Яркие пятна солнца

Она смотрела с улыбкой и недоумением, но по тому, как она улыбалась и какое недоумение было, Максим тотчас понял, что да, не ошибся он, она действительно ждала.

Еще при самых первых встречах они – он и его будущая жена – часто заговаривали о свободе. Полюбив, они хотели предусмотреть все, чтобы совместная жизнь была счастливой. Чтобы и в браке оставаться свободными людьми. Это, конечно, совсем не обязательно предполагало супружескую неверность. Главное, казалось им, сохранить уважение друг к другу, честность и равенство, а в остальном каждый, разумеется, мог оставаться таким же человеком, каким был. Самим собой. Больше всего в браке не нравилась обоим довольно обычная, принятая почему-то большинством взаимная порабощенность, неминуемо ведущая к упрекам, обидам, подозрительности, изнуряющей ревности, а то и вражде. Искренне любящие как будто бы люди, становясь супругами, очень часто утрачивают святые чувства, и в конце концов их связывают лишь привычка и быт. Почему? Оба поначалу были уверены, что уж они-то смогут избежать столь нелепого, хотя и весьма распространенного финала.

Однако чуть ли не с первых же дней супружества Максима начала мучить странная мысль. В рассуждениях с глазу на глаз жена оставалась как будто бы такой же – любящей, свободно и здраво мыслящей, преданной столь дорогим для обоих принципам. Но в присутствии других людей и, видимо, без него (что следовало из ее же рассказов), она – на первый взгляд неуловимо, на самом же деле весьма существенно – менялась. Она как бы старалась подчеркнуть эту свою декретированную свободу до противоестественности. Зачем? Получалось, что именно в своем чрезмерном стремлении к свободе она оказывалась несвободной. Пока еще веря ей, он начал ощущать смутное беспокойство. Отгоняя назойливую подозрительность, он все же понял, что не мог бы поручиться за каждый ее шаг. И дело было вроде бы даже не в самом шаге – свобода так свобода в конце концов! Его пугало другое: это может произойти неожиданно для него. Предательски. И если это произойдет, он даже не будет знать, догадываться не будет. Он будет думать, что все по-старому, – она сумеет вести себя как ни в чем не бывало. А потом внезапно и неожиданно… Он, который думал, что знает ее, чувствует, начал подозревать, что ошибся. То, что она обычно говорит и во что как будто бы верит, на самом деле вовсе не обязательно присуще ей. А хуже всего в жизни двоих – предательство.

С тех пор ему не давали покоя маленькие противоречия, которые постоянно проскальзывали в ее словах и поступках. Вот, например, идут они по улице, жена огорчена чем-то, расстроена, чуть не плачет или рассержена. Кажется, что чувства ее искренни и глубоки. Но стоит им всего-навсего встретить кого-то из общих знакомых, как она тотчас меняется: ни намека на то, что происходило с ней только что. Веселая, радостная – как ни в чем не бывало! «Зачем этот липовый маскарад?» – недоумевал он сначала. Потом заметил, что за глаза она очень часто совершенно иначе высказывается о людях, чем в глаза. Как же раньше он этого не замечал? Что в таком случае она рассказывает о нем своим знакомым? Чем объясняются непонятные, странные взгляды, которыми иногда награждают его в ее присутствии? Как вообще она живет без него? Какая она на самом деле? Чем дальше, тем больше он начинал понимать, что занимает, увы, слишком малую часть ее поистине свободного существа. А связывает их скорее чисто физиологическое влечение полов, чем обязательное, совершенно необходимое в супружестве родство душ. Он не мог, да и не хотел скрыть от нее свои наблюдения, она же, как будто бы не понимая толком в чем он ее винит, в ответ сама стала подозрительной, мелочной и, по-видимому, испугавшись однажды, что он может уйти, желая почему-то во что бы то ни стало его удержать, начала изводить его беспочвенной ревностью, жалобами, слезами, не брезгуя при случае и шантажом. А тут родилась дочь.

Когда девушка из метро остановилась и впервые посмотрела на него уже не случайно, а в ответ на его слова, и улыбка ее была предназначена ему – ему, а не безликому человеку в толпе, – он всем своим существом, мгновенно, не осознавая еще, почувствовал удивительное просветление в себе и вокруг. Как будто бы давно висевшая мучительная угроза исчезла.

Остановившись и обернувшись к нему с недоумением и улыбкой, она все же медленно пошла опять, сказав:

– Что вы, зачем?

