складывали свои газеты и делали в ее сторону умные лица.

– Тюлькиной, конечно, опять нет? – возмущенно подбоченивалась она.

– Почему же нет, – каждое утро возражал ей Акимов, наклоняясь и заглядывая под свой стол, – Инесса! – орал он в пустоту, – а ну-ка вылезай! Тут начальство тебя спрашивает!

И, вы не поверите, но каждое утро наша начальница наклонялась вниз, отклячивая свой необъятный зад, и каждый раз совершенно искренне возмущалась:

– Когда вы прекратите это хулиганство, Акимов! Как маленькие, ей богу! Выгораживают друг друга! Я же вижу, что её там нет! Она опять опаздывает!

– Да? – тоже каждое утро совершенно искренне удивлялся Акимов. – А я думал, она уже пришла. Да вот и она…

Дверь опять распахивалась и в комнату ураганом врывалась Инесса:

– У автобуса колесо спустило! – сразу же выкрикивала она, и после этого наш рабочий день начинался. Все, шурша, разворачивали свою документацию, включали паяльники, раскрывали рабочие тетради и…

Шли в курилку. Там собиралась практически вся мужская половина нашего отдела. Автомобилисты горячо решали свои, специфическими вопросы – кто кого подрезал, почему в машине что-то не так пукнуло, и какой козел на какой свет поехал.

Болельщики обсуждали последний матч, а счастливчики-холостяки свои вчерашние, как правило, тут же на ходу ими же самими и придуманные, альковные похождения.

Остальным оставалось лишь довольствоваться бесконечными анекдотами о том, как «однажды муж уехал в командировку, а тем временем его жена…»

Ревнивые женатики выслушивали все это натянуто улыбаясь, напряженно вспоминая при этом свои недавние отлучки из дома. Холостяки же смеялись особенно весело и непринужденно, хотя именно они в этих анекдотах страдали более всего и подвергались жутким, буквально нечеловеческим испытаниям…

В нашей же мужской группке машин ни у кого еще не было, ярых болельщиков тоже не наблюдалось, да все к тому же были уже намертво опутаны цепями Гименея. Не замужем во всем нашем коллективе была только Инесса.

О чем там, в дамской комнате, замужние дамы жаловались своим менее удачливым подругам, было для нас тайной. Хотя мы и так знали, что вся жизнь таких, как Инесса, свободных от мужского гнета, а потому глубоко несчастных голубиц, была почему-то посвящена именно тому, чтобы как можно скорее пополнить ряды тоже недовольных и уже задолбанных мужьями и бытом семейных клуш. Последние всячески отговаривали своих менее удачливых подруг от этого рокового шага, хотя сами не поменялись бы с ними местами ни за какие коврижки…

Таков уж парадокс пресловутой и загадочной женской логики. Вникать в нее все равно было бессмысленно, ибо – как можно вникнуть в то, чего нет?

Но, поскольку Инесса была единственной дамой в нашем маленьком дружном коллективе, мы, естественно, были всецело на ее стороне…

– Ну, как вчера прошло? Удачно? – спрашивал ее Акимов через секунду после того, как мы возвращались на свои рабочие места, а наша некурящая начальница, наоборот, выходила из комнаты, чтобы показаться на глаза каким-то другим, своим начальникам, возвратившимся из своих курилок.

– Да ты что! Класс! – отчитывалась перед ним Инесса.

– В ресторан водил? – строгим отцовским голосом продолжал свой допрос Акимов.

– Да ты что! Класс! – захлебывалась допрашиваемая, – «Закарпатские узоры» на Абельманке. Да ты что! под живой оркестр плясали. Икрой кормил!

– Какой? – ревниво допытывался тот.

– Знаешь, – ну, такая темная. В вазочке. Я забыла, как называется.

– Темная?

– Кабачковая что ли? – вставлял свое слово Южанин.

– Сам ты – кабачковая! Что я кабачковой икры что ли не ела! Я же говорю – темная.

– Может, – черная? – уточнял бывалый Акимов.

– Может и черная, но вкусная, – жуть!

– Ну, – а в смысле серьезности намерений, включался в разговор, основательный Шило.

– Проводил меня до самой двери и остался ночевать, – задирая нос и кокетливо поводя плечами, отвечала Инесса.

