Московские были

И я начала работать. Благо, что над душой никто не стоял, никто не подгонял, не нужно было в срок чистить и сдавать в типографию чьи-то очередные опусы. К своему удивлению и у Набокова нашла реминисценции из «Героя нашего времени». А я считала, что хорошо знаю Набокова. И у других писателей то тут, то там находила осколки лермонтовских мыслей, лермонтовского миропонимания.

А жизнь в Абрамцево была совсем не похожей на прежнее мое существование. Я могла оставаться ночевать в хозяйственных помещениях музея на несколько дней, уезжая в Москву только на субботу и воскресенье. Могла бродить по любимым окрестностям, обдумывая прочитанный вчера материал. Могла просто лечь на пригорке, созерцать плывущие по небу облака и мечтать. И это были уже не мечты молоденькой девушки о прекрасном принце, приезжающем на белом коне. Это мечты о спокойной жизни с мужем, без чрезмерных забот о хлебе насущном, без неустроенности, пусть даже без эмоционального богатства жизни, но и без постоянных разочарований.

От работы над статьей, я уже называла про себя подготавливаемый материал статьей, меня оторвала Алла. Приближалась юбилейная конференция. Коллектив все силы бросил на подготовку мероприятия. А коллектив малюсенький, всем достались поручения. Мне поручили проблемы транспорта и проживания. Бесконечные звонки приглашенным, выяснение, когда прилетят или приедут, когда возвращаются, нужна ли гостиница. А потом заказ гостиниц, билетов на обратный путь. Хорошо хоть, что питание на меня не сбросили.

И вот день регистрации. Две молодые сотрудницы из отдела художественного наследия и я отмечаем прибывших, выдаем буклеты, записные книжки, авторучки и еще какую-то мелочь. Я выдаю картонки с названиями гостиниц и заказанными номерами, снова уточняю даты выезды. Часть гостей, не добившихся в своих организациях официальной командировки, направляем в нашу своеобразную гостиницу. Мы приспособили один из флигелей, поставили в комнатах кровати, сделали цивилизованные душ и туалет. Именно там я позднее оставалась ночевать, когда засиживалась над своей работой и не хотела возвращаться вечером домой.

Конференция меня не очень интересовала: доклады были о картинах, о жизни и жизненных перипетиях художников. Но на третий день после обеда (мы организовали питание, хотя это оказалось очень трудно) объявили вечер отдыха.

Молодежь даже немного потанцевала. Я себя уже не причисляла к молодежи и скромно сидела в уголке. Но ко мне подошел один из участников, мужчина лет сорока пяти, и стал задавать вопросы о жизни в этом захолустье, о том часто ли я езжу в Москву, не скучно ли мне.

Все понятно, тебе скучно, хочется развлечься с одинокой женщиной.

Сначала отвечала спокойно, но потом мне что-то совсем не понравилось, и я в упор спросила:

– А у вас сколько детей: двое или трое?

Вопрос ни к селу ни к городу, мужчина сразу съежился, как-то поник, ответил скороговоркой что-то невнятное и слинял. Потом мы проводили гостей: отвозили их партиями до станции Хотьково на микроавтобусе. «Праздник» кончился. И прекрасно. Можно снова заняться своей работой.

После обнаружения связи Набокова и Лермонтова я стала прочитывать подряд всех российских писателей начала двадцатого века. Действительно, то тут, то там из текстов, описывающих новые события, новые общественные движения, выглядывал каким-то краем Лермонтов. Писатели иногда даже не подозревали об этом. Литературоведы соотносили подобные места к «заимствованиям» из Чехова, Льва Николаевича Толстого, Достоевского. И я вдруг поняла, что это и будет основой моей работы. Изобретен термин «опосредствованное заимствование». И название работы: «Лермонтовское наследие в произведениях авторов двадцатого века. Опосредствованное заимствование».

