Чебурек пикантный. Забавные истории

Короче, безнадега абсолютная…

Чтобы как-то облегчить свою участь и хоть на время обмануть эту жуткую сухость во рту, он добрел до ванны и припал к теплому крану. Ему так хотелось пива, что пивной дух, радовавший его во сне, присутствовал и здесь, в этой жизни, обдавая его своей удушающей и в тоже время вожделенной волной.

– Все! Уже глюки пошли, – вслух сказал он самому себе, – завязывать надо.

С усилием, оторвавшись, наконец, от крана, и понимая, что от этой теплой и тошнотворной водопроводной воды, его сейчас может просто вывернуть наизнанку, он на всякий случай повернул голову в сторону ванны и только тут увидел, что та наполовину заполнена какой-то темной, желтовато-коричневой, ржавой водой:

– Эти бабки совсем офонарели, – матюгнувшись, пробормотал он, и с трудом справившись с тошнотой, потянул за ржавую цепочку и зло выдернул пробку слива…

Приятель Горина конвульсивно дернулся на своем диване, мучительно застонал во сне, но не проснулся, а лишь хрустнув пружинами, повернулся на другой бок.

А его друг Николя еще с минуту тупо смотрел, как жидкость, мгновенно образовав воронку и сладострастно причмокивая, и пенясь, стала стремительно всасываться в бездонную дыру. Он оторвал взгляд от этого завораживающего зрелища только тогда, когда показалось желтое и щербатое дно самой ванны. Теперь только грязно-желтая каемка на ее внутренней поверхности указывала на титанический труд, проделанный его интеллигентным соседом всего пол часа назад.

Но даже после этого неосознанного злодеяния запах пива все еще продолжал мучить Николя. Он не выдержал этой муки, побрел в свою комнату, снова улегся в грязную и измятую постель, накрыл голову подушкой и забылся тяжелым сном. Больше в ту ночь с ним уже ничего не происходило – лишь глухой, липкий и наполненный ужасом мрак небытия накрыл его своим вороньим крылом…

И вновь квартиру окутала тишина. Все ее обитатели спали. Спали и пока еще не догадывались, что недавний сон Николя про пивную корову, подобно снам библейского фараона, был, что называется – в руку, как, собственно, и случается обычно в ночь с воскресенья на понедельник.

А пивного Коммунизма у них так тогда опять не случилось…

Не удалось осуществить его и потом, потому что не прошло и десятилетия, как вся эта патриархальная бочковая идиллия стала быстро разваливаться. А вскоре и вовсе исчезла.

Не увидишь уже милых сердцу и таких привычных надписей как: мажорное – «Открою в три. Ждите!», или досадное – «Ушла на базу», или «Пива нет и неизвестно», или совсем уж лаконичное и возбуждающе неопределенное – «Скоро буду». Нет уже и тех тоскливых очередей перед закрытыми ларьками в томительном ожидании завоза этого популярного народного продукта. А мой, написанный на переломе этих времен висарик под заглавием «Дедукция подвела» (см. ниже), сейчас уже превратился в пошлый и малопонятный анахронизм.

А от того разлапистого старого тополя, под которым и началось наше повествование, сейчас даже и пня не осталось. Его свалил один из последних ураганов, которые последнее время все чаще и чаще стали навещать нашу Москву. На этом месте уже лет пять, как стоит симпатичное летнее кафе.

Под аккуратными сине-белыми тентами на таких же ярко-синих стульчиках с белыми гнутыми спинками, среди искусственных волосатых пальм, тихонько разговаривая, культурно отдыхают, скорее всего, те же самые местные мужики. Ну, те – помните? Те, которые когда-то били тут друг друга бидонами по головам в той страшной и непримиримой пивной очереди.

Теперь они бидонами друг друга не бьют, а, наоборот, из высоких запотевших пластиковых стаканов с чувством глубокого удовлетворения неспешно вкушают свое ледяное пиво.

Жаль, что приятеля Горина с ними теперь уже нет – лет десять назад ему все это так надоело, что он продал свою комнатку, попрощался с другом Колей, и по эмигрантской визе махнул в Америку. И с тех пор о его судьбе нам ничего доподлинно неизвестно. Хотя я уверен, что именно там, – за океаном, пивная его мечта, наконец, сбылась. Причем для этого ему даже не пришлось портить по ночам американские пивные бочки, которых у них там, кстати, и нет. Да они в Америке без надобности.