Он тут же растерял решимость, но машинально шагал рядом и, разозлившись на себя вдруг, решив, что все испорчено, она уходит, сказал, неожиданно переходя на повелительный тон:

– Уйти вы всегда успеете! Подождите же.

И слегка тронул ее руку.

Какое он имел право так грубо разговаривать с ней? И все же она замедлила шаг. Она улыбалась.

– Ну так как же? Вы не хотите? – сказал он все так же резко, не в силах остановиться.

По-прежнему улыбаясь, она опять глянула на него. И вдруг подняла руку на уровень груди и протянула сложенную лодочкой ладонь.

Он ошарашенно смотрел на нее, решив, что таким образом она прощается с ним, желая, чтобы он оставил ее в покое, машинально протянул свою руку и вдруг услышал, что она произносит имя. Женское имя. Только через несколько мгновений, уже пожав тонкую ее кисть, он понял, что это не прощание, что это наоборот. И назвался сам. «Ей лет 18, не больше!» – подумал, испытывая угрызения совести и радость одновременно.

– Ну, так когда же мы встретимся? – спросил теперь уже мягче, опомнившись. – Сегодня? Завтра?

Она пожала плечами.

– Завтра я уезжаю.

– Как? Куда?

– Домой. Я не в Москве живу. Из другого города приехала.

С чуть лукавой улыбкой она посмотрела на него сбоку.

– Завтра? Боже мой, завтра… Из другого города… Так вот почему вы такая…

У него был несчастный вид, и она засмеялась.

– Какая?

– Не… Незадерганная, что ли. Естественная.

Она промолчала, по-видимому, осмысливая, а он почему-то подумал, что вот она никогда не стала бы его ревновать впустую. И он не стал бы!

Через пять минут они сидели в сквере на площади. Словно по инерции он пытался говорить, чтобы развлечь ее, но получалось плохо. Она терпеливо сидела рядом и улыбалась рассеянно.

– Если хочешь, то прямо сейчас, – сказала она вдруг, первая переходя на «ты».

– Что сейчас? – опешил он.

– Пойдем куда-нибудь. До вечера я свободна.

Она смотрела на него опять запросто. Даже как будто бы и не волнуясь! «Что это может означать?» – мучаясь, соображал он.

– До вечера? А что вечером? – спросил машинально.

– Вечером я иду в театр. С братом.

Только тут он впервые посмотрел на нее внимательно, отстраненно, впервые пытаясь разглядеть. Сколько ей все-таки? Восемнадцать? Двадцать? Мельком отметил, что у нее очень хорошенькое лицо, милый задорный профиль, чуть вздернутый носик. Загорелые колени… Какое-то беспокойство возникло. Он вспомнил, что его ждет сестра. Да-да, сестра, верно. Времени, правда, мало прошло. Автоматически глянул на часы, успел мельком удивиться – действительно, как мало!

– Хорошо, – сказал он. – Хочешь, поедем на лодке?

– Хочу, – ответила она живо.

Сидели на лавочках невдалеке и двигались мимо какие-то фигуры. Какие-то голоса… Ладони и спина ощущали жар нагретой солнцем скамейки. Лодка, качающаяся лодка на теплых волнах…

– Только съездим предупредим сестру, она меня ждет. Хорошо?

Дружно встали, машинально он протянул ей руку, она тотчас ухватилась за нее. Он шагал в полусне. Через дорогу перебегали, не расцепляя рук. Правда ли это все? Наяву ли? Инстинктивно встряхнул головой.

Держась за руки, входили в людный вестибюль, с трудом пробиваясь, ускользая от столкновений. Так недавно они вышли отсюда. Десять минут назад или вечность? Он и юная девушка в коротком зеленом платье теперь входили в метро…

– Что скажем сестре? – быстро спросил он, ощутив глупейшую потребность что-то немедленно делать, энергично действовать, сдерживаясь, сжимая в своей ладони ее миниатюрные пальцы.

– Что считаешь нужным, то и скажи, – ответила она, и опять Максим прямо-таки радостно вздрогнул от того, что она с ним на «ты» и так запросто.

Перед тем, как войти в вагон, им пришлось расцепить руки. Но когда вошли и, протиснувшись, оказались совсем близко друг к другу, ее маленькая рука сама нашла его большую. И уже привычно успокоилась в ней. «Чудо какое-то» – опять радостно подумал Максим.