Дальше все просто. Последовательно перечитывала всю русскую и советскую литературу первой половины двадцатого века, подчеркивала интересные места, составляла сводки и краткие выводы. Уже через полгода работа была готова. Я осмелилась выйти с ней на семинар в Институте русской литературы АН СССР (Пушкинский Дом). Отпросилась у начальницы на пару дней, благо мое присутствие в музее обычно совсем не обязательно, поехала в Ленинград на набережную Макарова, дом 4, пообщалась с сотрудниками и получила приглашение на семинар. Семинар состоялся через три недели. Перед началом произошла небольшая заминка. Оказалось, что подготовленное помещение мало – пришло на удивление много людей – и мы перешли в зал. Доктор Прянишников – руководитель семинара – извинился за задержку и сказал, что люди пришли, так как на семинар приехал Михайлов. Я не обратила внимания на фамилию, так как ужасно волновалась. Мое выступление не вызвало большого интереса у аудитории, но после того, как я закончила говорить и ответила на пару вежливых вопросов, доктор Прянишников попросил подойти к члену-корреспонденту Валентину Павловичу Михайлову. Оказывается, у него тоже имеются вопросы, которые он хотел бы обсудить приватно. Я вдруг вспомнила: с ума сойти – Михайлов Валентин Павлович. Я великолепно помнила эту фамилию еще со студенческих времен, хотя в университете на его лекциях не была. Пушкиновед, признанный специалист и знаток всей российской словесности конца восемнадцатого, начала и середины девятнадцатого века. Что ему нужно от меня, какие у него могут быть вопросы?

Быстро собрала свои бумаги и подошла вместе с Прянишниковым к благообразному старичку, скромно сидевшему во втором ряду. Часть слушателей уже ушли, но он остался, и вокруг него столпилось несколько человек. Всмотрелась в него и вдруг узнала одного из приятелей Викентия. Мы были у него на Плющихе.

Очень хорошо помню, как Викентий представлял меня, называя в очередной раз музой. Тогда я не обратила внимания на его довольно распространенную фамилию. И разговор совсем не касался литературы, вспоминали постановки тридцатых годов. Собственно, разговор у них почти все время шел о пьесе Мейерхольда «Список благодеяний». Я в те годы вообще ничего не слышала об этой пьесе. А они сыпали именами и сценами. Порой мне казалось, что они говорят о разных пьесах. Михайлов напирал, что все сцены в Париже – безмерная глупость. Олеша, возможно, имел представление о Берлине, но так, как он описывает Париж и Лелю Гончарову в Париже – это ведь полнейшая чушь. А Викентий говорил о красоте Зинаиды Райх, как он жалеет, что ему не пришлось рисовать ее в костюме Гамлета. Ее гамлетовская походка – восхитительна.

Совсем ничего не понимаю. Где Гамлет, а где Париж? Почему у женщины «гамлетовская походка»? О ком они говорят: о Гончаровой или о Райх?

И тут вдруг Михайлов осекся:

– Викентий, что мы делаем? Спорим о давно ушедшей красавице нашей молодости и совсем забросили нашу милую гостью. Оленька, простите нас, старых.

Так мы были у знаменитого Михайлова?

– Я извиняюсь, Оленька, что отрываю вас. Но мне очень интересно снова увидеться с вами. Если не ошибаюсь, мы были знакомы лет пять тому назад. Нас знакомил Викентий у меня на Плющихе. Если я ошибаюсь, извините меня, Бога ради.

– Да, Валентин Павлович, это я, Ольга.

– Ну, слава богу, значит, не ошибся. Я хорошо помню тот ваш визит с Викентием. Викентий тогда был молодцом, не то что я. Видите, теперь только с палочкой.

– Викентий Нилович тоже с тросточкой ходил.

– Ну это он красовался. Постоянно тросточки менял. Впрочем, сейчас он тоже плох. Вернее, совсем плох. Вы, Оленька, давно видели Викентия?

– Да нет, как-то не приходилось в последние годы посещать его.

– А он о вас всегда вспоминает с теплотой. Называет последней музой.

– Почему последней? После меня у него была другая натурщица.

– Да, и не одна. Но он вспоминает только вас. Вас и ваши «лучистые глаза». Вы, наверное, видели его картину «Муза»? Вы там просто обворожительны.

Признаться, я даже не слышала об этой картине. Смущенно улыбалась, а он продолжал:

– Зайдите, зайдите к нему. Порадуйте старика. Впрочем, что это я все о Викентии? Я хотел сказать, что с интересом выслушал ваш доклад. Ведь специально приехал в Ленинград послушать его. Опосредствованное заимствование! Интересно звучит, главное, очень ново. Действительно, этот феномен иногда упоминается, но предметом серьезного исследования пока не был. Знаете, это даже звучит как заявка на серьезную работу. Я попросил бы вас подготовить тезисы вашего доклада, страницы на три, не больше. Опубликуем их в нашем очередном сборнике.

– Спасибо, Валентин Павлович. Обязательно подготовлю. А вы переехали в Ленинград?

– Нет, по-прежнему живу на Плющихе. Но теперь веду только спецкурс в университете.

