Полная версия
Дом с химерами
– Платят больше, чем в жэке?
– Больше, но радости меньше.
– Почему? – изумилась она.
– Атмосфера сильно деловая для такого разгильдяя, как я. К тому же всякие… чудаки кишки мотают, диктуют, учат. И сроки поджимают. В жэке попроще.
– Вас же выгнали! За плакат! – с удовольствием напомнила она.
Художник засмеялся.
– Это был не их плакат, Людмила Ивановна не разобралась. Она нормальный человек, только работа собачья. Ребята попросили нарисовать пару плакатов для капустника, принесли тексты. А истопник Саныч подслушал и донес – левые заказы, караул, чужие шляются, покрадут трубы. Она и бросилась. А тут вы как раз подгадали…
– Извините! – с сарказмом произнесла Ольга Борисовна.
– Да ладно, кто старое помянет… Мы уже выяснили с ней отношения, все в порядке.
– Почему вы не поговорили с женой?
Художник задумался, рассматривая пустой подиум. Потом перевел взгляд на Ольгу Борисовну.
– Да так как-то… Не получилось. Если честно, я ее не видел.
– Как не видели? – изумилась Ольга Борисовна. – А где же она?
– Видите ли, мы живем раздельно, – потупился художник. – Уже два года.
– Вы… Вы! Чего же вы мне голову морочили?! – вскричала Ольга Борисовна, и кончик носа у нее побелел, как бывало всегда в минуты волнения. – Почему же вы мне сразу не сказали?
– Не успел. У меня реакция замедленная. С детства. Как вам баранина?
– Вы! План совместных действий! Совести у вас нет!
– Да это так, для понта, чтобы вы не отказались. Просим прощения. Мне очень хотелось пригласить вас на обед. С забегаловкой не получилось, она вам не понравилась. Мне даже неудобно, что я вас туда… честное слово! Правда, баранина класс?
– При чем тут баранина! Вы… Мы же… – от возмущения Ольга Борисовна стала заикаться.
– Ну скажите, правда, класс?
– Неплохая, – нехотя признала Ольга Борисовна. – Но вы должны были…
– Лучшая в городе! – перебил Вениамин Павлович. – Хотя нет. Лучшая у меня. Приглашаю в выходные на природу, оцените сами.
– Спасибо, я буду занята, – сухо, скупо, с достоинством. Молодец! Поставила на место.
Он порылся в кармане пиджака, достал визитную карточку.
– Вот! Если передумаете, звоните.
– Не передумаю. «Размечтался!» – последнее – про себя.
– Там хорошо. Река, песчаная отмель, рыба играет. И погоду обещали клевую.
– Спасибо, но вряд ли.
Остаток дня Ольга Борисовна находилась под впечатлением от встречи с художником. Пеняла себе за глупость – не нужно было соглашаться! Побежала как девчонка, снова попалась на удочку. Пошла на поводу. У кого? У этого… с позволения сказать! Она придумывала все новые аргументы, почему не нужно было обедать с художником, мысленно выясняла с ним отношения и вяло доругивалась, если можно так выразиться. Ольга Борисовна никогда не унижалась до ругани и склок. Это было ей несвойственно. Она умела себя поставить и никогда не выпускала инициативы из рук. Художник ее раздражал. Тем более что они два года в разводе! Неудивительно!
– Что неудивительно? – спросил строго внутренний голос.
– Ну, что она… эта женщина, Лара, ушла от него… Разве с ним можно о серьезных вещах? Он же клоун! И вообще.
– То ли дело Толя… – съехидничал внутренний голос. – Умный, честный, порядочный, первоклассный специалист и не клоун, да?
– Отстань! И без тебя тошно! – одернула его Ольга Борисовна.
От подобных мыслей ей захотелось домой. Закрыть за собой дверь и отрезать… их всех. Приготовить ужин. Кухня всегда ее успокаивала. Включить телевизор, пусть бормочет себе тихонько, неторопливо резать зелень и овощи, жарить отбивные. Толя любит отбивные.
…Дома ее ждал приятный сюрприз. Муж вышел навстречу в фартуке с ушастым кроликом и надписью «Я в доме хозяин!», в квартире вкусно пахло едой. Он поцеловал ее в лоб, взял из рук сумку. Ольга Борисовна благодарно прижалась к мужу и едва не всхлипнула от умиления. Какая дура! Опустилась! Унизилась! Забыла, что она жена! Любовниц много, а жена одна. Говорят, они не могут иначе. И тут не только секс, тут еще и самоутверждение. Работа, семья, любовница – и он на коне! Есть о чем поговорить в бане с другими самцами. У нее мелькнула мысль, маленькая такая приятная мыслишка, что, может, эта… Лара его бросила и он теперь на коленях… приполз. Знающие люди говорят, для удачной семейной жизни нужны прыжки на стороне. Может, правда. Секс на стороне и легкое чувство вины – прекрасная приправа к пресному семейному блюду.
…Они сидели за красиво сервированным столом. Муж хлопотал, передавая ей бокал с вином, хлеб, соль. Участливо расспрашивал, как прошел день. Наливал вино. Блестело столовое серебро, сверкал хрусталь бокалов, радовали свежие цветы – ее любимые бледно-сиреневые орхидеи, – все как в лучших домах, на картинке из журнала. Ольга Борисовна отвечала мужу, кивала, улыбалась. А он вдруг сказал:
– Оленька, мне придется уехать, снова командировка, не сумел отвертеться. Очень некстати, масса работы, но ты же понимаешь! – Он развел руками с выражением комичной беспомощности на красивом лице.
Ольга Борисовна окаменела. Сидела с приклеенной улыбкой, с зажатой в руке вилкой. Только удержать себя в руках! Не опускаться до уровня базарной торговки. Главное, не опускаться.
– Как неожиданно… Конечно, я понимаю. Надолго? – Ей удалось сохранить доброжелательный тон.
– На неделю. Выехать придется уже завтра, с утречка пораньше. Поеду на машине. Страшно не хочется… – ему, в свою очередь, удалось скорчить печальную гримасу.
Еще и кривляется, сволочь!
– Завтра? В четверг? – бледно удивилась она. – А как же выходные?
– Знаешь, придется работать и в выходные. А ты тут без меня пока отдохнешь.
Он весело рассмеялся. Он был так доволен, что не умел этого скрыть. Он был уже в другом месте, с другой женщиной. Он был отвратителен и прозрачен, как стекляшка. А она, образцово-показательная жена, делала вид, что верит. Ольга Борисовна едва не задохнулась от гнева. Ей хотелось метнуть в мужа вилку, она даже пальцы сжала так, что побелели косточки. Прямо в его радостную карикатурно-красивую лживую физиономию. Но она удержалась. Главное – не опускаться. Ее кредо.
Муж гремел на кухне посудой – вызвался убрать от радости, что отстрелялся и самое трудное уже позади. Ольга Борисовна тупо смотрела на экран телевизора. Она была растеряна и деморализована. Даже дом-крепость, так любимый ею, собранный по крупице, вдумчиво и со вкусом, не помогал. Она рассеянно скользила взглядом по прекрасной светлой мебели, ковру на полу в целое состояние… Нежно светился драгоценный хрусталь, матово сияло серебро. Ее дом, ее крепость, недосягаемый для бурь, уютный закрытый мирок… Она чувствовала, как он зашатался, накренился, дал течь и готов потонуть. И поняла, что пойдет на все, чтобы не дать ему потонуть…
Глава 5
«Приют лицедея»
Здесь – тише радость и спокойней горе.
Живешь, как в милом и безгрешном сне.
И каждый миг, подобно капле в море,
Теряется в бесстрастной тишине.
Дмитрий Мережковский. «Родное»…И вот они здесь. Вербная, семь – сразу за Марьиной Рощей взять влево и вглубь. Приземистый, двухэтажный, слегка вросший в землю дом с небольшими тусклыми глазами-оконцами уставился на них устало и печально, словно оправдываясь: да, господа, все в прошлом, увы, пролетело, промчалось, просвистело, как и не было… И что же тут поделаешь? Так проходит слава земная, как говорили древние. Одичавший сад-парк вокруг дома, орущее в верхушках воронье, чириканье беспородных воробьев, позеленевший мрамор крыльца и ступеней. Полуживые колонны… Дом производил впечатление опустившегося и впавшего в нищету престарелого аристократа с разбитым моноклем в прищуренном глазу в фирменных подтяжках, но с бахромой по низу штанин и в штопаных штиблетах.
Высокая старинная дверь, поперек приколочена пара досок… Здоровенными гвоздями. Действительно, не живут. Вербицкий решительно дернул одну из досок к себе, она с легкостью оторвалась, и он едва удержался на ногах. За первой доской последовала вторая. Глеб со скрежетом провернул ключ в замочной скважине и потянул за ручку. Дверь осталась недвижимой. Вербицкий пристроил доски на перилах и пришел на помощь. В итоге ручка осталась у них в руках, а дверь так и не дрогнула.
– Что за шняга! – Вербицкий пнул дверь ногой, и она, вдруг страшно заскрипев, поехала на них, словно ее толкнули изнутри. – Твою дивизию! – рявкнул режиссер, отскакивая. – Какого черта?
Ответом ему было молчание. Они переглянулись. Глеб, усмехнувшись, первым переступил порог. Вербицкий, на всякий случай бросив на порог оторванную доску и оглянувшись по сторонам, шагнул следом. Под ногами захрустело битое стекло. Внутри было сыро, сумрачно и стоял тот печальный дух тления и пустоты, который отличает брошенные дома. Где-то там, над головой, угадывался высокий потолок, там же мутно светлел серый от пыли плафон; луч света из раскрытой двери падал на щербатую деревянную витую лестницу, ведущую наверх; какие-то ящики и кипа не то театральных афиш, не то старых газет и тряпья были свалены в углу.
– М-да… – проговорил режиссер ошеломленно. – Обстановочка, однако. Не ожидал такого… беспредела, это же полный абзац! Мы тут киряли всей кодлой, совсем недавно… Когда же? – Он поднял глаза к потолку. – Когда наша Евстигнеева замуж выходила, как сейчас помню… – Он повернулся к Глебу: – Что будем делать, Глебыч?
– Мне нравится, – сказал Глеб. – Спокойно, тихо, никаких соседей.
Режиссер фыркнул:
– Да уж! Ты подумай, Глебыч, а я обзвоню ребят, может, кто пустит… Не навеки же!
– Не нужно, Виталя, я остаюсь здесь. А где… жилье?
– На втором этаже. На первом – зал для приемов, там свалена всякая списанная рухлядь из театров и музея, – кухня-столовая, вроде плита была и буфет с посудой, дальше ванная… Пошли, посмотришь.
Они вошли в бывший зал для приемов, заваленный обшарпанными столами и тумбами, с наглухо забитыми окнами; затем в столовую – плита была на месте, но газового баллона не обнаружилось – лишь сиротливо торчали пыльные трубочки; зато в буфете пряталась забытая посуда – тарелки, несколько кастрюль, вилки с кривыми зубцами и ложки; в сахарнице виднелся желтый закаменевший сахар, и кофе тоже наличествовал – на донышке мятой кофейной жестянки.
Режиссер открутил кран, оттуда с жалобным стоном полилась ржавая вода.
Они переглянулись.
– Нормально! – махнул рукой Глеб. – Что человеку еще нужно, если подумать?
Вербицкий рассмеялся.
– Разве что, если очень подумать! Пошли, найдем тебе апартаменты. А ты, Глебушка, оптимист! – сказал он одобрительно, когда они уже поднимались по страшно скрипевшей винтовой лестнице. – Прошу! – Он распахнул первую дверь.
Это была небольшая комната с окном и кроватью; еще тут были письменный стол, кресло, пара стульев, тумбочка и платяной шкаф. На стене висело зеркало в облупленной раме, покрытое черными пятнами. За незашторенным окном угадывался сад. На подоконнике стоял керамический горшок с серым от пыли кактусом. Похоже, живым.
– Шикарно! – заметил Вербицкий. – Номер-люкс. Даже не ожидал. Посмотрим остальные?
Следующая дверь была заперта; третья комната – пуста, с пачкой газет в углу; четвертая – с окном, забитым досками, и бугристым диваном. Всего же имелось семь дверей. Пятая, шестая и седьмая – по другую сторону коридора…
– Не нужно, Виталя, я возьму первую, – остановил друга Глеб. – Спасибо тебе.
– Не на чем. Сейчас смотаемся ко мне, тебе нужны простыни, какое-то барахло на обзаведение, потом в гастроном, здесь рядом, и отметим начало твоей новой жизни. Знаешь, если я свалю от своей акулы, то составлю тебе компанию. А что? Как ты говоришь, здесь спокойно и тихо, как на погосте, и, главное, никаких соседей, чего нет даже на погосте. И репетировать можно, и музыку до упора… Все можно! Сам себе хозяин.
Он пощелкал выключателем. Оба, задрав голову, выжидательно смотрели на пыльную электрическую лампочку под потолком. Свет так и не зажегся.
– Отключили, – догадался режиссер. – Не забыть свечи. Пошли, Глебыч.
…Они праздновали новоселье до глубокой ночи. Вербицкий рассказывал о своем театре, о козлах, которые все время лезут под руку, и о своих женщинах. Они вспоминали однокашников и профессуру – «иных уж нет, а те далече!». Разлетелись по миру, как осколки разбитой вазы, и связи порвались.
– Есть, правда, «одноклассники» и фейсбуки, но, понимаешь, какая беда, Глебыч, говорить-то не о чем, как оказалось! Не о чем говорить! Живы, работа, дети, жены, дача, нехватка денег, дурное начальство, болячки – у одного цирроз, у другого сердце. Ну, там фотки еще – снова жены, дети, собачки. Никто не стал Качаловым, и никто не стал Станиславским, никто не написал пьесу и не снял кино. Все как у всех: рутина, оскомина на зубах от серости жизни, банька, покер, бабы… Это в лучшем случае. А какие были планы! Наполеоновские! – Виталий вдруг рассмеялся. Глеб взглянул вопросительно.
– Кстати, шуточку нарыл в Интернете. Говорят, сейчас в сумасшедших домах совсем перевелись наполеоны. Знаешь, почему?
Глеб улыбнулся и покачал головой.
– Потому что современные психи не знают, кто такой Наполеон! – Режиссер захохотал. Он рассказывал эту шутку всем, кто попадался на пути, уже неделю, но она и теперь нравилась ему ничуть не меньше. – Невежество зашкаливает!
В начале двенадцатого ночи Вербицкий наконец стал прощаться. Он был не прочь остаться на ночь, они хорошо сидели, но его женщина звонила каждые пятнадцать минут – контролировала, выражала озабоченность и недовольство. Вербицкий раздувал ноздри, отвечал сдержанно, но при этом делал непристойные жесты свободной рукой.
Глеб со свечкой спустился вниз проводить товарища. Огонек трепетал на сквознячке. Они постояли на крыльце до приезда такси, и Виталий, наказав запереть двери – входную и квартирную, а завтра с утречка отзвониться и доложить, как прошла ночь, наконец отбыл, спросив напоследок, как он, Глеб, относится к нежитям и привидениям. Глеб послал его к черту, и Виталя, по-мефистофельски захохотав, испарился в клубах фиолетового дыма. А Глеб Кочубей остался один. Он стоял на крыльце, пока был слышен шум двигателя, потом запер дверь и пошел к себе… К себе! Звучит-то как! К себе наверх.
Спать не хотелось, и он до трех убирался в своей новой квартире: мыл пол, найдя в подсобке старый таз со сколотой эмалью и тряпку, потом окно и подоконник. Из сада тянуло ночной сыростью и запахами земли и зелени. Затем он, не торопясь, раскладывал свои вещи в шкафу и ящиках письменного стола. Мелькнула было мысль пройтись по дому со свечкой, осмотреться и изучить окрестности, но он рассудил, что утро вечера мудренее, успеется завтра. Помывшись холодной водой под краном на кухне, он упал на кровать, накрылся с головой одолженным у Виталия одеялом и отключился. Последней была мысль о том, что он, похоже, вернулся домой…
Глава 6
Какое-то время назад. Любовники
Я вас люблю, – хоть я бешусь,
Хоть это труд и стыд напрасный,
И в этой глупости несчастной
У ваших ног я признаюсь!
Мне не к лицу и не по летам…
Пора, пора мне быть умней!
Пушкин. «Признание»Машина затормозила у газетной стекляшки, и молодая женщина в черном коротком платьице скользнула на переднее сиденье рядом с шофером. Мужчина за рулем нетерпеливо сгреб ее, приник к губам. Прошептал, отрываясь:
– Ларка, любовь моя! Я чуть с ума не сошел! У нас три дня, поедем к Пашке, он в отъезде. Целую неделю на природе!
– Ты обещал в Италию, – увернулась женщина.
– Пока не получается, подожди немного, – виновато ответил мужчина.
– Мне осточертело отдыхать в загородных домах твоих приятелей! Как бомжи! Я хочу в Италию, в приличный отель, хочу в оперу, хочу в Монако! Я хочу свой дом! Ты обещал!
– Ларочка, потерпи немного, у нас все будет.
– Ты с женой говорил?
– Нет еще, ты же понимаешь, это не так просто. Ольга…
– Не хочу слышать ее имени! – перебила женщина. – Я сама с ней поговорю. Кстати, я подала на развод. Венька в ногах валялся, просил не спешить. Он пьет, на себя стал не похож. А был талант. Талантище!
– Ларочка, я не думаю, что нам следует торопиться…
– Трухаешь? Ты как девочка, Тосик, всех боишься! Своей жены, знакомых, соседей. Думаешь, никто не знает, что у тебя любовница? И жена твоя знает, я уверена, не дура же она у тебя. Неужели ты ничего не замечаешь?
– Ларочка, мы обсудим это, я тебе обещаю, честное слово. У меня подарок для тебя… Сейчас! Вот!
Анатолий сунул руку в карман пиджака, достал маленькую бархатную коробочку. Женщина взяла, открыла. Достала кольцо с крупным голубым самоцветом в обрамлении мелких бриллиантов. Надела на палец, отвела руку, полюбовалась.
– Нравится?
– Тосик, ты меня балуешь! Это… что?
– Аквамарин, под цвет твоих глаз. Не сердись, Ларка, ты же знаешь, как я тебя люблю… Я жить без тебя не могу, минуты считаю до встречи. Ты меня любишь?
– А за что тебя любить? – фыркнула Лара. – Трус, слова не держишь, своей благоверной, как огня, боишься. Не боец.
– Все у нас будет, Ларочка, поверь. Нужно только немного потерпеть. К тебе заезжать будем? Или сразу на природу?
– Заедем за ночной сорочкой.
– Зачем тебе ночная сорочка? – рассмеялся мужчина. – Возьми купальник. Продукты я купил. Ты правда подала на развод?
– Правда. Пора нам с тобой узаконить наши отношения. Согласен?
– Ларка, ты же знаешь, как я тебя люблю.
– Вот и докажи. Тем более… – Она запнулась.
– Что?
– Тем более у нас будет ребенок.
– Что? – Машина вильнула в сторону. – Ты уверена?
– Уверена. Ты не рад?
– Рад, конечно, но… как-то неожиданно.
– Ты же плакался, что детей нет!
– Я рад… Честное слово.
– Ну и хорошо. Только имей в виду, что теперь нужно решаться. Моему ребенку нужен отец.
– Я поговорю с Олей… Обязательно.
– Не называй при мне ее имени!
– Извини, Ларочка. Знаешь, все это так неожиданно…
– Не умри от счастья, любимый. Ты кого хочешь – мальчика или девочку?
Мужчина, которого она называла Тосиком, не ответил, всматриваясь в поток автомобилей, летящих навстречу. Лицо у него было растерянным. Он искоса взглядывал на подругу и тут же отводил глаза…
Лара чувствовала его взгляды и мысленно ухмылялась. Ну и трус же! Совсем мужики перевелись. Ну ничего, зато денежный. Женится как миленький, деваться ему некуда.
Машина въехала во двор, остановилась у третьего подъезда. Анатолий выскочил из машины, распахнул дверцу, помог Ларе выбраться. Они обнявшись пошли к дому. У двери мужчина развернул ее к себе, приник к губам…
– Тосик, потерпи! – расхохоталась Лара, отталкивая его. – У нас целых три дня! Отпусти!
Они вошли в подъезд, и тяжелая дверь громко захлопнулась за ними.
За кустом сирени в глубине двора на скамейке сидела женщина. Бесцветная, в черном платье с белым воротничком, с ниткой жемчуга на шее. Она сидела неподвижно, обхватив руками свои плечи, словно ей было холодно, раздувая ноздри, и взгляд ее, прикованный к захлопнувшейся двери подъезда, не предвещал ничего доброго. Это была Ольга Павловна…
* * *Глеба Кочубея разбудили птичий гвалт – вороны, синицы и воробьи орали как на пожаре. В окно, затененное ветками, пробивался зеленый свет. Днем его новое жилище поражало убогостью и пустотой еще в большей степени, чем при свечах. Ободранный письменный стол, на нем две пустые бутылки, стаканы и тарелки с какой-то засохшей дрянью; огарок свечи, прилепленный к щербатому блюдцу; несколько стульев и тумбочка у кровати; рассохшийся паркетный пол, затертый, бесцветный, щелястый; покоробившиеся плинтусы. Потрепанное колченогое кресло, знававшее лучшие времена. Кровать на панцирной сетке – как качели. Его новое жилье… Итог жизни. Снова нуль, снова с нуля.
Он стал раскачиваться, и пружины жалобно заскрипели. Взлетая и падая, он рассматривал лепной медальон в центре потолка – с него свисала на сером от пыли шнуре голая электрическая лампочка. Трещины, штукатурка, осыпающаяся белыми лепестками… Лепестками роз, как в одной старинной песне… Японочки, сестры «Пинац», пели, кажется, «Каникулы любви». У мамы была целая коллекция грампластинок, он втихаря таскал их, усаживался на стул задом-наперед и гудел, представляя, что едет на машине, и крутил черный виниловый «руль». Было ему тогда года три или четыре…
Вставать не хотелось. Он взглянул на часы – одиннадцать. Нужно позвонить Витале, доложиться – жив, мол, и здоров, ночь прошла без происшествий. Потом выскочить, купить продукты и еще свечей, и оглядеть окрестности. Еще найти душевую комнату и осмотреть дом на предмет нахождения чего-нибудь полезного в хозяйстве. Дел непочатый край, сказал он себе, желая подбодрить, потому что уже подкатывала к горлу тоскливая и безнадежная волна… Сейчас мы встанем, умоемся, позвоним Витале, прогоним текст пьесы…
Виталий был весь в пылу скандала со своей подругой – услышав голос Глеба, он проорал:
– Глебушка, я перезвоню! Сейчас никак! Да заткнись ты, ни фига не слышно! Это не тебе, Глебыч! Привет!
«А кому хорошо?» – подумал Глеб философски и отправился на кухню умываться.
Вода из крана текла уже не такая ржавая, и он не только умылся, но и, набрав ее в кастрюлю, облился на крыльце. Душевую он нашел, но головка душа была отломана. Ухнул, растерся жестким махровым полотенцем – подарком Витали, помахал руками, поприседал и побежал одеваться.
Через полчаса Глеб запер дверь и отправился на экскурсию. Прошел по дорожке полумертвого сада, заросшего чертополохом и одичавшими кустами жасмина, который благоухал нежно и сладко, полюбовался усохшими корявыми деревьями, похожими на привидения.
У перекошенной калитки он оглянулся. Благородной формы, штучной работы, с разбитым мрамором крыльца и колонн и немытыми стеклами окон, дом выглядел печально и одиноко. Глеб нашел свое окно на втором этаже…
…Это была окраина города, в прошлом – деревня с барским домом. Канула в Лету эпоха, и барский дом дышал на ладан, доживая последние дни.
Глеб зашел в продуктовый магазинчик, где время, казалось, остановилось – разбитная крикливая продавщица из советских кинофильмов запросто общалась с покупателями, называя их по имени. Она с любопытством скользнула по нему взглядом и по-свойски спросила:
– А вы кто же будете? Дачник?
Глеб сказал, что живет здесь.
– Снимаете? – уточнила она, и все, кто был в магазинчике, уставились на Глеба.
– Нет, в бывшем общежитии, – ответил он, проклиная отечественную простоту нравов, от которой отвык за годы жизни в Германии.
– В «Театре»? – спросила она.
– В театре? – озадаченно повторил Глеб.
– Ну да! Там артисты жили, три месяца уже, как никого нет. Значит, опять заселяют? Не боитесь, что прибьет? Он же в аварийном состоянии.
– Ништяк, еще постоит, – включился старик с матерчатой торбой. – Раньше на совесть строили.
– А вы артист? – спросила продавщица, заглядывая ему в глаза.
Глеб кивнул.
– Ты это… парень, смотри в оба, – сказал старик. – А то мало ли чего… – Он пошевелил пальцами.
– А как вас звать?
Глеб назвался.
– А я Валя! Будем знакомы. Вы, если надо чего, не стесняйтесь. Пол помыть, убраться… Я тут всех знаю.
– Там света нет, – сказал Глеб.
– Отрезали? – всплеснула руками женщина в черном плаще. – За неуплату?
– Сносить собираются, – объяснила Валя. – Надо свечки.
– Ты, парень, поосторожнее с огнем, еще пожар устроишь, не ровен час. Нам тут только пожара не хватало. А в жэке знают, что ты заселился?
– Петрович, успокойся! «Театр» на балансе культуры, они хозяева. Имеют право.
– Опять пьянки-гулянки, – пробурчал Петрович. – Знаем мы этих артистов. Точно спалят!
Валя подмигнула Глебу – не обращай, мол, внимания.
– А вы из какого театра?
– Из Молодежного.
– Это там, где Виталик? – обрадовалась она. – Тут еще Петя Зосимов жил, тоже из Молодежного. Хороший парень. Говорил, не дом, а… этот… где люди из воска.
– Паноптикум?
– Ага. Тут у нас всякое говорят, лично я не верю. Бабки темные, чего только не придумают.
Глеб не стал уточнять, что она имеет в виду. Распрощался и, нагруженный продуктами, отправился домой. Дав себе слово впредь возить продукты из города.
Он распихал продукты в буфете, посетовав, что нет холодильника. Вдруг пришло в голову, что двести лет назад в этом доме тоже жили без электричества, при свечах, и сейчас время сделало виток и вернулось туда же, только на новом уровне – более цивилизованном. Он хмыкнул – это как посмотреть.
Глеб сделал себе бутерброд и открыл бутылку пива. Хотелось кофе, но газа, увы, не было. Нужно купить что-нибудь… Плитку, хоть чаю горячего попить. Или кофе. И тут ему до смерти захотелось кофе – крепкого, свежемолотого, – даже в глазах потемнело. Ладно, что-нибудь придумаем, успокоил он себя.