В вагоне было много народу, их прижали друг к другу, и он опять испытывал легкое головокружение. Он никак не мог привыкнуть к ее лицу, смотрел уже близко, не отводя глаз, – теперь она застенчиво отворачивалась, – но никак не мог разглядеть. Черты лица странным образом сливались и ускользали. То появлялась спокойная уверенность, что оба они давно знают друг друга, именно давно, нельзя даже сказать сколько. А то лицо вдруг казалось пугающе красивым, юным, замкнутым в себе, чужим. Сердце его билось так сильно, что казалось, под ударами слегка прогибается ткань ее платья и не только ткань… Его сердце как будто бы легонько подталкивало ее…

На следующей станции вышли, поднялись на эскалаторе, он попросил ее подождать и быстро нашел сестру в вестибюле. Сказал первое, что пришло в голову. Что встретил, мол, хорошего старого друга, который, к сожалению, сегодня же уезжает, им обязательно нужно поговорить. Это была почти правда. Кажется, сестра не обиделась.

Девушка в зеленом платье спокойно ждала его там, где он ее оставил. Подходя, разглядел ее сквозь толпу с чувством радости. Больше он не покинет ее! Волнуясь, опять взял ее руку. Теперь они свободны, впереди уйма времени. Они быстро побежали друг за другом вниз по ступеням. И опять вместе, плечом к плечу, вошли в вагон…

После рождения дочери жена его не изменилась. Не изменилось и его отношение к ней. Опять она говорила одно, а делала, с его точки зрения, совершенно другое. Ему же ничего не прощала. Любви уже давно не было. Куда она улетучилась? Да и была ли? С одной стороны, висело теперь ярмо долга, с другой – привычка и малодушная боязнь потерять. Усталость. Дочь была как будто бы похожа на него, однако он уже патологически не мог избавиться от оскорбительных сомнений. Тем более что кое-какие основания для них все-таки были. Теперь он точно помнил, что были… А впрочем, ему было как-то все равно теперь. И он, и его жена измучились окончательно, постарели оба, и брак их словно в насмешку принял столь распространенную форму. Ту самую. Дочь в конце концов сплавили на юг, к родителям жены, – там, конечно же, ей будет спокойнее, лучше. А в это лето уехала к родителям и жена. Жена – на юг, а муж – на восток в длительную командировку…

В полупустом громыхающем вагоне трамвая, продуваемом теплым ветром, он и девушка сели у окна. С отсутствующим выражением лица, словно по рассеянности, она вдруг склонила голову ему на плечо. Вздрогнув, он едва не отодвинулся. С победным грохотом и звоном трамвай выскочил на окраину. В окнах замелькали маленькие симпатичные домики, садики, сосны, освещенные солнцем. Запахло горячей хвоей.

Сев в лодку, он и она почти все время молчали. Только поначалу он пытался говорить что-то, шутить, но она была рассеянна, и он вскоре умолк. Но это было удивительное молчание. Можно даже сказать, что молчанием это как раз и не было. И показалось ему, что плывут они в голубоватом светящемся мареве очень давно и что они всегда знали друг друга. И было в молчании их что-то первозданное, истинное, хотя и по какой-то непонятной причине забытое.

Но самое удивительное было то, что чувство, которое он испытывал к ней, распространилось как будто бы и на все окружающее. Небо с сияющими облаками, плывущими, как сказочные фрегаты, мелькание белогрудых ласточек, веселая пляска воды, лодка, запах лодки – запах горячего дерева и краски, – и запах реки, сама девушка, сидящая на корме и осиянная солнцем, солнечные блики на ее коленях, стройных ногах, туфельках, ореол волос, блеск глаз, тяжелые округлые рукоятки весел в ладонях, скрип уключин, плеск волн, писк ласточек, далекие, какие-то разнообразные звуки, радость мышц, дорвавшихся до работы, ветерок, играющий волосами, – все это и еще очень многое, что невозможно и перечислить, составляло единую картину, в которой ничего нельзя было убавить. А она – она была средоточием, центром окружающей необычайной действительности…

Когда отплыли уже на порядочное расстояние от пристани и стало видно, что на берегу растет сравнительно высокая, не до конца вытоптанная трава, он захотел причалить к берегу. Она согласилась. Лодка ткнулась в прибрежную траву. Грациозно балансируя, стройная спутница прошла мимо, задев его плечо шершавым, горячим от солнца платьем. Берег был действительно мало истоптан. А совсем рядом, метрах в двадцати от воды, стоял шалаш. По всей видимости пустой.

Собирая цветы, они медленно приблизились к шалашу.

– Иди сюда, смотри, как здесь здорово, – глухим голосом сказал он.

Изящно согнувшись, она влезла тоже. В шалаше было просторно, сквозь ветки у самой земли видно было цветы и траву. Было жарко, душно. К одурманивающему запаху сена и увядших листьев прибавился аромат ее духов.

– Поедем, – сказала она вдруг и забеспокоилась: – Ты ведь знаешь, что мне к семи.

Да, на часах было уже половина шестого. Не дожидаясь ответа, она первая выбралась из шалаша. Он, подчиняясь, – за ней. По траве, по цветам медленно вернулись к лодке.

Странные чувства обуревали его, когда он вновь взялся за весла. Ощущение предстоящей утраты, печаль, досада. Девушка, не глядя на него, опять опустила свои длинные пальцы в воду. Он развернул лодку, поплыли. Теперь обратно. Солнце пекло ему спину, девушка была освещена вся, целиком. Золотистая кожа ее ослепляла. Она сидела на корме так покорно, и тело ее мягко покачивалось в такт резким движениям весел. Она была почти такая же, как раньше, может быть, чуть печальнее.

Недалеко от пристани река повернула, и свет солнца стал теперь боковым. Он с новым чувством смотрел на ее серые туфельки, сжатые колени, зеленое платье, милое, задорное, немного грустное теперь лицо, волосы. Руки отказывались грести.

– Могли бы поехать ко мне в гости, правда ведь? – сказал он вдруг. – Как-то не пришло в голову…

– Ну, что ты, – спокойно ответила она. – Я бы все равно не пошла. А мне на лодке понравилось. Тебе не понравилось разве?

С раздражающим стуком лодка ударилась о мостки. Ощущая свое лицо как маску, он расплатился, взял девушку под руку и, выглядя задним числом этаким лихим донжуаном, небрежно болтая о чем-то, повел к остановке.

Сели в трамвай. Теперь было гораздо больше народу, пришлось стоять. Она по-старому доверчиво, почти по-детски прислонилась к нему, а он стоял не шелохнувшись, отводя в сторону пылающее лицо. Потом вдруг, как бы нечаянно, положил руку на ее гибкую талию. Она слегка вздрогнула, но не двинулась. Однако рука слишком дрожала, пришлось ее вскоре убрать.

Он старался не смотреть на нее и молчал. Не хотел, чтобы она поняла. Да и потом, в ней ли дело? При чем тут она? Собственно, кто она такая? Обыкновенная девчонка из толпы, самая обыкновенная, ну, хорошенькая, может быть. Слишком молоденькая к тому же. Что он навоображал?

Трамвай довез до метро, они вышли. Ступили на эскалатор.

– Тебе до какой станции ехать? – спросила она.

Он ответил.

– А мне дальше. Только ты не провожай меня, ладно? Так лучше. А у тебя есть телефон?

Он сказал, что есть, что напишет сейчас, но она попросила назвать.

– Я запомню, у меня память хорошая.

Он назвал, продиктовал, глядя в ее глаза. Ему казалось, что из его глаз источаются какие-то струи, которые бережно омывают, гладят ее лицо.

– Все, запомнила. Перед отъездом я тебе позвоню. Ладно?

– Обязательно. И если будешь потом в Москве, тоже. Обещаешь?

– Конечно. Ну, пока. Все было хорошо, мне понравилось. Жаль, что уезжаю. Но я родителям обещала, ждут. Спасибо тебе.

Они простились за руку, как приятели. И она спокойно пошла. Как ни в чем не бывало.

Уже войдя в вагон и еще раз оглянувшись, он уже не увидел ее. Он не знал, куда ехать, что делать. Наверное, лучше бы вообще ее не встречал.

Придя домой уже в поздних сумерках, погрузился в состояние оцепенения. Сидел в пустой квартире на своем семейном диване неподвижно, тупо уставившись в одну точку, до тех пор пока не стало совсем темно. Тогда, не зажигая света, разобрал постель и лег.

А утром на столике зазвонил телефон.

2

Звонили из редакции с напоминанием о том, что сегодня – последний срок сдачи сценария. Да, нужно было садиться за работу. И словно оборвалось все вчерашнее.

Поднимался нехотя, нехотя шел под душ, чистил зубы. Опять навалилась обычная суета, которая несколько скрашивалась, может быть, воспоминаниями о командировке, отсутствием жены. В общем-то не так плохо было в пустой квартире, освещенной утренним солнцем. Хотя, в сущности, это кратковременная передышка, не более. Приедет жена, все покатится по-старому.

Воспоминания о вчерашнем пока не слишком давали о себе знать. Он старался не думать. Из чувства самосохранения решил пока этот эпизод из памяти вычеркнуть. Ничего сверхъестественного ведь не произошло. И слава богу. Кратковременная случайная встреча, нечто вроде маленького «солнечного удара», если воспользоваться выражением Ивана Бунина. Солнечный удар не слишком большой силы. Бог с нею!

Он сел за пишущую машинку.

Вот что мешало их семейной жизни всегда. Его работа. Не та работа, которой он занимается сейчас, не откровенная халтура. Писатель, если он хочет стать им на самом деле, должен работать много, забыв о постороннем. С его супругой это получалось не очень. Нельзя сказать, чтобы она не хотела его успеха. Она никак не могла понять, что для этого успеха нужно. Так или иначе она постоянно отвлекала его, то дергая из-за пустяков, то упрекая в недостаточном к ней внимании и ревнуя. Чего-то ей не хватало для того, чтобы стать выше и осознать, а потом по-настоящему полюбить работу мужа. Когда же появилась дочь, о работе вообще думать почти не приходилось. Он начал писать кое-какие поделки – статьи, обзоры писем, рецензии, телесценарии. В этом качестве удалось даже преуспеть, но ни он сам, ни жена не обольщались на этот счет. К тому же ему, а может быть, в глубине души и жене было ясно, что все это в один непрекрасный день кончится. Потому ли, что перенапряженные нервы сдадут, или же оттого, что благоприятное положение в редакциях изменится, и предпочтут кого-то другого – более оборотистого и покладистого. Он понимал, что совсем бросить работу «для денег» нельзя. Но чтобы получить на нее моральное право, надо было продолжать истинную работу, «для души». На что никак не хватало ни сил, ни времени.

Пока сидел над сценарием, вымучивая его по строчкам, телефон, стоявший в прихожей, вел себя странно. Несколько раз принимался звонить, но когда он снимал трубку, в ней раздавались или частые гудки, или один сплошной. Была мысль вообще накрыть аппарат подушкой, как он частенько делал. Что-то около двенадцати он в очередной раз снял трубку и вместо гудков услышал запинающийся голос.

– Это ты? – неуверенно спросили из трубки, и он тотчас понял, что это звонит она.

– Здравствуй… Я уезжаю вечером… – проговорил голос и смолк.

– Так, может, зайдешь? – спросил он, едва справляясь с волнением.

– А как? Где ты живешь? – робко осведомилась она.

И он объяснил.

Минут через двадцать раздался дверной звонок. На пороге стояла она. Она улыбалась. В руке у нее были три алые махровые гвоздики на длинных стеблях. Как-то очень запросто, между прочим, она протянула их ему. И вошла.

Когда она вошла, квартира незаметным образом потихоньку преобразилась. Воздух стал, что ли, свежее или солнца прибавилось? Было такое ощущение, что стены совершенно необъяснимым образом ожили, зазолотились и потеплели, а стол, диван, другие предметы чуть-чуть шевельнулись, стряхивая оцепенение. Было такое впечатление, что вместе с ней вплыло в комнату нечто таинственное, потому что стены, ограничивающие пространство, уже как бы ничего не ограничивали. И словно бы чувствовалась теперь за стенами бесконечность мира, залитого солнцем мира. И пряно, свежо, сильно пахли гвоздики.

Это было что-то необъяснимое, и не желая вновь, как вчера, впасть в полугипнотическое состояние, он энергично встряхнул головой, разгоняя чары. Но никакого гипноза как будто бы не было. Наоборот, он чувствовал себя очень легко и свободно.

– Вот, видишь, тружусь. Сценарий сочиняю, – весело сказал, указывая на пишущую машинку. – Сегодня сдавать.

Он сказал это очень просто и сам удивился, как естественно получилось. Он почему-то был совершенно уверен, что она поймет его именно так, как нужно, и не обидится.

– Не буду тебе мешать, – живо сказала она. – Садись, работай. У тебя есть что-нибудь интересное почитать?

Он дал ей журналы, посадил на диван и, сказав, что отнести сценарий нужно не позже двух, вернулся к машинке. Это было невероятно, но ему моментально удалось сосредоточиться. Сценарий пошел на третьей скорости, хотя он ни на минуту не забывал о ее присутствии, ощущая ее не только ушами (перелистывала журналы, шевелилась, вздыхала иногда), но даже кожей спины. Странное дело, этот отвлекающий момент вовсе не был сейчас отвлекающим. Совсем даже наоборот. Он нашел оригинальный сюжетный ход, который связал все в сценарии и оживил. Не бог весть какое художественное произведение, а приятно. Но главное – он ни разу не отвлекся! Нет, это было удивительно все-таки. Какой-то таинственный феномен.

Закончив сценарий, поставив последнюю точку, он нарочно посидел несколько минут молча, не оборачиваясь… В квартире был мир и покой. Слышался шелест переворачиваемых страниц, дыхание. Простучали легкие шаги – она подошла к окну. Потом опять села. А ведь даже стук шагов, даже шелест страниц можно сделать весьма выразительным. О, он это хорошо изучил.

– Я все сделал, – сказал он, оборачиваясь, оседлав стул. – Но теперь нужно отвезти. Ничего не поделаешь. Хочешь со мной?

– Это далеко?

– Нет, не очень.

– А удобно?

– Тебе придется минут пятнадцать подождать в проходной… Впрочем, если хочешь, останься здесь, подожди.

– Нет, поедем. Если только я не помешаю. Я с удовольствием. Даже интересно.

И они поехали в редакцию вместе. Пока ехали, он несколько раз внимательно смотрел на нее. Да, она действительно была хороша. Ростом не намного ниже его, хорошо сложена. Лицо не слишком правильное, но именно в неправильности неизъяснимая прелесть. Да, он еще раз убедился, что очарование ее не в деталях, а в удивительной гармоничности, живости и раскрепощенности ее. Впрочем, фигурка была просто великолепна. Глядя спокойно, по-новому открывая ее, он воспринимал эти объективные качества как подарок. Она вполне могла бы быть и менее хороша, вряд ли бы его отношение к ней изменилось. Но то, что она была, кроме того, хороша, воспринималось теперь как везение, как улыбка судьбы.

– Я быстро, минут пятнадцать, ты посиди здесь, – сказал, оставляя ее в проходной.

И – ринулся в пронизанное электромагнитными волнами пространство телестудии. Над всей довольно обширной площадью, над корпусами, над автобусами-гигантами ПТС и микроавтобусами, над прожекторами и другой телетехникой, над множеством появляющихся то здесь, то там человеческих фигурок неодолимо и безраздельно господствовала стальная ажурная вышка. Искалеченное, израненное, иссеченное на куски пространство как будто бы слегка дрожало. Максиму казалось, что волны пронизывают человека насквозь, до внутренностей, до мозга костей, до клеточных ядер – и все клетки организма тоже начинают дрожать в унисон, а в голове возникает легкий, едва ощутимый зудящий звон и шип. Телевышка работала!

Он, торопясь, шагал по дорожке вдоль корпусов, чувствуя себя маленьким, незаметным под сенью вышки, он спешил, помня, что там сейчас она осталась одна. Такая трогательная, беззащитная… Скорее, скорее сдать – с плеч долой, и – за город, с ней, куда-нибудь на природу, подальше, куда-нибудь…

Впрочем, в самом корпусе и в редакции было как будто бы очень обычно. Обыкновенное учреждение, только, возможно, чуть более взвинчены все. Чуть больше усталости в конце дня.

Редактора на месте не оказалось. Собственно, ничего удивительного – таков уж он был, телевизионный стиль, можно назначить и по рассеянности уйти, можно вообще забыть все на свете. Нервничая, он посидел минут пять.

– Он здесь вообще-то. Вы посидите, – сказал другой редактор из-за соседнего стола, подняв от рукописей блуждающий взгляд. – Его портфель в шкафу. А на столе – видите? – папка…

Да, папка была, и портфель из шкафа торчал. Не хватало, чтобы он и совсем ушел. Но нельзя ждать! И он отправился в поиск. Заглядывал по очереди в комнаты этажа, всматривался в каждого встречного, но редактора – невысокого, угрюмого человека с выразительными восточными глазами – не было нигде. Наконец кто-то надоумил посмотреть в буфете. Редактор сидел за столиком, меланхолически жевал бутерброд и пил минеральную воду…