– Еще раз спасибо вам. Постараюсь в ближайшую субботу навестить Викентия Ниловича.

Доклад сжала до трех страниц. Получилось не так доходчиво, многое пришлось опустить. А в субботу поехала к знакомому дому в Козицком переулке. Дверь открыла дородная женщина в белом медицинском халате.

– Вы к кому?

– К Викентию Ниловичу.

– К нему нельзя, он очень болен.

Из комнаты донесся знакомый голос:

– Мария Федоровна, кто там пришел?

– Викентий Нилович, это я, Оля, ваша натурщица, помните меня?

– Олечка? Мария Федоровна, ведите ее сюда скорее.

Женщина с явным неудовольствием пропустила меня в квартиру:

– Только недолго, Викентий Нилович очень плохо себя чувствует.

Викентий Нилович действительно выглядел совсем неважно. Он и раньше был худощав той старческой худощавостью, которая увеличивает количество морщин на лице, но делает пожилого мужчину стройным, подтянутым. Теперь на лице остались только вытянувшийся острый нос и глаза. И эти глаза смотрели на меня с улыбкой. Не знаю, насколько плохо он себя чувствовал в этот момент, но явно пытался радоваться.

– Олечка, какими судьбами? Ты присядь в кресло, мной тут командуют, но сейчас потерпят.

А голос, голос все тот же, хрипловатый, чуть насмешливый.

– Мне Валентин Павлович сказал, что вы немного прихворнули.

– Хорошо сказал. Немного! Да, он звонил, доложил, что видел тебя, расхваливал твой доклад. Очень меня порадовал.

– А что с вами, Викентий Нилович?

– Во-первых, просто Викентий. Ты что ж забыла, как меня называла? А болезнь простая – рак. Мой врач говорит, нужно готовиться. Впрочем, зачем тебе это? Я еще живой. Лучше расскажи о себе. Не вышла замуж? Пора бы уже.

– Нет, Викентий, никто меня не берет.

Я рассмеялась:

– Да я и не хочу замуж. Поздно уже.

– Что ты говоришь? Никогда не поздно начать жить с хорошим человеком. Другое дело, что хорошие люди не растут вдоль дороги. Открою тебе секрет: я очень жалел о том, что ты от меня уходишь.

– Что вы, Викентий. Это ведь вы сказали, что мы выполнили наш контракт.

– А что я мог сказать? Просить, чтобы ты осталась у меня еще на какое-то время? Признаться, я даже хотел предложить тебе двойную плату, но побоялся, что ты обидишься. А если по чести – совестно удерживать девушку возле старика. Знаешь, я все хотел предложить тебе деньги, что бы ты осталась еще у меня натурщицей, хоть на какое-то время, но стеснялся. Я же видел, что тебе нужно было расти не около старичка, а самостоятельно. Или, еще лучше, вместе со своим сверстником.

– Не надо так. Мне было хорошо около вас. Я ушла с сожалением.

– А я-то, старый дурак… Да что уж теперь говорить.

– Давайте о другом. Валентин Павлович говорил мне о картине «Муза». Стыдно сознаться, но я ее не видела.

– О, это лучшая моя картина за последние десять лет. Помнишь тот этюд? Я еще тебе сделал копию.

– Да, копия у меня дома, на стене.

– А у меня этюд в гостиной, будешь уходить – посмотри снова. По этюду и другим зарисовкам я два года работал. Говорят, получилось. Сейчас она в Третьяковке. Я обещал все картины отдать в музей, ведь племянники мои меня совсем забыли. Но этюд, если хочешь, завещаю тебе. Оставь свой телефон Марии Федоровне. Она медицинская сестра, но толковая, хотя и надзирает за мной, как Цербер. То нельзя, это вредно, будто мне жить еще несколько лет, а не недель.

Зашла Мария Федоровна и категорически объявила:

– Все, больше Викентию Ниловичу нельзя разговаривать и волноваться.

Как будто слышала, что говорил Викентий. А может быть, слышала.

На прощанье поцеловала его чисто выбритую щеку и вышла, пообещав зайти через неделю. В гостиной задержалась на минутку – на стене в простой деревянной рамке висел тот самый эскиз. Смотрела на него и мне казалось, что как будто и не было этих пяти-шести лет, что это я, молодая, смотрю сама на себя. Ладно, нужно уходить.