Приятель Горина был не только любителем пива, но и талантливым программистом, а наши программисты зашибают там столько, что этим ихним поганым пивом можно просто залиться.

А его закадычный друг Николя однажды, так же как и он, тоже вечером выглянул в окно и увидел, что внизу, около их бочки, снимают кино. Будучи от природы любопытен, он, прямо так, не умываясь, выполз на улицу, попал под свет софитов, и какой-то начинающий режиссер углядел в нем такой колорит, что с тех пор его стали приглашать сначала на массовки, а когда выяснилось, что он обладает еще и пропитым с хрипотцой и исключительно сексуальным голосом, то и чтецом в различные рекламные агентства.

«Лосьон для бритья „Олд Спайс“ – свежесть в каждой капле!», – слышу я по радио каждое утро, и миллионы женщин нашей страны представляют себе благоухающего загорелого гиганта с голливудской улыбкой. И только я один вижу, как, выключив микрофон, задохлик Николя, сглатывая слюну и играя кадыком на своей куриной шее, запрокидывает красивый флакончик и, прильнув к нему синими губами, высасывает из него эту последнюю каплю свежести…

Но, не обращайте внимания. Это я так просто злословлю из вредности и зависти. Говорят, что все наоборот, – Николя уже давно закодировался, бросил пить, раздобрел и ездит на шикарной иномарке.

Да… Чтобы вы там не говорили, – правы все-таки были основоположники Марксизма – судьба играет бытием людей как хочет, а потом само это «бытие, определяет и их сознание». Вы зря смеетесь, господа. Еще как определяет!

Правда, к сожалению, у нас пока еще не везде. Как ни странно, но все это происходит с сознанием почему-то лишь там, где не знают, что такое коммуналка, где лосьон для бритья употребляют только по прямому назначению, где пиво всегда свежее, не разбавленное, хорошо охлажденное и без всякой очереди, а зарплата совсем другая – лучше американская, и обязательно в СКВ…

А в завершение, чтобы не заканчивать на такой безрадостной инвалютной ноте, – обещанный мною, правда, уже отставший от жизни (пивных ларьков то уже нет) висарик:

Дедукция подвела

Решил с утра попить пивкаИ встретил Холмса у ларька:– Когда откроется, Шерлок?А он так зло: «At three o’clock!»Висарик №11.

Волшебная сила искусства

В молодости я был радиолюбителем. Сейчас уже такого понятия в природе не существует, а в мое время такой вид увлечения был повсеместен. Начиналось все обычно с детекторного приемника.

Я очень хорошо помню, как мы вместе с отцом делали такой приемник. Клеили из плотного специального картона каркасы для катушек, мотали сами эти катушки из толстого и лакированного, похожего на золотой, медного провода. Потом внутрь большой катушки помещалась маленькая. Все это вместе называлось непонятным, но красивым словом – вариометр. К этому вариометру была приделана ручка, для того, чтобы можно было поворачивать маленькую катушку внутри большой. Это у детекторного приемника и была основная ручка его настройки на передающую радиостанцию. Вся эта ажурная и красивая конструкция укреплялась на аккуратно выпиленной и покрытой лаком фанерной подставке. К специальным клеммам, тоже прикрепленным к фанерке, подсоединялись наушники или, как тогда говорили, – головные телефоны. Через всю комнату растягивалась тоже проволочная витая антенна. И вдруг – о чудо! При вращении ручки вариометра в телефонах, из глубины таинственного и тихо шумящего эфира, вдруг сама собой поднималась музыка…

Следующим этапом приобщения к радио и электричеству был у большинства сначала ламповый, а затем и настоящий карманный приемник на транзисторах.

Настоящее же, взрослое, радиолюбительство начиналось с изготовления «вертушки» – так на сленге того времени назывались проигрыватели виниловых грампластинок. Набор всегда был стандартен: сама эта вертушка с мотором, звукоснимателем и вращающейся тарелкой, на которую и ставилась грампластинка, усилитель к ней и, конечно, акустические колонки.