– Прямо под дверью??? – деланно изумлялся Южанин.

– Сам ты – под дверью! – злилась Инесса, – в кровати, а не под дверью.

– Да, ясно, что в кровати, – продолжал прижимистый Акимов, – черную икру за просто так дамам не скармливают. Я о другом спрашиваю, – про серьезность дальнейших намерений, а не в смысле этого…

– Да все вы поначалу не в смысле этого… – зло обрывала его Инесса и отворачивалась к окну.

Глаза ее начинали блестеть более обычного, и было ясно, что вчерашний ее выстрел опять оказался холостым. В том смысле, что еще один холостяк, воспользовавшись ее бесхитростностью, раззадорил девушку икрой, добился, мерзавец, своего, а потом извернулся, выскользнул и опять избежал своей неизбежной участи.

Инесса была мать-одиночка, воспитывающая неизвестно откуда взявшегося несколько лет назад, обожаемого ею, Витюшку. Вернее, взялся то он известно откуда. Оттуда, откуда и все берутся. Из, излишне общительной, и явно доминирующей, но слабоватой, в смысле мужиков, части ее внешне весьма привлекательного организма.

Но, согласитесь, – тяга к межполовому общению – это, конечно, прекрасно, но ведь и о ребенке надо подумать. Мальчику нужен отец! Вот мы все за нее и болели. Но пока никак. Почему? – трудно сказать. Вроде и симпатичная, и формы, и активна до безумия – наш комсомольский вожак, кстати, и хозяйка отличная. Но такая вот у нее была беда – переспать почти все, и сразу, и с превеликим удовольствием, а дальше этого пока никак. Может из-за ее мозгов?

Потому что с мозгами у нее были некоторые затруднения. И все мужики этим мгновенно начинали пользоваться. Но в женщине ведь не эта часть тела главная. У Инессы, например, наблюдались недюжинные способности совсем в другом, для чего много мозгов и не надо было. Но все равно кроме нее эту работу никто из нас так качественно делать не мог. Каллиграфия! Любое даже самое гадкое слово она могла написать так, что залюбуешься! Такой был талант. Этим, собственно, она и занималась в нашей группе – вся текстовая документация, все надписи на чертежах и схемах, все поздравительные открытки и стенгазеты, обязательные к соответствующим праздникам – все было только делом ее нежных и талантливых рук. Компьютеров то еще не было, а Инесса была.

Господи, и что только этим мужикам нужно? А может их отпугивала ее детская непосредственность и инфантильность? Иногда такое, прости господи, могла ляпнуть…

Однажды эта ее особенность нас всех от понижения в должности спасла.

Время от времени, чтобы жизнь нам медом не казалась, начальство устраивало для нас переаттестации – как бы оценивала степень нашей проф. пригодности. Но поскольку фонд зарплаты годами оставался незыблемым, а ставки тоже все всегда были заняты, то в процессе этой процедуры просто у одного сотрудника отбирали на время червонец и поощряли этим червонцем другого. И, в общем-то, делали это скорее не по смыслу или злому умыслу, а как бы по плану. В этом полугодии из этой лаборатории отнимут – и в ту кинут, а в следующем, наоборот – из той, обратно в эту.

И вот подходит время очередной переаттестации и наша начальница нам и говорит:

– Готовьтесь мужички – с кого-то десять-пятнадцать рублей на этот раз обязательно снимут. Наша очередь. И смотрите мне, – не выступать там! Какая вам разница. Я с премии и так вам всё компенсирую. Раз хотят снять – пусть снимают.

Мы и без нее всю эту их кухню хорошо знали, но все равно как-то неприятно. А главное неизвестно с кого. С Инессы вряд ли. Мать-одиночка, опять же комсорг – значит с кого-то из нас.

Поэтому ее первой и запустили на аттестационную комиссию. Ну, они там всю ее с удовольствием рассмотрели, все документы проверили, а под завязку и говорят: поздравляем вас, товарищ: производственных претензий у нас к вам нету, общественная нагрузка у вас – выше крыши, политическая грамотность, как и полагается комсоргу, на очень высоком уровне. Вот только может у вас самой есть какие-то претензии к администрации или пожелания по организации процесса вашего труда? Так просто спрашивают – для проформы. Так положено было. А та вдруг возьми и ляпни:

– Претензий, – говорит, – у меня к администрации никаких нет, – а вот пожелание есть.