Специально пошла в Третьяковскую галерею, нашла «мою» картину и долго, долго смотрела сама на себя, молодую, оживленную, ждущую кого-то или что-то. И глаза у меня, действительно, лучатся, сияют. Картина не очень большая, только раза в два больше этюда. Но на этюде только я прорисована тщательно, а здесь свет, падающий из окна, освещает всю комнату, виден туалетный столик, собачка, лежащая на ковре, картина на стене.

Мне захотелось немедленно повидать Викентия. На этот раз Мария Федоровна встретила более приветливо.

– Проходите, только вряд ли он вас узнает.

Викентий лежал неподвижно, глаза открыты, но в них ничего не отражается. Мария Федоровна пожаловалась, что он только временами приходит в себя. Проходя мимо гостиной, обратила внимание на пустой светлый квадрат на стене, где раньше висел этюд. Его, аккуратно завернутый в плотную бумагу, мне вручила Мария Федоровна, когда я уходила. Сказала, что так велел Викентий Нилович. Еще через неделю она позвонила мне и сообщила, где будут похороны. Потом были похороны, а еще через две недели адвокат передал мне письмо. Что было в письме – не скажу. Это мое, личное.

А жизнь продолжалась.

Примерно в 1984-м удалось сменить комнату на однокомнатную квартиру на третьем этаже трехэтажного дома в прекрасном районе около метро «Динамо» (Планетная, дом 4). Незадолго до этого появился новый знакомый. Это был чех – Павел Шевчик. С ним меня познакомил Веня. Знакомство было шапочным, то есть встретила их на улице Маяковского, теперь это Мясницкая, около магазина «Чай-Кофе». А позднее, тоже случайно, встретила Павла, когда спускалась по Кузнецкому мосту, шла в Петровский пассаж. Нам было по пути, он что-то рассказывал о Праге, я проявляла из любезности любопытство. Неожиданно он предложил зайти в кафе на площади, выпить кофе. После кофе попрощались, я пошла в Пассаж, а он направился к улице Горького.

Через пару дней он позвонил мне на работу, оказывается, телефон ему дал Веня. Они были знакомы по коллекционным делам. У меня в это время не было никого, и мы несколько раз встречались. Пару раз сидели вместе вечером в кафе, просто гуляли по Москве. Не знаю, какой бизнес у него был, но чувствовалось, что деньги у Павла водятся. Он приезжал в Москву на две-три недели, потом уезжал в Прагу и Берлин. Что он делал, что возил – не знаю, но, когда у меня появился этот вариант обмена, и я рассказала ему о нем, он без удовольствия, но согласился оплатить его. Правда, думал два дня. Но это у него всегда так: никогда сразу ничего не решает.

Это были почти новые времена, платить пришлось две тысячи семьсот рублей. Просили три тысячи, но Павел выторговал десять процентов скидки. Спокойный, уверенный, он доказал, что платить нужно две с половиной тысячи, но он добавляет еще двести. Как это у него получается? Реально, он оплатил долларами. Рублей у него было не так уж много. Я сама никогда бы не смогла оплатить обмен. Ведь с зарплаты 100, потом 110 и 120 рублей денег на обмен не соберешь. Эта квартира до сих пор моя, и я иногда захожу в нее: посидеть, вспомнить молодость, да и пишется в ней лучше, чем в новой, трехкомнатной.

Как-то так получилось, что после этого мы стали встречаться у меня дома. Признаться, воспоминания о Павле не очень яркие, но нам было удобно бывать вместе. Он приходил всегда с бутылкой хорошего вина, два раза даже с французским коньяком. Приносил что-нибудь вкусное. Павел был молчалив, да и говорить по-русски ему было трудновато, хотя говорил он правильно. А я болтала, рассказывала ему редакционные новости. О политике мы не говорили: ни ему, ни мне это не было интересно. В постели он был нормальный, хотя немного скован. Нет, мне не нравятся мужики-экспериментаторы, постоянно ищущие в постели что-то новое. Но Павел был уж слишком традиционен. Ничего кроме позы миссионера не признавал. Однако трудился добросовестно, и мне не приходилось слишком стараться, чтобы получить полное удовлетворение. Пишу это потому, что мне со многими мужчинами не везло. Приходилось упрашивать их не торопиться. Даже Степану я иногда говорила, если чувствовала, что он уже на взводе:

– Подожди, не двигайся, я все сама.