Если ты сумел все это достать, спаять, собрать, наладить и запустить, если хоть и с хрипотцой, хоть и с треском, хоть и с посторонними восточными подвываниями, но у тебя все это, наконец, заиграло – то всё. Ты, наконец, стал настоящим радиолюбителем! Ты уже, как король, мог крутиться в толпе таких же ненормальных у радиомагазина, где тогда можно было достать почти все. Но не внутри – там почти ничего не было, а снаружи, где тебя по нездоровому блеску в глазах тут же определяли жучки-спекулянты, которые, подойдя вплотную, страстно и чуть слышно шептали на ухо вожделенные слова:

– Пэ четыреста первые есть, – не нужно? Диоды ДГЦ-2, электролиты разные. Резисторы постоянные, – номинал любой…

– А переменные для регулятора громкости, – с замиранием сердца спрашивал ты, – переменные есть?

– Есть.

– А что еще есть?

– Все есть…

– Ферриты есть?

– Какие?

– Плоские…

– Плоские? Один остался – последний, иди за мной, только не сразу…

– А кольца? – сквозь зубы и глядя для конспирации в другую сторону, спрашивал ты.

– Говорю же тебе, – все есть, – одними губами раздраженно шипел продавец,…

И вот, ты с бьющимся сердцем уже идешь за ним вразвалочку, как бы просто так, будто просто прогуливаясь. Идешь в соседнюю подворотню, где он вдруг интимно, как опытный стриптизер, распахивает на обе стороны свой огромный, не по размеру, пиджак, по подкладке которого развешаны такие вожделенные вещи, что даже сейчас спустя сорок лет сердце начинает биться быстрее – транзисторы любые и П13 и П401, зеленые блестящие шляпки конденсаторов «ЭТО» – разных размеров и номинала!

Да, были времена, – заходилось сердце от восторга! Сейчас в тех подворотнях по приказу своих мамок распахивают свои коротенькие пиджачки лишь манерные сладконогие дивы, предлагая на продажу уже свой товар. И вот что интересно – их современные силиконовые прелести теперь много доступнее, чем те супердифецитные, красные и красивые керамические конденсаторы переменной емкости. Может поэтому трепет души и тела уже совсем не такой как тогда. Так, – одно лишь нездоровое любопытство…

Но и черт с ними! Посмотрели, неопределенно шмыгнули носом и хорош. Тем более что цены – жуть! Так кусаются, что простому человеку лучше туда и не соваться.

Вернемся лучше обратно, – в те романтические шестидесятые. А там, к моменту описываемых здесь событий, я уже был бывалым радиолюбителем, да и вообще уже взрослым человеком. И на доступных девушек-комсомолок – подставных кгбэшных подстилок в подворотнях посматривал лишь мимоходом, и не потому, что боялся, а потому что был уже женат. И, конечно же, помимо семьи у меня тоже была «вертушка». Причем стерео, что по тем временам был и вовсе последний писк. А акустика какая! Что ты! Два, по тем временам самых мощных, пяти-ватных динамика и одно-ватные «пищалки», да все это еще заправлено в самые крутые и модные шаровые колонки. Их обычно делали из больших школьных глобусов. Но именно по этой причине достать такие глобусы было абсолютно невозможно – только по большому блату в учколлекторах. Поэтому мне пришлось делать такие колонки самому – из папье-маше, используя в качестве болванки шарообразную стеклянную емкость от подаренного мне еще в детстве аквариума для рыбок.

Ах, вы не знаете что такое папье-маше! Да вы что – жуткая по трудоемкости вещь. Делается так… Берешь болванку, например, этот шар от аквариума, варишь из муки клейстер, нарываешь две кипы бумаги, например, газетную с текстом и газетную же, но с края газеты – белую, и начинаешь послойно обклеивать этот шар кусочками бумаги. Сначала слой просто мокрой бумаги без клея, чтобы не прилипло к стеклу, потом клеишь слой газет с текстом, поверх него белую бумагу, потом опять с текстом и опять белую…

Слоев пять дал – сутки ждешь, пока высохнет. Потом снова. И так много раз…

Недели две только на склейку одной колонки уходит. Потом, когда терпежу уже совсем нет, и уже безумно хочется посмотреть на полученный результат, ножовкой эту кожуру насквозь до болванки прорезаешь на две равные половинки, со стекла снимаешь, обрабатываешь изнутри шкуркой и вновь склеиваешь их вместе. Еще несколько слоев клеишь поверх, потом все это хорошенько ошкуриваешь снаружи, загрунтовываешь и красишь в несколько слоев яркой нитрокраской. Получается гладкий и блестящий полый шар. Красотища необыкновенная! А какой бархатный звук такая колонка дает – мечта!

Так вот, такая система у меня к тому времени уже была: и самодельный суперусилитель был, и сама «вертушка» на специальном столике, внизу которого была еще приделана, и полка для пластинок. Этот столик я тоже сам делал, – и ножки и полку…

А рассказываю я это все к тому, что когда мы летом собирались большой компанией на Юг, в г. Геленджик, то я, имея уже некоторый опыт, изъял из тоненькой пачки денег, накопленных на отдых, одну новенькую и хрустящую бумажку достоинством в двадцать пять рублей, а тогда это были огромные деньги, и засунул ее в один из бумажных чехлов с этими пластинками. А сделал я это потому, что уже тогда знал, что с Юга приезжают не только без денег, а иногда и, простите, вовсе без штанов. Отпуск же, так что оттягивались все по полной и до последнего…

«Вот приедем на нуле, – с еврейской предусмотрительностью рассуждал я, – а тут раз – и целый четвертной – на него неделю можно шикарно прожить. Такая была задумка. Но все получилось немного иначе…

Отдохнули мы тогда в Гелинджике классно. Но об этом – не буду, потому что в моей повести «Боря вышел из моря» именно этой нашей поездке к морю посвящена целая главка под названием «Ночной разговор». Просто приведу ее заключительную часть.

***

«…А тот ночной разговор как-то стушевался и только где-то в глубине остался после него какой-то смутный, саднящий осадок. А потом и он, как-то выветрился…

Тем более что вскоре, нас выгнали из наших королевских покоев. Пришлось искать какое-то новое пристанище, а через несколько дней наша компания и вовсе распалась.

Мы втроем – Я, моя первая жена – Татьяна и Леша Команов решили податься в Сухуми, к фронтовому другу моего отца и всей нашей семьи – Акакию Нестеровичу. Он часто приезжал и гостил у нас в Москве. Иногда один, а иногда с женой. Я же никогда у них дома не был. А съездить хотелось. И на Кавказе побывать, и Грузию посмотреть, и попить-поесть. Тем более попить—поесть там было что, потому что был дядя Акакий не кем-нибудь, а министром сельского хозяйства всей этой Абхазии.

Мы взяли билеты на теплоход «Адмирал Нахимов», проплыли всю ночь, и наутро были уже в Сухуми. А там масса новых впечатлений совсем завалила в памяти тот наш ночной разговор. Провалился он куда-то. Будто и не было его вовсе. Забылось все. И, не удивительно – столько всего потом в той поезде было…

Нет уже сейчас ни Акакия Нестеровича, ни его жены Ксении Артемовны. Считай – и того веселого и беззаботного города Сухуми – тоже нет. Не говоря уже, о, поразившем нас тогда своими размерами и шиком, «Адмирале Нахимове». В то время никому и в голову не могло прийти, что такая громадина может затонуть…

Впечатлений в этой поездке было выше крыши. А уж дядя Акакий, как настоящий грузин, буквально утомил нас своим гостеприимством. Чего там только не было! И шикарная, по тем временам, жизнь на министерской даче с собственным пляжем, и лихая езда с его личным шофером по крутым серпантинам горных дорог, и незабываемые шашлыки в каких-то закрытых харчевнях, и обезьяний питомник, и тающая во рту свежевыловленная жареная форель в форелевом хозяйстве, и молодое, настоящее грузинское вино, которое простые смертные тогда даже и не нюхали, и копченый барашек, и мандарины с дерева, и бамбук, и самшит, и, Бог его знает, что еще…

Но это уже совсем другая история, к Боре отношения не имеющая».

***

А продолжение этой, как я сам там выразился, «совсем другой истории» получилась тогда такое:

Рано утром громадина нашего корабля пришвартовалась в порту города Сухуми. Мы втроем сошли на берег и тут же узнали, что нужный нам дом, адрес которого, как мне казалось, я прекрасно знал еще с детства, находится буквально в двух остановках езды от порта, недалеко от автостанции.

Через пятнадцать минут мы были уже там, нашли нужное место, но тут же поняли, что дядя Акакий там не живет и жить никак не может, потому что по этому адресу там у них находился знаменитый Сухумский драматический театр. Не очень расстроившись по этому поводу, мы сдали вещи в камеру хранения автовокзала и пошли прогуляться по центру города, чтобы заодно попытаться найти адресный стол, и выяснить нужный нам, настоящий адрес.

Адресный стол оказался у них в характерном, и уже знакомом нам по грузинским фильмам доме-муравейнике. Арка – проход в узкую и высокую коробку двора, обвешанную изнутри железными гремящими и бесконечными навесными балконами и лестницами с массой указателей и снующих под ними людей. Изрядно побегав по этой ажурной паутине из перил и стропил, мы, наконец, вошли в какую-то дверь и оказались в совсем маленьком помещении, все стены которого были заставлены желтыми каталожными ящиками, и только у самой двери в небольшом пятачке свободного пространства стоял письменный стол, за которым сидела настоящая, типично грузинская женщина, вся одетая в черное. На столе жужжал вентилятор. Ее огромные с поволокой глаза чуть вопросительно, с какой-то мудрой, материнской иронией смотрели прямо на нас.

– Из Москвы, – без всякого вступления даже и не спросила, а как бы констатировала она.

– Да, – удивился я, – а как вы узнали, что мы из Москвы?

– Работа, дети, у меня такая – всё про всех знать. Вот я, например, еще знаю, что вы приехали к нам в гости? Будете на море отдыхать, в горы ходить, фрукты кушать. Да? Я угадала? – рассмеялась она, – А найти нужно кого-то из знакомых?

Я поразился ее удивительной осведомленности, ожидая, что она сейчас даст мне для заполнения какой-нибудь бланк, как это было тогда везде принято, позвонит в адресный стол, и мы вместе будем долго ждать оттуда ответа, томясь в духоте на шатких стульях. Но она продолжала преспокойно сидеть за своим столом, на котором и телефона-то не было.

– Те, к кому вы приехали ваши родственники, друзья или просто знакомые?

– Да, это лучшие друзья моих родителей, – стал объяснять я. – Мой отец и дядя Акакий, которого мы ищем, подружились еще во время войны.

Говоря все это, я вдруг с ужасом понял, что забыл не только адрес, но даже и фамилию этих наших друзей. Теперь то, когда их давно уже нет в живых, я все это почему-то отлично помню, а тогда просто вылетело из головы и всё. У них, кстати, были разные фамилии: у нее – Гвинджилия, а у дяди Акакия – Качибая.

– Вы знаете, смущаясь, пролепетал я, – вот только их фамилии мы не знаем, я их забыл. Знаю только имена – дядя Акакий и тетя Ксения.

– А я, молодой человек, – улыбаясь, сообщила она, ничего никогда не забываю и прекрасно знаю, что отчество вашего дяди Акакия – Нестерович, а его жену зовут – Ксения Артемовна Качибая. А ее отец – Артем Качибая…

– Точно – Качибая! Перебив ее, вдруг вспомнил я. – Но откуда вы все это знаете???

– Работа у меня такая, – снова улыбнулась она, лукаво глядя на наши изумленные лица. – Да и город у нас – не ваша Москва. Все всегда про всех всё знают. Поэтому двигайте прямо на Пушкина 17, хотя, – спохватилась она, – что я вам говорю, – их же сейчас дома нет. Так что идите-ка лучше сразу в Дом правительства. На второй этаж, в 28-ой кабинет, – Ксения сейчас там. Охраннику на вахте скажите: «Тетя Нателла из «Справочного бюро» велела пропустить» – он вас тут же и пропустит. А Ксении передайте так: «Тетя Нателла сказала – на нижнем рынке утром к Сандро молочных поросят завезли. Я даже знаю, – рассмеялась она, – что вы сегодня на обед кушать будете – жареного молочного поросенка – это ее коронное блюдо, причем поросенок этот будет без ушей и хвостика, потому что ее внучка Маечка, ест только эти части жареного поросенка, а завтра – чахохбили кушать будете, а потом…

Эта мудрая женщина, как в воду глядела – все получилось именно так, как она и предсказывала. С едой и питьем проблем не было. Вообще никаких проблем не было, скорее наоборот:

– Это не кушай, – говорил дядя Акакий, – это – кушай.

И приходилось кушать только то, что он щедрой дланью плюхал на мою тарелку.

– Вася обожает мамалыгу, – говорила тетя Ксения.

И я давился этой гадостью, пытаясь хоть часть ее незаметно рассовать по карманам. Кто знает, что такое мамалыга, меня поймет.

– Это не кури, – говорил дядя Акакий, отбирая у меня мои сигареты, – это кури.

И я, заходясь в жутком кашле, курил их местные отвратительные сигареты «Космос».

– Это называется борщ! – торжественно провозглашала тетя Ксения, вынося из кухни дымящуюся супницу, – Дети, вы кушали когда-нибудь настоящий борщ?