– Какое? – страшно удивляются представители администрации, и даже слегка пугаются, и даже заерзали на стульях и заулыбались тревожно.

Потому что обычно, ведь как, – ну, оставили человеку его зарплату – вот он уже и рад. Какие тут могут быть еще претензии, а тем более пожелания, да еще у такой симпатичной комсомолочки?

– Вы зря смеетесь, – нисколько не смущается Инесса, – может быть для вас это и ерунда, а для меня – жизненно важная проблема, влияющая на производительность моего труда!

– Да что за проблема-то? – уже с интересом спрашивает комиссия, – вы говорите, не стесняйтесь. Тут же все свои.

– Нам, товарищи, стесняться друг друга нечего – звонким голосом комсомольского трибуна говорит Инесса. А проблема такая – уже больше месяца, как у меня, товарищи, испортился стул. Ни к черту, стал стул! Плодотворно работать с таким плохим стулом, товарищи комиссия, просто не представляется возможным!

Все мужики, а в той комиссии одни мужики и были, сразу затихли, поначалу даже застеснялись как-то. Вопрос ведь интимный, медицинский.

– В каком это смысле – плохой? – осторожно спрашивает председатель.

– Что значит, в каком смысле, – говорит Инесса, – плохой, – в том смысле, что жидковат. И совсем неустойчивый стал. То вроде ничего, а то – только, понимаете, присядешь… Да чего вы ржете-то? Что тут смешного? Это же конкретный производственный вопрос!

А те, действительно, уже ржут, как кони, а председатель сквозь смех еще и выдавливает из себя:

– С этим производственным вопросом вам, голубушка, надо не к нам – это вам в медсанчасть надо, – и опять все заливаются.

– А что, – спрашивает наивная Инесса, – теперь что – наша санчасть может не только здоровье, но и плохой стул восстановить? А я думала это у нас в столярке делают…

– И в столярке тоже – давится смехом председатель, – там такие лекари, кого хочешь выправят…

– Тогда прошу вас занести это в протокол, – раздражаясь от их непонятной смешливости, строго заявляет Инесса, – причем, в виде отдельного пункта: «С целью всемерного повышения производительности труда, обязать институтскую медсанчасть в кратчайшие сроки довести стул комсорга отдела №28 Тюлькиной Инессы Павловны до рабочего состояния….

А те уже и со своих исправных стульев попадали – конвульсии начались…

Так она их тогда рассмешила, что они про нас совсем забыли и по инерции, все еще отдуваясь, икая и охая, нашу группу без изменения оставили. Ни у кого из нас зарплату не уменьшили.

– Ну, ты Инесска даешь! – восхищался Акимов:

– Ты что – не знаешь что такое стул?

– Почему не знаю. Стул это то на чем я сижу.

В подтверждении этих слов Инесса даже попрыгала упругим задом на своем сломанном стуле, отчего тот, действительно, закачался и недовольно затрещал.

– Не только, – менторским тоном продолжил Акимов. – У этого слова есть еще и другое, тоже важное, но физиологическое значение.

– Какое значение?

– Физиологическое – это значит касающееся некоторых функций нашего организма, понятно?

– Нет.

– Ну, хорошо, – слово «стул» означает ещё процесс… Как бы это поаккуратнее тебе объяснить, – этим словом еще обозначается сам процесс выделения человеком, э-э… фекалиев…

– Процесс выделения чего??? – Инесса в ужасе округляла свои огромные голубые глаза…

– Ну, экскрементов, – пытался помочь ему Южанин.

– Сам ты экскремент! – раздраженно обрывала его совсем запутавшаяся Инесса…

Да. Своеобразная была женщина. Так все было в ней перемешано и запущено…

Но какая каллиграфия! Если бы вы только видели…

Правда, я то здесь начал рассказывать об этой нашей Инессе совсем с другой целью. Она еще вела в нашей лаборатории так называемую «Чайную церемонию». И видите, что получилось? Только про ее стул и получилось. А про «Чайную церемонию» теперь придется другой рассказ писать.