О Викентии я не говорю, он старенький. Какой с него спрос? Но Терентий Федорович был просто свинья. Только позднее я поняла, что он вымещал на нас, молодых женщинах, свое огорчение за несложившуюся жизнь, выплескивал свое сожаление о несостоявшейся молодости, проведенной в казахской степи, когда голыми руками строили стены новых корпусов, когда не было ни сил, ни желания встречаться с девушками, да и девушек вокруг почти не было. Этими издевательствами он отыгрывался и за злобную расплывшуюся жену – малограмотную деревенскую девушку, поймавшую его на беременности.

Я была с Павлом восемь – девять месяцев. А потом он исчез. Долго не знала его дальнейшую судьбу. Вене не нравились мои отношения с Павлом, но он предпочитал не говорить на эту тему. Как-то упомянул, что у Павла были проблемы на границе и ему закрыли въезд в СССР. Уже в девяностые он еще раз упомянул о нем, рассказав о неприятных деталях смерти Павла. Чувствовалось, что у него имеются причины не говорить о нем ничего хорошего, но мне-то Павел не сделал ничего плохого, мне его было жаль.

Много времени ушло на устройство на новом месте: денег совсем не было. И снова одна – возраст уже не тот, чтобы легко знакомиться, ведь на танцульки не пойдешь. Знакомые по работе уже все женатые. Так, переспать разок все согласны, но на отношения не готовы. А зачем мне такое?

И вдруг я встретила у метро «Чистые пруды» Степана. Я шла мимо метро, а он только что вышел. Постояли, поболтали и пошли пешком по бульвару до Трубной площади. Я часто так ходила, если погода хорошая. Там я предложила зайти ко мне на чай, и он согласился, но предупредил, что времени не очень много. Мы зашли в метро и поехали ко мне. Я действительно напоила его чаем, немного поговорили о жизни и распрощались. Он упомянул, что жена и дети приехали уже к нему, поэтому он спешит домой, ехать далеко. Дала ему свои новые телефоны. Как ни странно, мы неоднократно встречались после этого, даже иногда проводили вместе время в постели, когда ему удавалось немного раньше убежать с работы. Обычно-то он на работе задерживался, я всегда возвращалась с работы раньше его. Меня немного удивляло, почему он продолжает встречаться со мной. Ведь семья уже приехала, не так просто выдумывать каждый раз причины долгого отсутствия. Он объяснил как всегда просто: «Я к тебе привык. Тянет меня к тебе».

Я как-то посчитала: со Степаном у нас были отношения не менее восьми лет, правда, с очень большими перерывами. Честно признаюсь, временами я мечтала, что он разойдется с женой, и мы будем жить вместе. Но это только мечты. Никогда он не обещал ничего подобного, даже когда я еще до поездки в Прибалтику обманула его, сказав, что беременна. Он тогда помолчал, потом сказал:

– Ну что ж, рожай. Я постараюсь помогать.

Я разозлилась, наорала на него, но понимала, что он действительно готов помогать, однако никогда не бросит свою семью. Но ведь и я не способна зачать и родить. Деньги «на аборт» он дал, пришлось взять, не скажешь же, что это все ложь. Тем более что я собиралась тогда купить телевизор, черно-белый. Злилась на него, недели три не разрешала приходить, но потом успокоилась.

Глава 4. Время удаляться от объятий

1985–1988 гг.

В Абрамцево я проработала два года. Тезисы моего доклада были опубликованы. С Валентином Павловичем мы периодически встречались на Моховой. Он настойчиво предлагал мне продолжать работу по моей теме, говорил, что еще две-три публикации, и я смогу начать готовить диссертацию. Возможно, он был прав. Продолжала бы работать в музее и дальше, но в конце 1985 года в министерстве культуры сменились приоритеты, музею на следующий год было выделено значительно меньше денег. Начальство пыталось найти дополнительное финансирование, но ничего не добилось. Пришлось резко сокращать программу работ музея. Сократили и мою должность, как не очень профильную. Все-таки основное направление работы музея связано с живописью и прикладным художественным творчеством.

Не стала ничего придумывать, приехала на Чистопрудный бульвар в свое старое издательство. Нашего старого зам главного редактора уже не было. Он ушел на пенсию. Но Тихон Сергеевич – главред – тоже меня хорошо помнил. Он с радостной улыбкой сказал:

– Возвращаешься? Молодец. Я знал, что так и будет. Поработала в другой области, набралась опыта, даже написала научную работу – я ведь за тобой слежу. У меня сейчас как раз есть место старшего редактора. Надеюсь, не откажешься.