И мы все, как в детском саду, дружно и отрицательно мотали головами и кричали «Нет!» – мол, как же мы могли в Москве кушать борщ, – это экзотическое и исключительно грузинское блюдо.

– Это называется водка! – говорил дядя Акакий за завтраком, – Любите водку? – Он почему-то считал, что в Москве по утрам все пьют исключительно водку.

И мы с Лёшей незаметно, видимо в первый и последний раз в своей жизни, выплескивали этот божественный напиток прямо с балкона, когда министр сельского хозяйства Абхазии на секунду отворачивался. Еще не научились пить ее прямо за завтраком и в такую дикую жару.

– Это называется «Волга», – говорил его, похожий на джигита шофер, похлопывая по крылу своего раскаленного на солнце бензинового скакуна, – прошу садиться! Даму вперед попрошу. Сегодня ее гидом буду я.

– А куда мы едем, товарищ водитель, – вежливо спрашивал любознательный Алексей.

– Плохое место не повезу, – уклончиво отвечал тот, – и всегда оказывался прав.

Все места, где мы с ним побывали, плохими действительно назвать было нельзя. Очень вкусные попадались места, и всегда вдрызг пьяные, потому что на халяву…

От этого агрессивного гостеприимства мы так устали, что спустя несколько дней стали проситься домой. А нас все не отпускали и не отпускали. Но, когда мы однажды, испугавшись, что у нас кончатся деньги и их не хватит на обратный билет, самовольно уехали на автобусе в город (а все вышеперечисленное происходило за городом, на их даче, расположенной прямо на берегу моря…), уехали, чтобы попробовать самим купить билеты на самолет, но не купили, а лишь, как школьники, были на этом пойманы, разразился страшный скандал. Все семейство обиделось на нас, причем, не за то, что мы решили улететь без спроса, а за то, что хотели это сделать за свои собственные деньги.

– Вано – твой отец, – назидательно отчитывал меня дядя Акакий, – на фронте мне жизнь спас, а я должен от его сына такое бесчестие терпеть! Самовольно уехать! Сейчас же садитесь и пейте водку! И чтобы я об этом больше даже и не слышал!

Приходилось подчиняться…

После этого нам вообще запретили тратить какие-либо деньги, даже и на подарки. Существовать и дальше в таком жутком состоянии было уже просто невозможно. И мы опять стали молить о пощаде – уже очень хотели уехать.

И, наконец, еще через пару дней нас, нагруженных баулами с фруктами, орехами и всякой другой грузинской вкуснятиной, да еще и при оставшихся нетронутыми карманных деньгах, посадили прямо в машину, привезли прямо в аэропорт, провели через депутатский зал прямо на поле, собственноручно посадили прямо в самолет и отправили прямиком в Москву.

Последнее, что мы видели из иллюминатора – это, как растроганный дядя Акакий смущенно протирает стекла своих очков огромным носовым платком, а тетя Ксения, не стесняясь, плачет навзрыд. Отдых на Юге в тот летний сезон безусловно удался…

А теперь вернемся опять к нашей музыкальной теме. Где-то много позже, уже под Новый год, я, перебирая свои пластинки, вдруг случайно задержал взгляд на одной из них. И какое-то, до селе неведанное мною чувство непонятного восторга вдруг охватило меня всего. Предчувствие чего-то давно забытого и бесконечно возвышенного теплой широкой волной наполнило душу предвкушением райского блаженства. Просто чудо какое-то! Даже голова закружилась и в ней, где-то в самом низу, в бездонной ее глубине тихо заиграла божественная музыка…

Вы, наверное, такое тоже ощущали. По-французски это называется дежа вю, что на русский непереводимо. Это слово означает редкие моменты жизни, когда, ни с того, ни с сего, вам вдруг начинает казаться, что все, что с вами происходит, когда-то уже было. Вдруг вспоминается, что когда-то вы точно также держали в руках именно эту пластинку, причем в этом самом месте и с таким же приятным вожделением. Самым удивительным было то, что это была самая обыкновенная пластинка, какая-то банальная классика – не то Шопен, не то Брамс. Такой музыки я, к стыду своему, никогда не понимал, а потому и не любил. Единственно, что мне тогда нравилось – это классический джаз, типа Гленна Миллера из «Серенады Солнечной долины», помните: «Пабара-ра, пара-ра рара рара рара, – пабара-ра…