Полная версия
Имя на площади Победы
Руководитель столичного партийного комитета на том митинге произносил первую речь. Она была сугубо политической: о тяжелых испытаниях и героизме народа, о руководящей роли Коммунистической партии и залечивании ран войны, о том, что имена погибших «будут вечно жить в наших сердцах». И, конечно же, он подчеркнул, что памятник, который вот-вот предстояло открыть, должен не только напоминать о войне и победе, но и «звать всех на самоотверженный труд во имя дальнейшего неуклонного роста и процветания нашей социалистической Родины». После этого прозвучал гимн Советского Союза. И вот «тов. Варвашеня перерезает красную ленточку. Медленно сползает покрывало. Перед взором собравшихся во всем своем величии предстал 40-метровый монумент. Яркие лучи солнца скользят по отполированному граниту. От бронзовых барельефов ниспадают гранитные ступени. На 4 постаментах из черного гранита возложены массивные металлические венки. Внизу у фасадного барельефа прикреплен 4-метровый меч, увитый лавровым венком, вверху-герб Белорусской ССР. Обелиск увенчан орденом «Победа», который изготовлен из смальтовой мозаики… Высота ордена «Победа» достигает почти 3 метров».
Первый секретарь Минского горкома партии И. Д. Варвашеня разрезает ленточку во время открытия обелиска Победы. Кадр из документального фильма
Многочисленные делегации от городских районов, предприятий, строек, учебных заведений и учреждений сразу же возложили к обелиску венки и цветы. Затем слово было предоставлено директору Республиканской партийной школы И. П. Кожару. Во время войны Илья Павлович успешно руководил Гомельским партизанским соединением, за что был удостоен званий генерал-майора и Героя Советского Союза. От имени воинов минского гарнизона выступил генерал-лейтенант А. С. Бурдейный. В 1944 г. Алексей Семенович командовал прославленным 2-м гвардейским Тацинским корпусом, боевые машины которого и ворвались в Минск 3 июля. Один из танков его корпуса и теперь стоит на постаменте у столичного Дома офицеров. После этого митинг был объявлен закрытым, снова прозвучал гимн Советского Союза. Торжества переместились в соседний парк, на входе в который со стороны площади Победы теперь стоит прекрасная арка, похожая на триумфальную. Как и монумент Победы, она тоже создана по проекту Г. В. Заборского.
Возложение минчанами цветов к монументу Победы сразу после его открытия. Кадр из документального фильма
Сразу после открытия монумента Победы. Цветы уже со всех сторон обелиска. Кадр из документального фильма
Белорусская комсомольская газета «Чырвоная змена» 6 июля вместе с отчетом о митинге поместила и стихотворение Алеся Астапенко:
Будзе жыць у памяці заўжды
Манумент мы гэты узнялі,Каб уславіць нам сыноў і дочак,Што з франтоў дадому не прыйшлі,Але з намі ў будучыню крочаць…Будзе жыць у памяці заўждыХто Радзіму бараніў крывёю,Калі ў трывожныя гадыСкалыналася зямля ад бою.Нездарма над помнікам гарыць,Палымнее ордэн Перамогі, —З перамогай мы прайшлі, сябры,Цяжкія ваенныя дарогі!Из союзных ежедневных изданий на открытие монумента Победы в Минске откликнулась только «Правда». Причем сообщение «Открытие памятника монумента в Минске» состояло всего из семнадцати строк. Оно было размещено под рубрикой «День нашей Родины» с пометкой «Вчера, 4 июля…». Под ней также – вести о народных гуляниях в Москве в Центральном парке, об отдыхе бакинских нефтяников, о празднике песни на Рижском взморье, о том, как провели выходной жители Ашхабада в предгорьях Копет-Дага, как совершали прогулки по Волге обитатели Астрахани, а на московском стадионе «Динамо» москвичи приветствовали «участников финиша многодневной велосипедной гонки по маршруту Москва-Харьков-Киев-Минск-Москва». А еще – заметки из Иркутска о новостройках Восточной Сибири, о газификации Куйбышева – так тогда называлась Самара, о выступлениях московских артистов Большого академического театра и театра имени К. С. Станиславского и В. И. Немировича-Данченко в Магадане. Рисовалась картина разнообразной событиями жизни большой страны. Торжество в Минске стало одним из штрихов той картины.
Такой же подход демонстрировала и белорусская пресса. «Звязда» поместила отчет под большой рубрикой, которую у журналистов принято называть «шапкой», «Па Совецкай краіне». Тогда слова «совецкі», «комунізм», «піонер» еще писались через «о» – изменения в правила грамматики были внесены позднее. В «Советской Белоруссии» материал об открытии монумента был заверстан на первой странице под призывом комбайнеров Петровской МТС Ростовской области «Развернем соревнование за перевыполнение дневных заданий, за высокий намолот зерна каждым комбайновым агрегатом».
На открытие монумента в белорусской столице вовсе не откликнулись «Известия», «Комсомольская правда». Надо полагать, в рамках Союза событие не было сочтено чем-то необычным. Война только недавно закончилась, памятников возводилось много, еще больше их предстояло возвести. Возможно, не сразу были осознаны и высокая художественная ценность минского монумента, и та значимость, которую подобные творения могут приобрести в народном сознании.
Иначе на появление обелиска отреагировали граждане белорусской республики. Оперная певица, народная артистка СССР Тамара Николаевна Нижникова, присуствовавшая на открытии монумента, потом не раз говорила, что многие плакали, становились на колени. Так же поступали и приходившие на Круглую площадь в последующий дни. Г. В. Заборский тоже писал в своих воспоминаниях, что началось «сплошное паломничество к этому священному месту». Были не только слезы в глазах у многих, были, как утверждают, и молитвы. Так началась жизнь монумента, без которого уже невозможно представить и нашу столицу, и нашу республику. И, кто знает, не те ли людские потоки со временем привели к пониманию необходимости создания мемориала «Брестская крепость-герой», композиции «Родина-мать зовет» на Мамаевом кургане в Волгограде, «Матери-Родины» на Пискаревском кладбище в Ленинграде, мемориала-музея «Малая замля» в Новороссийске… Заборский раньше других смог угадать, что ляжет на душу людей? Почему бы и нет: он хорошо знал историю искусств и роль выдающихся художественных произведений в жизни народов.
Долгая дорога из дому домой
У Константина Симонова в восьмой главе самого известного его романа «Живые и мертвые» говорится о том, как колонну из чертовой дюжины грузовиков и двух «эмок» с только что вышедшими из окружения солдатами и командирами, движущуюся по лесному грейдеру, застигла бомбежка перед мостом, переброшенным через реку, и разорвала на две части. Как реквием той колонне прозвучали слова, заключающие эпизод: «Никто из них не знал, что вынужденная остановка у моста, разрезавшая колонну надвое, в сущности уже разделила их всех, или почти всех, на живых и мертвых». Это определение дало название и самому роману. Но в сущности для белорусского и остальных народов огромной страны, называвшейся Союзом Советских Социалистических Республик, в таком же смысле разделительным стало само 22 июня 1941 года. Именно в тот день – и не имеет значения, в момент, когда раздались первые залпы войны, или тогда, когда люди слушали по радио В. М. Молотова, сообщившего им о гитлеровском нападении, – они уже были «расфасованы» по двум секциям. В одной предстояло оказаться тем, кто это испытание переживет, в другой – тем, кто уже никогда не увидит родных пенат. Разумеется, сами они об этом не знали, более того, каждый из них все-таки рассчитывал вернуться домой с победой. И уж точно вряд ли кто представлял, какие испытания придется перенести и тем, кто выживет, и тем, кого не пощадят боги войны. Тем паче, что абсолютному большинству казалось, будто та война долго не продлится.
Судя по воспоминаниям Георгия Владимировича Заборского, он тоже, узнав о германском нападении, в тот воскресный день воевать еще не собирался. Точнее, не предполагал, что взяться за оружие придется и ему. Тем более, что день прошел спокойно. С утра в Минске состоялось торжественное открытие Комсомольского озера. Выступление В. М. Молотова прозвучало в полдень, но над городом еще не появилось ни одного вражеского самолета и не раздалось ни одного выстрела зениток – бомбардировки белорусской столиц начались на третьи сутки. А в то воскресенье ближе к вечеру он зашел к своему другу Алексею Волкову, и они стали обсуждать возможные варианты развития ситуации. После войны он не скрывал, что тогда даже пропустили по рюмке-другой спиртного. И в шутку добавлял, что война – разве это не такая ситуация, в которой, как гласит поговорка, тудно разобраться без чарки. Спустя два дня он ушел добровольцем в Красную Армию, но того поворота событий, который теперь изложен в каждом учебнике, 22 июня он еще никак не предполагал. Да и на следующий день в Минске было относительно спокойно. Как писал в своих воспоминаниях и Данила Константинович Мицкевич – сын Якуба Коласа, «утром 23 июня я пошел на химфак БГУ, где принимал экзамены по технической химии у третьекурсников…». Но 24-го над белорусской столицей уже появились целые эскадры бомбардировщиков с черными крестами.
Причины, побуждавшие двух молодых людей полагать, что им все-таки не придется браться за оружие, были разные. Одной из них – самой известной в наше время – можно назвать официальную советскую пропаганду, уверявшую граждан СССР, что если война и вспыхнет, если кто-то и осмелится напасть на Страну Советов, то непременно получит жесткий отпор Красной Армии, которая немедленно перейдет в наступление и разобьет врага на его же территории. За прошедшее с того трагического дня время этот тезис много раз подвергался критике и даже осмеянию, однако нетронутыми или незамеченными почему-то остались два момента. Во-первых, такая манера утверждений, адресованных соотечественникам, была характерна не только для господствовавшей в СССР коммунистической идеологии. Тот, кто хоть немного интересовался межвоенной историей, не мог не заметить, что тем же грешила, если это был грех, и польская пропаганда. Буквально за несколько недель до нападения гитлеровской Германии на Польшу ее посол во Франции Ю. Лукасевич заявлял, что в случае немецкой агрессии польская кавалерия вскоре будет гарцевать по улицам Берлина. Во-вторых, хоть через много десятилетий, но все же стоит задать упорно напрашивающийся вопрос: а можно ли представить себе, что какое-либо государство устами своих руководителей и идеологов, понимая неизбежность войны, вдруг стало бы призывать своих граждан готовиться к тому, что их армия будет долго отступать, потерпит целый ряд серьезных поражений и большое количество солдат и офицеров попадет в плен, что враг оккупирует значительную часть территорий, что он подступит к самой столице, и только тогда придется максимально напрячься, чтобы наносить удар за ударом по зарвавшемуся агрессору до самой вражеской столицы? В таком случае стали бы граждане этой страны, услышав «разъяснения» подобного рода, добровольно отправляться в военкоматы и на сборные пункты, бросаться на амбразуры дотов, идти на тараны, не сдаваться в плен, как это делали защитники Брестской крепости, даже оставшись в глубоком окружении без надежды на помощь?.. Надо полагать, ответ очевиден.
Но есть и еще один весьма существенный момент. Возможно, самый важный. Скорее всего, два молодых человека, собравшись за домашним столом, «оставались в плену официальной пропаганды», если кому-то более угодна такая формулировка, не только потому, что верили в Красную Армию и ее главного маршала Климента Ворошилова. Можно не сомневаться, верить в это побуждало и то, что такой вариант развития событий был наиболее приемлемым для них и для всего населения страны. Вряд ли кто-то посмеет предположить, что в нашем родном Минске, в другом городе или поселке жили люди, уже строившие планы, связанные с тем, как умереть в гетто. Или что в белорусских деревнях обитали те, кто готовился закончить свои дни в горящем доме, сарае, утонуть в болоте во время блокады партизанского края. Все, разумеется, желали, чтобы война к их дому не подошла. А если уж иметь ввиду начальство, то оно именно такого развития событий просто жаждало, поскольку это дало бы ему возможность значительно увеличить то, что теперь обозначают как политический капитал, а тогда называли народным доверием. Мол, мы заверяли, что враг получит достойный ответ, и он, вы же видите, умылся кровавой юшкой.
В воспоминаниях Данилы Константиновича Мицкевича есть весьма красноречивый эпизод, тоже подчеркивающий, что «никто из минчан не представлял, что станет с городом через два дня». Да, все тогда напряглись. Его отец «тут же написал гневное стихотворение «Бешеного пса – на цепь!», которое газета «Правда» опубликовала 24 июня 1941 года без перевода – на белорусском языке. Дома вырыли две траншеи – убежища от бомбежек. Их называли «щели». Глубокие, узкие, длинные ямы в рост человека сверху накрыли поленьями, досками на случай дождя…». А далее идут строки, которые кажутся просто невероятными для тех, кто нынче уже знает, как на самом деле разворачивались события: «Днем 23 июня отцу позвонил тогдашний секретарь ЦК КП(б)Б Т. С. Горбунов, сообщил, что наши войска взяли Кенигсберг. Весть, разумеется, обрадовала всех нас, подняла настроение, но, к сожалению, оказалась выдумкой. После этого отец некоторое время в узком кругу друзей называл автора выдумки Горбуновым-Кенигсбергским…». А назавтра семье классика белорусской литературы пришлось уезжать из города по уже вовсю пылающей улице Красной, почти примыкающей к нынешней площади Победы, а затем по улице Пушкинской – так до войны и еще семь лет после нее называлась та часть нынешнего проспекта Независимости, которая начинается от теперешней площади Якуба Коласа, тогда еще не существовавшей, и ведет на восток в сторону Москвы. Однако уже в машине родственник народного поэта Игнат Юрьевич Мицкевич уговаривал всех завернуть в деревню Березянка у Марьиной Горки и там переждать несколько столь неожиданным боком повернувшихся дней или недель. Упорно не хотелось верить, что эта война надолго, что пересидеть на каком-либо затишном хуторе в стороне от главных дорог никому не удастся. Но сын Якуба Коласа тогда настоял на том, что надо ехать в Москву.
Теперь трудно предположить, чем руководствовался партийный секретарь высокого ранга, когда звонил Якубу Коласу с «кенигсбергской новостью». Не знал о реально складывающихся делах на фронте? Хотел успокоить? К сожалению, Данила Константинович не написал, напоминал ли его отец когда-либо Т. С. Горбунову о том злосчастном телефонном разговоре, хотя вряд ли есть основания сомневаться, что партийному секретарю приходилось довольно часто общаться с наиболее известным и почитаемым в народе членом Центрального Комитета КПБ. Никак не объяснил сын писателя и того, почему Якуб Кол ас не участвовал в церемонии открытия монумента, ведь это в определенном смысле был памятник и его сыну Юрию, погибшему на войне. Возможно, помешали проблемы со здоровьем, ведь классику белорусской литературы шел уже семьдесят второй год. О том, что Якуба Коласа там не было, можно говорить с полной определенностью, ибо если бы он туда пришел, то его обязательно пригласили бы на трибуну, запечатленную в документальном кинорепортаже и на снимках фотокорреспондентов. Другого Н. С. Патоличев просто не допустил бы. А Тимофей Сазонович Горбунов на том торжественном митинге на Круглой площади присутствовал, притом в том же секретарском ранге, что подтверждают и фильм, и официальный отчет.
Применительно к настроениям, которые доминировали в умах минчан 22 июня, правомерно и другое суждение: если даже у людей, имеющих возможность связаться с руководством республики и задать соответствующие вопросы, еще не было ощущения, что война продлится долго, даже несколько лет, то какой прозорливости можно было ожидать от вчерашних студентов. Двумя молодыми людьми, которые вечером 22 июня обсуждали возможное развитие событий, руководила личная логика, вытекающая из собственного понимания событий. В частности, Георгий Заборский, которого дома и в кругу друзей называли Жоржем, полагал, что он просто не успеет на фронт в силу того, что Красная Армия разобьет фашистов быстрее, чем с него снимут бронь. Ведь понадобится время и на составление бумаг, и на их согласование, подписание, пересылку, утверждение. Не будут же корпуса и дивизии бездействовать все эти дни. Они успеют нанести сокрушительный удар. Именно так он, спустя годы, рассказывал о той «посиделке» с другом в одной из передач по белорусскому радио, будучи уже народным архитектором СССР.
Надо сказать, что начавшаяся война была ему совсем некстати еще и потому, что у Жоржа только-только стала упорядочиваться личная жизнь, а ведь ему шел уже тридцать второй год. К этому возрасту он не только приобрел столь приемлемую для него профессию, получив образование в весьма престижном высшем учебном заведении в Ленинграде, не только сделал важные шаги, которые позволили ему убедиться в правильности совершенного выбора и даже получить заметное признание, но принять еще одно достаточно важное для любого мужчины решение. Он вознамерился жениться. Его избранницей стала врач Елена Роговая, которая в белорусскую столицу приехала учиться из Севастополя. Она уже заканчивала Минский медицинский институт. Предложение руки и сердца и получение согласия произошло буквально за месяц до разразившейся войны.
А путь к профессии, созданию семьи был для Жоржа Заборского весьма непростым не только потому, что он еще подростком остался без отца. На те почти тридцать два года его жизни пришлась сначала Первая мировая война, потом революция в огромной империи, последовавшая за ней гражданская война, две интервенции, в ходе которых Минск захватывался войсками сначала Германии, затем Польши. И начались большие передряги тогда, когда ему было всего шесть лет…
Георгий родился 11 ноября 1909 г. в семье счетовода четвертого отделения Московско-Брестской железной дороги Владимира Александровича Заборского и его жены Елены Ивановны, став их третьим ребенком. Старше его были брат Владимир и сестра Ольга, двумя годами позже на свет появилась сестра Мария. Заборских к этому времени уже можно было с полным основанием называть потомственными железнодорожниками. Машинистом паровоза работал еще дед Жоржа, и в семье нередко вспоминали о том, как когда-то он, проезжая мимо своего дома, сбрасывал с паровозного тендера – специального вагона для топлива – несколько поленьев для домашнего употребления. Железнодорожные локомотивы ведь не с первых дней работали на угле. Жили Заборские тогда в Москве. И, скорее всего, не одно поколение Заборских. Их перемещение к западу началось со строительством Московско-Брестской железной дороги, которая по указу российского императора Александра II была проложена всего затри года-с 1868 по 1871. С 1912 г. она даже называлась Александровской – в честь царя. Владимир – брат Жоржа – был крещен еще в Орше, остальные трое детей – уже в Минске. Семья принадлежала к лютеранской церкви. Жили Заборские в двухэтажном деревянном доме, который стоял недалеко от того места, где сейчас расположен Белорусский университет культуры и искусств. Улица, как и сейчас, называлась Московской. Светлана Николаевна Ковязина – племянница Георгия Владимировича, которая в детстве там тоже жила, вспоминает, что это был просторный дом, к которому прилегал обширный участок с садом и огородом. Заборским он уже много лет принадлежал на правах собственности, а это свидетельствует о том, что железнодорожные служащие зарабатывали вполне прилично. В книге 3. В. Шибеко и С. Ф. Шибеко «Мінск. Старонкі жыцця дарэвалюцыйнага горада» говорится, что железнодорожники в дореволюционном Минске получали в два раза больше рабочих на других предприятиях, а доходы железнодорожных служащих – в три раза превышали зарплату обычных путейцев. Плюс гарантированный оплачиваемый отпуск, право бесплатного проезда по железной дороге, форменная одежда, квартирные льготы. Многие из преимуществ сохранялись и при Советской власти – униформа, высокая и стабильная зарплата, бесплатный проезд самому и льготный всей семье. Всеми делами в доме Заборских заправляла Елена Ивановна. Рядом осели и ее сестры Анна и Ольга с мужьями. Дом сгорел во время Великой Отечественной войны. И не всем его обитателям удалось пережить то лихолетье, включая Елену Ивановну.
Ставший знаменитым продолжатель рода Заборских Георгий появился на свет Божий дома. Как потом уже взрослому Жоржу рассказывала мама, «не в клиниках тогда рожали, домой акушерки приходили». И уточнял детали, услышанные из маминых уст: «Мне говорили, что родился я ровно в 2 часа ночи. Часы били… Рассказывали, что акушерка, которая меня принимала, подняла меня и сказала: «Вот появился на свет новый великий человек!». Так своеобразно он объяснял, почему стал академиком архитектуры, лауреатом Государственной и многих иных премий, народным архитектором СССР. Мол, при рождении было напророчено. Правда, добавлял, что «рос и не думал, каким буду». Мог стать и железнодорожником. Впрочем, с точными науками дела в школе не всегда ладились, что и выяснилось при поступлении в Академию искусств, а для профессий, связанных с обслуживанием большого путейского хозяйства, они были весьма необходимы.
До войны железнодорожников в Минске было много. Они являлись самой многочисленной профессией, жили компактно, стараясь селиться поближе к работе. Притом, как отмечал писатель-маринист Александр Миронов, учившийся в той же школе, что и Георгий Заборский, трудились в одном месте зачастую целыми семьями. К сожалению, Георгий Владимирович не оставил никаких записок о своей юности, за исключением коротких абзацев на эту тему в автобиографиях, которые писались в разное время для разных организаций, где он работал. А вот его однокашник, с которым молодой Жорж даже пытался уехать на север, в одной из книг посвятил своей улице целую главу, которая так и называется «На Московской». После войны Заборский и Миронов, который снова поселился в Минске, возобновили контакты, что дало им возможность многое вспомнить. Например, что их родной город в начале двадцатого века, то есть тогда, когда они появились на белый свет, был раз в двадцать меньше нынешнего. Что почти вся его промышленность состояла из небольших предприятий, мастерских, что тот же чугонолитейный завод, ставший потом станкостроительным и получивший имя Кирова, производил преимущественно ведра, кухонные ухваты, печные дверцы. Редко на каком предприятии работало больше сотни человек. Зато железнодорожников и всех, занятых в путевом деле, насчитывались многие тысячи. Тогда путевое хозяйство имело в Минске не один, как теперь, пассажирских вокзала, а два – Московский и Виленский. Да еще два депо – паровозное и вагонное, две горки для формирования составов. А также свою больницу, свою поликлинику, свои церкви, даже свою баню, не говоря уже о школах, которых тоже было две: четырехлетка на Московской и девятилетка на Захарьевской. В них обеих поочередно и учились Жорж Заборский и Александр Миронов. Как и домов, в которых жили оба парня, школ не стало во время войны. На месте девятилетки, размещавшейся в трехэтажном здании из темно-коричневого кирпича, уточняет Александр Миронов, теперь стоит минский Главпочтамт, построенный по проекту, созданному сподвижником Заборского архитектором Владимиром Королем при участии столь же талантливого зодчего Абрама Духана.
Спустя много лет Георгию Владимировичу довелось работать с Галиной Александровной Беганской, не раз награждавшейся медалями и дипломами ВДНХ СССР за вклад в сельское зодчество, ставшей заслуженным архитектором БССР. Она долгое время трудилась в мастерской Г. В. Заборского, они вместе осуществляли крупные архитектурные проекты на Брестчине, Могилевщине, Гродненщине. А ее мама – Ядвига Иосифовна Беганская – известная в советское время детская писательница и переводчица с польского и словацкого языков – тоже училась в одной школе с Заборским. И тоже была из семьи железнодорожника. Время от времени ее отцу приходилось возить на выселение раскулаченных. Возвращаясь из поездок, он, видимо, ронял неосторожные слова на эту тему не только в домашнем кругу, потому что вскоре был арестован. Такая же судьба вскоре постигла и мужа Беганской, и она стала ходить в местный отдел НКВД, спрашивать, в чем их вина. Там сначала посоветовали не задавать подобных вопросов, а когда Ядвига проявила настойчивость, ее тоже отправили на Колыму. Она смогла вернуться в Минск только в 1956 г., когда ее дочка уже училась на архитектурном факультете Белорусского политехнического института им. Сталина, где Георгий Заборский был одним из самых любимых преподавателей. И мама стала рассказывать дочке-студентке, что в ее школьное время однокашники любили потешаться над светлой шевелюрой Жоржа, которая напоминала им одуванчик. Тесен мир, оказывается.