Я даже и не ожидала такого приема, думала, он будет ехидничать. Но потом поняла, в чем дело: за это время ушли на пенсию двое старших редакторов, а молодежь вовсе не спешит занять низкооплачиваемые должности. Тихон Сергеевич даже туманно намекнул, что место заместителя тоже вакантно. В редакции почти ничего не изменилось. Мы по-прежнему работаем над книгами все той же тематики. Одну комнату у нас отняли, но она нам и не нужна: в редакции осталось значительно меньше людей. Собственно говоря, настоящих редакторов осталось только трое, если не считать главреда. Остальные – чисто технические работники, да и их поубавилось. В первый же рабочий день на моем столе сразу оказались четыре папки рукописей. Когда я пошла выяснять отношения к Тихону Сергеевичу, он был уже суров и непреклонен:

– Ты хорошо отдохнула, впрягайся. У нас по этим рукописям задолженность. Так что не слишком вредничай с авторами. Сейчас не до жиру. Нужно вылезать из запарки. Я подпишу сразу, как только принесешь мне.

– А качество, Тихон Сергеевич?

– Над качеством будешь потом работать, со следующими книгами. Сейчас нужно выручать редакцию.

Это уже совсем другая установка. Раньше о таком даже думать нельзя было. Пришлось вцепиться в рукописи всеми зубами. Сначала меня тяготила необходимость приходить в редакцию так рано, прочитывать в день столь много неудобоваримого чтива: отвыкла в Абрамцево, но постепенно вошла в нормальный рабочий ритм. Первую рукопись сдала за две недели. Конечно, если не думать над каждым предложением, за две недели можно осилить, да и была она не слишком толстая. Главред был доволен. Но со следующей возилась дольше. Совершенно безграмотная, но это полбеды. На страницах был полный хаос. Тогда мы еще не имели компьютеров, все делалось вручную. Сейчас я вырезала бы и вставляла в новые места слова, предложения и абзацы. Тогда приходилось переписывать целые страницы. Просто редактировать не получалось. Нечего было редактировать. За три с половиной недели я все же что-то скомпоновала. На книгу это было только похоже. Но после того как рукопись отпечатали заново, Тихон Сергеевич остался доволен. Он знал эту рукопись, сам когда-то смотрел ее и отложил в сторону, а потом на мой стол, считая безнадежной. Ее и приняли в свое время под большим нажимом – автор имел связи в верхах, а ему почему-то очень нужна была эта публикация.

Со следующими двумя справилась достаточно быстро, правда, начала работать над одной из них еще тогда, когда перепечатывали предыдущую книгу. Раньше в такой момент я позволяла себе расслабиться. Теперь для меня это была только мечта. Постоянно приходилось брать рукописи домой, работать над ними дома не меньше, чем по два часа. Даже под Новый год сидела над рукописью до десяти вечера. Но наконец со всеми четырьмя моя работа окончена, главред попытался положить мне на стол еще две рукописи, но я решительно запротестовала.

– Тихон Сергеевич, если лошадь так долго пришпоривать, она ведь может и околеть!

Намек, ну очень грубый и необычный в моих устах, он понял. Разрешил мне отдохнуть пару дней. А так как дело было в среду, у меня впереди оказалось четыре с половиной дня. Вечером пошла к Вале, ведь это был ее «приемный день». По дороге зашла в кондитерскую и купила огромный торт.

У Вали, как всегда, было много народу, но из моих знакомых только Вениамин. Он удивленно поднял на меня глаза, ведь за последний год я ни разу не посещала «среды». Валя никогда не удивляется, забрала торт и познакомила с присутствующими. Запомнила я только Гену, приятеля Валиной дочки. Соня уже выросла, работает продавщицей в ближайшем магазине. Учиться не стала. Молодежь хочет жить сейчас, а не откладывать на «после учебы».

У Вали как будто ничего не изменилось. На столе стояла водка (потом узнала, что это заслуга Сони, ведь при нынешней антиалкогольной кампании это дефицит) и простая закуска: винегрет, блинчики с мясной начинкой, немного колбаски, плавленые сырки, банка маринованных огурцов, хлеб двух сортов в хлебнице. Как всегда, сборная солянка – кто что принес. Но вместо гитары и песен за столом спорили о политике, чего раньше не бывало. Всегда говорили о последних новинках литературы, в том числе о самиздате, о лошадях, о собаках. Теперь спорили о Горбачеве и водке. Я использую выражение «спор о политике», так как в России водка – это политика. Мнения резко расходились. Две женщины поддерживали антиалкогольную кампанию, трое мужиков яростно нападали на них. Смешно было видеть, как те и другие с удовольствием чокались, когда Валя произнесла понятный всем тост: